Чтение 107–й страницы книги ~Последний поклон~

-- Х-хосподи! Изварлыжили, избаловали его!.. Не ребенок, а партизан
Шшетинкин. Ничего. Поживет. Погостит. К порядку хоть какому-то приучится...

Бабушка ничего не слышала, ничему не внимала.

-- Виденье вчерась было, -- отрешенным голосом заявила наконец. --
Голубка клювиком в стеклышко тюк-тюк да крылушком эдак вот махат-махат,
страдалица... Токо что словам не говорит горьку весточку... "Пора мне
собираться, -- говорю я самому. -- С Витькой с нашим, парень, чЕ-то неладно:
либо хворат, либо те его голодом заморили..." -- Тут бабушка еще раз
помолилась на икону с книжку величиной, попутно сказав: -- И на Бога-то имя
тратиться жалко, в грех из-за скупердяйства войдут, но копейкой не
поступятся, и икону таку приобрели, что ее без очков-то и не видно в этой
фатере, простым-то глазом до Бога не дойти, да навроде и пыль с иконы не
стерта, не до Бога людям -- день и ночь за копейкой гоняются...

Рядом с иконой красовался безбожный плакат с валяющимся в грязи,
утопающим в вине красноносым попом. Зырянов поддразнивал и злил бабушку
такими вот картинками.

Почти стукнувшись лбом о порог, бабушка, с достоинством неся все тот же
скорбный и постный лик, прошла немножко в глубь жилища, не раздеваясь, села
на табуретку и длинно вздохнула:

-- Ох-хо-хо-о!.. Гневим Господа, гневим и не каемся. Но доберется и до
нас он, доберется... погодите... Мне-то что, моя жизнь уж прожита, а вот
вам...

-- Да икона-то, икона-то, -- смеялась тетя Маня. -- Ты ей благословляла
нас с Миней.

-- Благословила бы я вас, -- проворчала бабушка, -- поленом.
Р-ассказывайте-ка лучше, как живете? -- Бабушка вроде бы спрашивала у всего
"опчества", но глядела на меня и концом платка промокала глаза, заранее
проникнувшись ко мне жалостью.

-- ЧЕ рассказывать-то? ЧЕ рассказывать? Говорю, избаловали огольца,
изварлыжили, вот он и кобенится.

-- Ага, мы избаловали! А вы дак пожалели, приласкали, слезоньки
сиротские обсушили? -- Бабушка начинала наступать.

Оказывая помощь неутомимому бойцу в этом справедливом наступлении, я
заширкал носом и думал, уж не взять ли голосом, да тетя Маня, собирая на
стол, звякнула посудиной и сама перешла в ответное наступление:

-- ЧЕ у порога-то уселась? Тоже сирота несчастная! Иди вон к столу,
налажено.

-- Нет уж, благодарствуем! У чужой иконы не намолишься, с чужого стола
не накормишься.

-- Какой он тебе чужой?

-- А чей жа. Чей жа? -- сверкнула бабушка глазами. -- Собирайся,
мнучек. Пойдем отсудова. Сиротску нашу корочку глодать... бедно, да не
корено...

-- Да кто тебя корит-то? Кто?

Бабушка не стала далее слушать. Пропустила меня вперед, и я уж хотел
стрельнуть с крыльца к Енисею, на тропу, как она суровым голосом приказала:

-- Поклонись людям! Скажи спасибо за хлеб-соль.

-- Спасибо, тетя Маня, за хлеб-соль, -- начал торопливо бормотать я и
кланяться.

-- Нет, ты ниже кланяйся, ниже. Хлеб оговоренный чижолай, к земле
гнет...

-- Вот артисты-то! Вот паясники-то! Х-хосподи! -- хлопнула себя по
бедрам тетя Маня.

-- Спасибо, родна дочь, спасибо! -- дрогнула голосом бабушка. -- Вот
уважила! Вот каким Божьим словом попотчевала маму родимую!.. -- И, взявши
меня за руку, в другую руку узелок, громко причитая, заверяла встречный
народ, что ноги ее больше не будет у злыдней и скупердяев, заморивших
парнишку-сироту до того, что у него пуп к спине прирос и ноженьки его
больные сызнова ослабели. Не подай ей сигнал пташка Божья да не приди она
еще неделю, так пришлось бы его, болезного, рядом с родной мамонькой в
земелюшку закопать -- вот какие ноне люди пошли: родну мать,
племянника-сиротиночку не обогреют, а уж чтобы убогого накормить-напоить,
милостыньку вынести, об том и речь нечего вести.

Я почувствовал, что скоро разжалоблюсь, забежал далеко вперед бабушки,
сломил прутик и представил себя жеребчиком -- игогокая, прыгал до зарослей
Собакинской речки, там, как охотничий песик, сделал стойку, насторожил ухо,
выглядывая бабушку. Вот и она спустилась к речке, развязывая платок и утирая
им пот со лба.

-- Голову сломя несет окаянного! -- ругалась она. -- Како тако счастье
тебя дома-то ждет? Каки таки разносолы? Сами с квасу на хлеб перебиваемся...

Бабушка разобрала узелок. В нем оказались две сушки, половина калача,
горстка вареных картох и белое-белое яичко. Бабушка бережно обтерла фартуком
с яичка картофельные и хлебные крошки, хряпнула им по моему лбу так, что
хруст раздался во всей голове и скорлупа разлетелась.

-- Ешь.

-- Напополам, баба? -- сказал я так, чтоб не понять было, предложил я
ей есть яичко вместе или испросил разрешения смолотить его одному.

-- Ешь! -- решительно повторила бабушка, и я боднул ее в плечо. Она
погладила меня по голове, мимоходом брюхо щекотнула, по спине рукою
прошлась, выше локтя мускул потискала. -- Да навроде не заморенный. Чем
кормили-то?

-- Столовским. Когда сам ходил, когда приносили в котелке и в чашке --
кашу, суп и кисель. В столовке хорошо. Колефтиф!

-- Ко-олефтиф! Казенна еда, не освященная вода... Колефтиф лба не
перекрестит. Железом пишша пропахла. Днем в столовой, вечером чЕ?

Чувствуя, что бабушке хочется еще почестить Зыряновых, однако матерьялу
недостает, я, отвернувшись, как бы через силу выдавил:

-- Ну, чЕ, чЕ? Молока когда принесут...

-- Казенно?

-- Како же еще?

-- Снято, конешно?

-- Не знаю.

-- Снято, снято. Вон их сколько, прихлебал-то! Всех надо сливками
питать. А ишшо чЕ?

-- Когда картошек еще с хлебом.

-- И все? Ни печенюшки, ни пряника, нм сушечки?.. Дак и то посуди: у их
и богачества-то -- грыжа. Одна. На двоих...

Надо бы дальше поддакивать бабушке, но я и так уж заврался, и без того
неловкость -- покупала ведь тетя Маня и пряники, и сушки, даже
конфет-подушечек, и даже сладость какую-то непонятную, клейкую у китайцев
под Гремячей горой выменяла на столярную продукцию, рубаху и трусы вон
сшила. Где же им средств набраться? Денежки тоже не с потолка сыплются.

-- Баба, что такое роковая страсть? -- круто повернул я разговор в
другую сторону.

.. -- Срасть? -- переспросила бабушка. -- Это когда страшно.

-- А роковая?

-- Роковая? -- Бабушка задумалась, насупив брови. -- Не ведаю, батюшко,
не знаю. Нездешне слово. Городско. Вот уж во школу пойдешь, все нонешные
слова постигнешь... Постой-ка! А где ты эти слова откопал? Кто тебя научил?

-- Знаю где, да не скажу! Я еще и частушку выучил!

-- Так уж и выучил?

-- Выучил!

-- Ты тут, я погляжу, большу грамоту прошел! Ну-ка, ну-ка скажи!

-- Вот слушай: "Девочки, капут, капут! Нас по-новому дерут..."

Бабушка занесла руку для крестного знамения, но тут же сорвалась
выламывать прут.

Я улепетнул за Собакинскую речку и оттуда строчил частушки одна ядреней
другой. Бабушка гналась за мной с прутом: "Анчихрист!" -- кричала, но
догнать меня не могла.

И так, гоняясь друг за дружкой, мы незаметно добрались до Караульной
речки, за нею спустились к Караульному быку, в два голоса покричали лодку.
Нам откликнулись. И пока мы сидели в заустенье, возле все еще холодом, с
зимы, веющего камня, бабушка смиренно просила:

-- Ты уж, батюшко, по деревне-то не ташшы домотдыхов- скую срамотишшу,
у нас ее и своей хватает. Не пой, батюшко, не пой и не рассказывай. Не
будешь?

-- Не буду, баба.

-- И дедушке про Зыряновых ничего не говори... как мы перешшытались.
Дело родственное. Поругаемся, помиримся... Дедушко хворай и всякое горе,
всякую напраслину в себе носит. Я вот проорусь, мне и легче, а ему чижельче.

-- Ладно, не скажу.

-- Пристал?

-- Спать хочу.

-- Ну, привались ко мне, горюшко, подремли, покуль лодка придет.

Я привалился к теплому боку бабушки. Она подгребла меня рукой к себе
ближе, вроде бы всего укрыла чем-то легким, мягким, и не слышал я, как несли
меня в лодку и как дед принял из лодки, унес по яру домой укладывать спать.
Мерещится, будто я слышал его голос:

-- Спи с Богом! Спи со Христом! -- И вроде бы совсем глухо, в бороду:
-- Тут тебе способней...

Покрутив вокруг города и нашего села с плотницким топором, даже съездив
к себе на родину, в Хакасию, в богатое село Таштып, и не прижившись нигде,
дядя Миша с тетей Маней возвратились на Енисей и году в тридцать втором или
третьем стали на бакенский пост возле манского шивера, против устья реки