подошел к полуоткрытому окну, распахнул его и вдохнул всей грудью воздух.
- Благодать, - сказал он, - нет, надо, надо и мне к вам сюда перебраться,
а то у нас такая вверху парилка, - он опять втянул воздух. - Хорошо! Морем
пахнет. Сосна, сосна! - Он еще постоял, поглядел на деревья, на красные,
зеленые и синие гирлянды огня в аллеях, послушал детский крик, скрип
каруселей, потом подошел к столу и сел сбоку. - Что это вы подписываете?
А-а! Ох уж эти бумажки! Одна с ними морока!
запросам оперуполномоченному лагеря надлежало вызвать такого-то зека,
находящегося там-то, и снять с него свидетельские показания. Чаще всего
человек, о котором запрашивали, ходил еще по воле и был не просто знакомым
опрашиваемого, а либо его недругом, либо другом, давшим "уличающие"
показания на суде или на очной ставке. Поэтому и предполагалось, что
сейчас, когда зеку наконец разрешили, он охотно сведет счеты с другом или
врагом. (В этом случае и в этих стенах и друг и враг звучат примерно
одинаково.)
много, а выполняют их медленно и спустя рукава, - но вот тут, я вижу, вы
получили полный отказ. И даже, я бы сказал, отказ с ехидцей: "Знаю его как
советского человека и патриота". А кто снимал показания? Лейтенант Лапшин!
Ну и дубина же этот лейтенант! Наверно, из только что мобилизованных. И
часто вы получаете вот такие цидули?
ответы? Ну хотя бы в данном случае? Вот почему заключенный так ответил?
Или тот тоже на него не стал показывать? Но если так, то и запрашивать его
не стоило.
Формальность! Тот так и так будет сидеть! И зачем он вообще пришел? В
штатском. В желтых ботинках. Галстук! А ведь все в форме ходил. С женой
поругался, что ли?"
существенного, правда, не сказал, да и повредить ему он уже не мог. Но
вообще-то вы правы, товарищ нарком. Этот свидетель - повторник, наглый,
хитрый тип, в карцере у нас сидел два раза, можно было предвидеть, как он
ответит.
стулом. - Сидите, сидите! Характер, конечно, следует учитывать, но главное
не это. Главное, кто допрашивает. Понимаете? Нет? Зря! Вот поступает ваш
запрос к такому недавно мобилизованному Лапшину. Вызывает он зека. Сажает
на стул, и что тот скажет - слово в слово записывает. Так ведь, а?
хотят.
ничего не знает о деле, а во-вторых, ну на кой дьявол ему, откровенно
говоря, это дело нужно? Вот вы следователь управления, вы живете в
столице, получаете хороший оклад, у вас прекрасная квартира, ну а он что?
Он же ничего этого не имеет! И обязанность у него совсем другая - собачья,
- и оклад другой, отсюда и психология такая: "А не пошли бы вы все..."
Нет, я в эти заочные бумажки совсем не верю. - Он встал. - Тут путь один:
если что нужно, поезжай сам. Приезжай в управление лагеря, садись в
кабинет, вытребуй заключенного, обязательно со спецконвоем, продержи его
денек в одиночке, пусть он там посидит, подумает что и как, а потом
вызови, усади на кончик стула у стены и допрашивай. Но по-нашему, с
ветерком, не так, как они там. "Знаю как советского патриота!" Ах ты...
Если бы не наша теперешняя загруженность, я бы вообще всю эту бумажную
самодеятельность давно запретил бы.
старые кадры, еще держимся, а молодые... Двоих мы уже отправили в нервную
клинику, одного прямо на "скорой помощи" из кабинета.
работы на носилках, а они там думают: сидят столичные штучки, бездельники
- и строчат. И все у них в кармане! Театр! Первые экраны! Квартиры! Душ!
Дача! Рестораны! А мы тут сидим в степи с заключенными и собаками да спирт
глушим! Только у нас и радости! Да они рады любую пакость нам подложить, -
он поймал взгляд Неймана и хмуро окончил, - ну не все, конечно. Ничтожное
меньшинство, но все равно...
Что?"
украшенный всяческими чекистскими добродетелями и орденами, вхожий в
Кремль, въезжий в Кунцево, в "Ближнее", в "Дальнее", и то, что очутился он
вдруг в Алма-Ате, вызывало разные толки. То есть формально-то то, что он,
начальник областного управления, стал наркомом большой республики,
выглядело даже, пожалуй, как повышение, но люди-то понимали: Москву на
Алма-Ату такие тузы так не меняют! Значит, что-то есть. Впрочем,
рассуждали и иначе. Просто-напросто из столицы прислали новую метлу -
работали мы плохо, вот и приехал на нас новый "Всех давишь". И если бы
этот "Всех давишь" стал бы сажать с места в карьер, снимать и перемещать,
то все было бы просто и ясно. Но в том-то и дело, что он" оставил все как
было и даже тронную речь на общем собрании произнес не больно грозную.
восточного типа. Она была младшей сестрой той, не то скоропостижно
скончавшейся, не то (но тес! Только вам! А вы об этом, пожалуйста, никому)
- застрелившейся. (Застреленной! застреленной! конечно же застреленной!)
Так вот, может, чтоб не вызывать ненужные ассоциации, и решили его из
Москвы - сюда?! Что ж? Может быть, и так. А наркомша с первых же дней
стала показывать себя: прежде всего она погнала всех вохровцев из прихожей
в их сторожевые будки на улицу. Румяные полнощекие парни, конечно, взвыли.
Наркомше попытались доказать, что это неразумно, не по правилам. Но она
очень коротко спросила: а что ж, собственно, значит ВОХР? Внешняя охрана?
Ну и пусть охраняют с улицы.
девушкой Дашей и бородатым мордвином-садовником ходила по саду, обрезала
розы и высаживала тюльпаны. За эти вот тюльпаны ее и возненавидели пуще
всего. И, конечно, особенно те сошки и мошки, которые об наркомовской
прихожей даже и помышлять не смели. Но помилуйте, так ли должна вести себя
передовая советская женщина, жена наркома, члена самого демократичного
правительства в мире? Пример-то, пример!
новым наркомом в Большой дом впорхнул и целый женский рой гурий - личные
секретарши (их звали секретутками и боялись пуще огня), секретные
машинистки, буфетчицы, официантки в наколочках и с белыми крылышками за
плечами. Словом, такие валькирии и девы гор зареяли по всем семи этажам,
что у солдат и молодых следователей при одном взгляде становилось тесно в
брюках. А на седьмом небе, в башенке, где царил вечный сумрак и покой
(висели золотистые занавески), заработала новая стойка и голубая комната
отдыха. Наркомша там не показывалась, и это очень всех утешало. Это тебе,
мадам, не тюльпаны сажать! Но опять-таки снятые такое себе не разрешают.
Снятых истерика бьет, они благим матом орут, они громыхают на собраниях,
они гайки завинчивают так, что резьба с них срывается к дьяволу. Одним
словом, вокруг наркома - тяжелого и широкоплечего человека с жесткими
черными прямыми волосами и сизым сильным подбородком - все время стоял
легкий туман недосказанности и недоуменья.
отчеты начальников отделов. "А бумаги оставьте, - говорил он после
доклада, - я посмотрю". И действительно смотрел, потому что возвращал с
пометками. В Москве с ним считались. Быстро, без всяких дополнительных
объяснений, утвердили дополнительную смету на расширение штатов, а ОСО
перестало возвращать дела на доследование. Областных прокуроров по
спецделам новый нарком не жаловал и принимал туго, на ходу. Но прокурора
республики, высокого, рябоватого, патлатого доброго пьяницу любил и каждый
сезон выезжал с ним в балхашские камыши на кабанов. Милосердия или даже
простой справедливости новый нарком не знал и не понимал точно так же, как
и все его предшественники, и до сути дела никогда не докапывался. На одном
совещании он высказался даже так: есть правда житейская и есть правда
высшая, идейная, в данном случае следственная. Для каждого работника
органов строго обязательна только она. Однако лишнего накручиванья и
усложненья тоже не любил, и когда, например, Нейман задумал устроить
большой политический процесс с речами, адвокатами и покаяньем, это могло
бы кончиться для него совсем скверно. Но помог братец - подоспел вовремя и
все уладил. И, однако ж, все равно сердце начальника второго СПО было не
на месте. И вдруг этот простой дружеский визит.
Кстати, его ведет ваша племянница? Так откуда у него на лбу такой рог?
("Этого еще не хватало! Значит, он и в тюрьме был", - ошалело подумал
Нейман.)
поверьте, племянница моя тут ни при чем. Он же десять дней голодовку
держал. Наверно, упал и об стенку как-нибудь...
просматривал материал об этом золоте. Знаете, все как-то очень туманно.
Вот поездка Зыбина на Или. Он заходил в правление колхоза, разговаривал с
ларечницей, называл ей какие-то фамилии. Какие? Неизвестно? Ларечницу даже
не вызывали. Почему? К кому он приезжал? Зачем? Девчонка из музея ровно
ничего не знает (ах, значит, он и до девчонки добрался - ну, ну дела!).
Как это все получается?
говорил.