Чтение 107–й страницы книги ~Шерли~

слишком круто. Я сухо предложил ей самого себя - свою прелестную персону, -
разумеется, со всеми моими долгами в придачу. Но я был оскорблен, я пришел
просто в ярость, когда, не дрогнув, не вспыхнув и даже не потупив взор, она
мне ответила:

"Боюсь, что я вас не поняла, мистер Мур!"

И мне пришлось все начинать сначала, все повторять во второй раз, все
растолковывать ей по слову, по букве, от А до Я, пока она не уразумела. И
как вы думаете, что она мне ответила? Вместо того чтобы пролепетать
сладостное "да" или хранить не менее красноречивое смущенное молчание, она
встала, несколько раз быстро прошлась по комнате, как умеет пройтись только
она одна, и наконец воскликнула:

"Господи Боже мой!"

Йорк, я стоял у камина, опершись на каминную доску. Я стоял так и был
готов к чему угодно - к самому худшему. Я уже знал свою участь, но я знал
также себя. Ее вид, ее голос не оставляли никаких сомнений. Она
остановилась, подняла на меня глаза.

"Боже мой, - жалобно повторила она, и в голосе ее было все: возмущение,
удивление и печаль. - Вы сделали такое странное предложение, - от вас я его
не ожидала. Если бы вы только знали, как странно вы говорили и как странно
смотрели при этом, вы бы сами поразились! Вы говорили не как влюбленный,
предлагающий мне свое сердце, а как разбойник, требующий у меня кошелек".

Странная тирада, не правда ли, Йорк? Но едва она это проговорила, я
понял, что, при всей странности ее слов, она сказала святую истину. В ее
словах я увидел себя, как в зеркале.

Я взглянул на нее волком, но промолчал; ее слова привели меня в ярость
и в то же время пристыдили.

"Жерар Мур, - продолжала она, - вы знаете, что не любите Шерли Килдар!"

Я мог бы пуститься в лживые уверения, начать клясться, что люблю ее, но
мне было стыдно лгать, глядя в ее чистые глаза, я не мог опуститься до
клятвопреступления перед этим правдивым существом. Кроме того, все эти
пустые клятвы были бы все равно бесцельны и тщетны: она поверила бы мне не
более, чем духу Иуды, если бы он вдруг появился из темноты и встал перед
ней. Ее женское сердце слишком чутко, чтобы принять мое полунасмешливое,
полуравнодушное восхищение за истинную пылкую любовь.

"Что было дальше?" - спросите вы, мистер Йорк. Дальше она села в кресло
у окна и заплакала. Она плакала горько и гневно. Слезы лились по ее щекам,
но когда она поднимала на меня свои огромные, широко раскрытые темные глаза,
в них сверкали молнии обиды и гнева. Они словно говорили мне: "Вы причинили
мне боль! Вы меня оскорбили! Вы меня обманули!"

Вскоре она заговорила не только взглядами.

"Я в самом деле уважала вас, я восхищалась вами, вы мне действительно
нравились, - говорила она. - Да, да, я любила вас раньше, как брата! А вы,
вы хотели совершить со мной торговую сделку! Вы хотели принести меня в
жертву вашему Молоху, вашей фабрике!"

У меня хватило ума промолчать и не пускаться в объяснения. Любая
попытка извиниться, смягчить ее ни к чему бы не привела. Я стояли терпел это
унижение.

Видно, в тот вечер дьявол вселился в меня или я попросту рехнулся.
Знаете, что я сказал, когда наконец решился заговорить?

"Неважно, что чувствую я сам, но я был уверен, что вы, мисс Килдар,
меня любите".

Прелестно, не правда ли? Она совершенно смешалась. Я слышал, как она
пробормотала:

"Неужели это говорит Роберт Мур? Да полно, человек ли он в самом-то
деле?"

"Вы хотите сказать, - проговорила она громче, - вы полагаете, что я
любила вас как человека, за которого хотела бы выйти замуж?"

Да, я так полагал, и я сказал ей это.

"Подобная мысль оскорбляет чувства женщины, - ответила она. - А способ,
каким вы ее выразили, возмущает женскую душу. Вы намекаете на то, что моя
сердечная доброта к вам была на деле нескромной, хитрой, бесстыдной игрой,
что я просто завлекала жениха. Вы уверяете, что пришли сюда из жалости, что
предложили мне свою руку потому, что я за вами увивалась. Разрешите сказать
вам: зрение вас обмануло, - вы увидели не то; ваш ум в заблуждении - вы
рассудили неверно; и ваш язык выдал вас, - вы говорите не то, что следует.
Успокойтесь: я вас никогда не любила. В моем сердце не больше страсти к вам,
чем в вашем - любви ко мне".

Как полагаете, Йорк, это был достойный ответ?

"Значит, я был слепым и глухим дураком", - проговорил я тогда.

"Любить вас! - вскрикнула она. - И все это потому, что я была с вами
откровенна, как с братом, никогда вас не избегала, никогда не боялась. Нет!
- продолжала она с торжеством в голосе. - Ваше появление никогда не могло
заставить меня вздрогнуть, ваша близость не заставляла мое сердце биться
чаще".

Я возразил, что, разговаривая со мной, она часто краснела и что одно
мое имя приводило ее в волнение.

"Вы здесь ни при чем!" - отрезала она.

Я потребовал объяснения, но ничего не добился. Вместо этого она
засыпала меня вопросами:

"Неужели вы думали, что я была влюблена в вас, когда сидела с вами
рядом на школьном празднике? Или когда остановила вас на Мейторнлейн? Или
когда заходила в вашу контору? Или когда гуляла с вами перед Филдхедом?
Неужели вы думали, что я вас любила тогда?"

Я ответил утвердительно. О Господи! Йорк, она вскочила, сразу стала
высокой, вспыхнула и словно превратилась в пламя; она вся дрожала, и
казалось, по ней пробегают искры, как по раскаленному углю.

"Это значит, что вы думаете обо мне хуже, чем я есть на самом деле, и
отказываете мне в том, что для меня всего дороже. Это значит, что я изменила
всем моим сестрам-женщинам и вела себя так, как женщина не должна себя вести
из боязни уронить свое достоинство и честь нашего пола. Это значит, что я
искала то, чего никогда не станет искать честная женщина..."

Несколько минут мы оба молчали. Потом она снова заговорила:

"Люцифер, Утренняя Звезда, ты низвергнут. Я ценила вас так высоко, и вы
пали. Я считала вас своим другом и обманулась. Уходите!"

Но я не ушел. Я слышал, как дрожит ее голос, видел, как кривятся ее
губы, и знал, что сейчас прольется новый поток слез. После этой грозы, я
надеялся, наступит затишье, может быть даже выглянет солнце, и я решил
подождать.

И вот хлынул теплый ливень, такой же обильный, как первый, но более
спокойный. В рыданиях ее послышались иные нотки - более нежные, полные
сожалений. Она подняла на меня глаза, и в них были уже не гордость, а упрек,
не гнев, а скорее глубокая грусть.

"О Мур!" - проговорила она, и это прозвучало страшнее, чем цезаревское:
"И ты, Брут!"

Чтобы избавиться от тяжести на сердце, я хотел вздохнуть, но из груди
моей вырвался стон. Все во мне горело, словно я был отмечен проклятием
Каина.

"Должно быть, я в чем-то ошибся, - сказал я. - И теперь горько каюсь.
Но каяться я буду вдали от той, перед которой виноват".

Я взял шляпу. Все это время меня мучила мысль, что мне так и придется
уйти. Я надеялся, что она меня не отпустит. И она бы не отпустила, но я
нанес ее самолюбию такую смертельную рану, после которой ей оставалось
только скрыть свое сострадание и молчать.

Мне пришлось самому остановиться у двери, вернуться к ней и сказать:
"Простите меня!"

"Я бы простила, если бы мне не нужно было прощать самое себя, -
ответила она. - Но, видно, я сама виновата, если обманула такого
проницательного человека, как вы".

И вдруг меня прорвало, я начал говорить торжественно и горячо, о чем,
уже сам не помню; помню только, что говорил я искренне, стараясь всеми
силами оправдать и обелить ее в ее же глазах. Да и на самом деле все ее
самообвинения были чистой фантазией.

Наконец она протянула мне руку. Впервые захотелось мне обнять ее и
поцеловать. И я поцеловал ее руку много раз.

"Когда-нибудь, - проговорила она, - когда вы научитесь правильно
понимать мои слова и поступки и не истолковывать их столь превратно, мы
снова будем друзьями. Может быть, время даст вам ключ ко всему; тогда вы
меня поймете, и тогда мы помиримся".

Последние слезинки скатились по ее щекам, и она их вытерла.

"Мне так горько, что все это произошло, так горько!" - всхлипнула она.

Но видит Бог, мне было еще горше! На этом мы расстались.

- Странная история! - заметил мистер Йорк.

- Я никогда больше не сделаю ничего подобного! - поклялся его попутчик.
- Никогда в жизни не заговорю о женитьбе с женщиной, которую не люблю.
Отныне пусть кредит и торговля сами заботятся о себе - мне до них нет дела!
К банкротству я тоже готов: рабский страх перед разорением более надо мной
не властен. Я намерен упорно работать, терпеливо выжидать, переносить все с
твердостью. Если же случится самое худшее, мы с Луи займем на корабле койки
эмигрантов и отправимся в Америку, - мы уже так решили. Ни одна женщина
отныне не взглянет на меня так, как смотрела мисс Килдар; ни одна не
почувствует ко мне такого презрения, как мисс Килдар, и никогда ни перед
какой женщиной не придется мне больше стоять таким дураком и скотиной, таким
бесчувственным, низким чурбанам!

- Ба, невелика важность, - проговорил невозмутимый Йорк. - Стоит ли так
терзаться? И все же, признаюсь, я поражен. Во-первых, тем, что она тебя не
любит. Во-вторых, тем, что ты не любишь ее. Вы оба молоды, оба красивы,
обоих Бог не обделил ни умом, ни характером. Рассуди-ка здраво: что помешало
вам договориться?

- Мы никогда не могли и никогда не смогли бы до конца понять друг
друга, Йорк. Мы могли восхищаться друг другом на расстоянии, но стоило нам