время не гребся, позволив себе маленькую передышку.
выкрикивая: "Свой я! Свой! Раненого приплавил...", -- а то эти
обормоты-заградотрядчики, чего доброго, рубанут спросонья. Недоверчиво
осветив фонариком лодку и раненого, левобережные вояки проводили Лешку к
палатке медпункта, наполовину врытой в камни. Там дежурила Фая. Сперва она
направила на Лешку пистолет, спросив, кто идет, -- видать, жирующие на
берегу вояки досаждали ей. Неля вместе с лодкой уехала на ремонт -- пробило
судно пулями, потому никто к речке Черевинке и не плавает, раненых в
медпункте нету, оставить же медпункт она не может, потому как сволочи эти,
тыловые вояки, все из медпункта и прежде всего спирт воруют, даже и палатку
могут унести, променять на самогонку.
супа в котелке. Когда Лешка, споро работая ложкой, сказал, чтобы Фая дала и
раненому кусочек хлеба да глоточек спирта, она все это сделала и предложила
Лешке поднять раненого и перенести до утра в палатку -- в лодке вода.
Лодочник сказал ей, что так поступать он не имеет права, до рассвета ему
надо доставить раненого куда следует и переплыть обратно во что бы то ни
стало. Иначе, когда ободняет, его расстреляют на реке вместе с его аховым
плавсредством.
путь -- от берега реки до медсанбата, расположенного, по заверению медсестры
Фаи, "совсем рядышком". Фая помогла Лешке проводить Колю Рындина к дороге,
но надолго оставлять медпункт не посмела, боясь за имущество, указала, куда
идти, заверила, что им непременно попадется машина. Она бы, может, и
попалась бы, но Лешка решил сократить дорогу, пойти напрямки, через
прибрежный лес. И лес, и дождь, в нем шелестящий, переваливали за полночь.
Было свежо, почти тихо, если не считать стрельбы с плацдарма и изредка в
темноте ответно бухающей пушки, совсем близко вдруг выбрасывающей сноп искр,
укушенно подпрыгивающей в на секунду ее озарявшей вспышке.
товарища, которому шея та с каждым шагом казалась все тоньше, -- прыгал и
прыгал, волоча ногу, задевая за высохшие дудки дедюлек, в темноте с треском
ломающиеся или застрявшие розеткой семенника в толсто напутанной перевязи,
волочились ворохом дудки, вехти травы. Из мокрых бинтов, из окровавленных
тряпок торчали шины -- неокоренные палки яблонок, выломанных в Черевинке.
Обломки цеплялись, вязли в зарослях черемушника, ивняка, нога попадала в
петлю кустарников, в спутанную траву. Лешка с ужасом замечал: палки яблонек
становятся все белее оттого, что с них обдирается кора, а тряпки грязнеют.
точно кипяток с блюдца, успокаивал себя и оправдывал неловкости
сопровождающего Коля Рындин. Но пришла минута -- раненый взвыл, запросил
пить. Фая Христом-Богом молила не поддаваться на уговоры раненого и не
давать ему воды. Но раненый сам, как зверь, учуял воду: отмахнул Лешку,
прыгнул к блекло засветившейся луже, хряснулся на живот и, захлебываясь,
стал хватать жарким ртом грязную жижу, отплевывая со слюной кашу ряски. Они
пришли к старице -- догадался Лешка, -- может, к той самой, в коей он нашел
лодку. Где-то совсем близко должен быть приемный пункт санбата, надо лишь
обойти или по шейке перехвата перейти старицу, и они, считай, "дома".
тебе воду, нельзя! -- кричал сопровождающий на раненого, пробуя оттащить его
от воды. Но смиренный в другое время Коля Рындин не слушался, хватал и
хватал ртом мокрую ряску, рыча, выжевывал из нее грязную слизь. -- Ты хочешь
сдохнуть, а? Хочешь? -- Лешка Шестаков матерился только в крайности, Коля
Рындин знал об этом еще по бердскому запасному полку, почитал за это
товарища, выделял его из ротной шпаны за верность, за покладистость
характера, отчего-то частой грусти подверженного. Коля полагал, что Лешка
тайно верует в какого-то северного деревянного бога. Уронив большое, жаром
пышущее лицо в прохладную ряску, Коля мычал, выдувал носом пузыри, не чавкал
уже по-кабаньи соблазнительную жижу, засоренную конскими волосьями, щепьем,
банками-склянками и всяким отходом, сладко, словно мамкину титьку, сосал
болотину.
умеют обезображивать постойное место -- им здесь не вековать.
отплюнулся:
Чуть отдышавшись, Лешка подлазил под раненого, взнимал его с земли с
надсадой и устремлялся вперед, падая на бегу. Оба они огрузли от мокра, Коля
Рындин, упавши, задушенно выл. Лешка вдруг услышал себя -- тоже воет.
Раненый ничему, кроме боли, уже не внимал, хватал мокрую траву зубами, жевал
ее. Горькая слюна текла у него по подбородку. Скоро он начал терять
сознание. Лешка, кашляя, плача, каясь -- зачем не оставил раненого и сам не
остался на берегу, просил давнего товарища потерпеть, не умирать. Почти
переставший на фронте молиться, Коля Рындин смятым голосом просил:
"...сси-ы, спо...ди... си-ы-ы-ы-ди-ди-ди". Лешка боялся Бога -- в темной
чаще северный человек всегда относится боязно и суеверно к Богу. Волоком
затащил он раненого под строенный ствол плакучей ивы, уронившей
полуоблетевшие ветви в воду, полагая, что здесь посуше и ориентир хороший --
не потеряет раненого. Выкрикивая:
старицу.
обнаружил круглую, шатровую палатку, к которой цыпушками подсели палатки
меньшего размера. Для начала он был обруган за то, что разбудил людей, но,
услышав слово "плацдарм", узнав, что раненый переправлен из-за реки, да еще
и один переправлен, значит, важная фигура, санитары схватили носилки и
ринулись следом за Лешкой во тьму, однако не бродом, а через перехват,
который оказался совсем близко. Коля Рындин, скорчась, лежал под плакучей
ивой и не шевелился. "Ой, помер Коля!" -- оборвалось все внутри Лешки.
Раненому потерли виски нашатырным спиртом, в зеленью загрязненый рот влили
глоток горячительного. Он поперхнулся, зашарил рукой по стволу ивы,
спрашивая, где он? Коля Рындин, видать, решил, что уже на том свете и над
ним неструганая крышка гроба.
Коля...
носилками засунули во внутрь машины, туда же заскочил один из санитаров,
машина, фыркнув, выбросила белый дымок и, переваливаясь на кочках и
кореньях, устремилась вдаль. Все-таки приняли Колю Рындина за важную
персону. По тяжести и объемности фигуры раненый тянул на генерала,
сопроводиловки же и личных бумаг с ним не оказалось. Выпали, видать, из
гимнастерки солдата бумаги, когда пытались пробиться к медицинскому раю.
переплыть обратно, -- вполголоса, но настойчиво произнес Лешка Шестаков.
Просьбы его были тут же исполнены -- на этом, на левом берегу почтительно,
даже заискивающе относились к тем, кто находился в аду, называемом
плацдармом.
День пятый
замечено где надо и кем надо. Почти все телефонные линии, проложенные с
левого берега, умолкли или едва шебуршали. Среди всего великого развала,
хозяйственного разгильдяйства, допущенного в подготовке к войне, хужее,
безответственней всего приготовлена связь -- собирались же наступать, взять
врага на "ура!" и бить его в собственном огороде, гнать, колоть, гусеницами
давить -- чего ж возиться с какой-то задрипанной связью -- вот и явились в
поле военные рации устарелого образца, в неуклюжем загорбном ящике и с
питательными батареями, величиной и весом не уступающими строительному
бетонному блоку. Парой таскали рации и питание к ним радисты, но пока
настраивались, пока орали, дули в трубку, согретые за пазухой батареи
садились. Уже во время войны до ума доводилась компактная, более-менее
надежная рация, однако передовой она почти не достигала, оседая где-то в
штабах на более важных, чем передовая, объектах.
связи -- сереньким, жидким проводоч- ком, заключенным в рыхлую резинку и в
еще более рыхлую матерчатую изоляцию. Пролежавши четыре-пять часов на сырой
земле, провод намокал, слабел в телефонах звук, придавленной пичужкой
звучала по ним индукция. Товарищи командиры, гневаясь, били трубкой по
башкам и без того загнанных, беспощадно выбиваемых связистов, тогда как надо
было бить трубкой или чем потяжелее по башке любимого вождя и учителя -- это
он, невежда и вертопрах, поторопился согнуть в бараний рог отечественную
науку и безголово пересадил, уморил в лагерях родную химию, считая, что
ученые этой науки и без того нахимичили лишка, отчего происходит сплошной
вред передовому советскому хозяйству и подрывается мощь любимой армии. Его
коллега по другую сторону фронта, не менее мудрый и любимый народом,
характером посдержанней, хотя и ефрейтор по уму и званию, прежде чем сажать
и посылать в газовые камеры своих мудрых ученых, дал им возможность всласть
потрудиться на оборонную промышленность.
пластмассовую изоляцию -- ничего ему ни на земле, ни в воде не делается.
Телефонные аппараты у немцев легкие, катушки для провода компактные, провод
в них не заедает, узлы не застревают. Связисту-фрицу выдавался спецнабор в
коробочке -- портмоне с замочком, в желобки вложены, в кожаные петельки
Николаев Андрей
Контровский Владимир
Юрьев Сергей
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Сертаков Виталий