портняжная мастерская, где Лукачек, невзирая на праздник, сидел на столе,
скрестив ноги, и шил. Он был лысый и бледнолицый, из-под огромного, похожего
на стручок носа уныло свисали по обе стороны рта черные усы.
- Добрый день! - поздоровался Ганс Касторп.
- Grut i, - ответил на местном наречии портной, хотя швейцарский
диалект никак не вязался ни с его именем, ни с внешностью и звучал в его
устах фальшиво и чуждо.
- Трудитесь? - продолжал Ганс Касторп, качая головой. - Но ведь сегодня
воскресенье!
- Спешная работа, - коротко бросил Лукачек и продолжал шить.
- Что-нибудь, верно, нарядное, срочное, - высказал предположение Ганс
Касторп, - для званого обеда или бала?
Портной долго не отвечал, откусил нитку, вдел новую. И только тогда
кивнул.
- Красивое? - спросил еще Ганс Касторп. - С рукавами или открытое?
- С рукавами - это для старухи, - ответил Лукачек с сильным чешским
акцентом. Возвращение мальчика прервало разговор, который они вели через
раскрытую дверь. Господин Нафта просит господ пожаловать, - сообщил он,
открыв перед молодыми людьми дверь, в нескольких шагах дальше по коридору
справа, и приподняв портьеру. Нафта встретил гостей в туфлях с пряжками,
стоя посреди комнаты, устланной зеленым, как мох, пушистым ковром.
Роскошь большого в два окна кабинета, в котором очутились братья,
изумила, даже ослепила их: убогий домик, лестница, жалкий коридор ничего
подобного не предвещали, и разительный контраст придавал элегантности
обстановки сказочный блеск, который она сама по себе не имела - тем более в
глазах Ганса Касторпа и Иоахима. И все же обстановка была богатой, даже
пышной, и хотя в комнате стояли письменный стол и книжные шкафы, она мало
походила на мужской кабинет. Слишком много там было штофа, винно-красного и
пурпурного: портьеры, скрывавшие облупленные двери, были из штофа, занавеси
из штофа, а также обивка мебели, расставленной у почти целиком завешенной
огромным гобеленом стены против второй двери. Мебель, собственно гостиная,
состояла из кресел в стиле барокко с небольшими валиками на подлокотниках,
круглого с бронзовыми фигурными украшениями стола, за которым виднелся диван
того же стиля с плюшевыми подушками. Вдоль стен у дверей выстроились книжные
шкафы. Так же как и занимавший простенок между окнами письменный стол, или
вернее, секретер, с выдвижной покатой крышкой, они были красного дерева, со
стеклянными дверцами, затянутыми изнутри зеленым шелком. Но в углу, слева от
дивана и стола, находилось подлинное произведение искусства: большая,
стоявшая на покрытой красным подставке, раскрашенная деревянная скульптура -
"Пиета"{72}, примитивизм и экспрессивность которой доходили до гротеска и
вместе с тем заставляли вас внутренне содрогнуться: пресвятая дева в чепце,
с поднятыми углом бровями и страдальчески перекошенным открытым ртом держит
на коленях страстотерпца - фигуру, где были самым наивным образом нарушены
все пропорции, с грубо подчеркнутой анатомией, свидетельствующей, однако, о
незнании ее, - в поникшую голову Спасителя впиваются тернии, лицо и тело
забрызганы и замараны кровью, вишневые сгустки спекшейся крови стекают из
раны на боку и язв от гвоздей на ступнях и ладонях. Эта примечательная
скульптура придавала нарядной комнате особый отпечаток. Обои, - они видны
были над книжными шкафами и на стене с окнами, - очевидно, тоже выбрал сам
хозяин их зеленые продольные полосы подходили по тону к мягкому ковру,
застилавшему красные половицы. Только с низким потолком ничего не удалось
поделать. Он так и остался голым и в трещинах. Но с него свешивалась
маленькая венецианская люстра. На окнах были спадавшие до самого пола
кремовые шторы.
- Вот мы и явились на коллоквиум! - сказал Ганс Касторп, уделяя больше
внимания устрашающей скульптуре в углу, чем хозяину удивительной комнаты,
который не замедлил отметить, что братья сдержали слово. Сделав
гостеприимный жест маленькой ручкой, он предложил было сесть в штофные
кресла, но Ганс Касторп, словно зачарованный, направился прямо к деревянной
скульптуре и остановился перед ней, подбоченившись и склонив набок голову.
- Что это у вас тут? - тихо произнес он. - Ведь это же страшно хорошо.
Как передано страдание! Старинная, конечно?
- Четырнадцатый век, - ответил Нафта. - Вероятно, рейнская школа.
Производит на вас впечатление?
- Огромное, - сказал Ганс Касторп. - Не может не произвести. Никогда бы
не подумал, что столь безобразное - прошу прощения - могло бы вместе с тем
быть столь прекрасным.
- В порождениях души и духа, - продолжал Нафта, - безобразное, как
правило, перерастает в прекрасное, а прекрасное в безобразное. Мы
сталкиваемся здесь с духовной, а не с телесной красотой, лишенной проблеска
интеллекта. И к тому же абстрактной, - добавил он. - Красота тела
абстрактна, реальна только внутренняя красота, красота религиозного чувства.
- Очень ценное замечание. Это вы очень верно отметили и разграничили, -
сказал Ганс Касторп. - Четырнадцатый век?.. - переспросил он. - Тысяча
триста какой-нибудь? Да, это самое что ни на есть настоящее средневековье, и
ваша "Пиета" подтверждает то представление, которое у меня в последнее время
сложилось об этой эпохе. Я о ней по существу ровно ничего не знал, я ведь
человек технического прогресса, если на то пошло. Но здесь наверху мое
представление о средневековье значительно расширилось. Политической экономии
тогда еще не существовало, это-то уж несомненно. А чья это работа?
Нафта пожал плечами.
- Не все ли равно? - сказал он. - Нас это не должно интересовать, как
не интересовало никого в ту пору, когда она была создана. Изваял ее не
какой-нибудь мнящий себя гением mo ieur*. "Пиета" - творение безымянное и
коллективное. Кстати, это уже позднее средневековье, готика, ig um
mortificatio i **. Романская эпоха считала нужным, изображая распятого,
щадить зрителя и беспощадно приукрашать скульптуры - там и царские короны, и
величавое торжество над миром и мученической смертью, а здесь этого и в
помине нет. Здесь все прямо возвещает о страдании и слабости плоти. Лишь
готическое искусство в своем аскетизме по-настоящему пессимистично. Вам,
вероятно, незнаком трактат Иннокентия III{74} "De mi eria huma ae
co ditio i "*** - чрезвычайно остроумное сочинение. Оно относится к концу
двенадцатого века, но лишь искусство позднего средневековья служит наглядной
к нему иллюстрацией.
______________
* Господин (франц.).
** Симптом омертвения (лат.).
*** "О жалком человеческом уделе" (лат.).
- Господин Нафта, - сказал Ганс Касторп, с трудом переводя дух, - меня
поражает каждое ваше слово. Вы сказали "Sig um mortificatio i "? Я это
запомню. А до того вы говорили что-то о "безымянном и коллективном", о чем
тоже стоит подумать. Вы правы, я, к сожалению, незнаком с трактатом папы -
надо полагать, что Иннокентий III был римским папой? Правильно я вас понял,
что трактат аскетичен и остроумен? Должен признаться, я никогда не
предполагал, что одно с другим соединимо, но если вдуматься, то, конечно же,
рассуждения о жалком человеческом уделе дают повод поглумиться над
слабостями плоти. Можно ли где-нибудь раздобыть этот трактат? Если я призову
на помощь все свои слабые познания в латыни, быть может, мне удастся его
одолеть.
- У меня есть эта книга, - ответил Нафта, движением головы указывая на
один из шкафов. - Она к вашим услугам. Но давайте сядем. Вам и с дивана
хорошо будет видна "Пиета". А вот и чай...
Мальчик-слуга принес чай и к нему нарезанный ломтиками песочный торт в
изящной серебряной сухарнице. Но вслед за ним кто же это вошел в раскрытую
дверь крылатым шагом, с тонкой улыбкой, восклицая "Sa erlot!"* и
"Accide ti!"?** Это явился проживающий этажом выше господин Сеттембрини с
тем, чтобы составить господам компанию. Увидев в окошечко братьев, объяснил
итальянец, он поспешил дописать страницу для энциклопедии, над которой как
раз трудился, и решил тоже напроситься в гости. Вполне естественно, что он
пришел. Давнее знакомство с обитателями "Берггофа" давало ему на то право,
да и с Нафтой, несмотря на глубокие идейные разногласия, он, по-видимому,
поддерживал довольно тесную связь, судя по тому, что хозяин поздоровался с
ним запросто и без удивления, как со своим человеком. И все же у Ганса
Касторпа сложилось двойственное впечатление от его прихода. Во-первых, - так
показалось ему, - Сеттембрини явился, чтобы не оставлять их с Иоахимом, или,
вернее говоря, его наедине с безобразным маленьким Нафтой и как бы создать
своим присутствием педагогический противовес и, во-вторых, совершенно
очевидно, что Сеттембрини не только не прочь, а напротив, с удовольствием
пользуется случаем сменить на время свою комнатушку под крышей на роскошь
шелковой Нафтовой обители и откушать там изящно сервированный чай: прежде
чем взять чашку, он потер желтоватые руки, поросшие с тыльной стороны у
мизинца черными волосками, и с очевидным, даже вслух выраженным одобрением,
стал уписывать испещренные шоколадными прожилками тонкие, витые ломтики
торта.
______________
* Черт возьми! (итал.).
** Вот так случай! (итал.).
Разговор продолжал вращаться вокруг все той же "Пиеты", от которой Ганс
Касторп никак не мог оторвать взгляда, причем он то и дело обращался к
господину Сеттембрини, пытаясь и его привлечь к критическому разбору
художественного произведения, - хотя отвращение гуманиста к призванной
украшать комнату скульптуре достаточно ясно отражалось на его физиономии,
когда он поворачивался в ту сторону: он уселся спиной к углу, где стояла
"Пиета". Слишком воспитанный, чтобы прямо высказать все, что он думал,
Сеттембрини ограничился указанием на погрешности в соотношениях и пропорциях
фигур скульптурной группы, противоречащих жизненной правде они нисколько
его не умиляют, ибо вызваны не примитивным неумением, а допущены умышленно и
злонамеренно, из принципа, с чем Нафта злорадно согласился. Разумеется, о