рукою".
Он поцеловал крест и подписал отречение.
В это же самое время читали манифест народу.
Петр через Толстого передал сыну "вопросные пункты".
Царевич должен был ответить на них письменно. Тол-
стой советовал ему не скрывать ничего, так как царь,
будто бы, уже знает все и требует от него только подтверж-
дения.
- От кого батюшка знает? - спрашивал царевич.
Толстой долго не хотел говорить. Но, наконец, прочел
ему указ, пока еще тайный, но впоследствии, при учрежде-
нии Духовной Коллегии - Святейшего Синода, объ-
явленный:
"Ежели кто на исповеди духовному отцу своему некое
злое и нераскаянное умышленно на честь и здравие госу-
дарево, наипаче же измену или бунт объявит, то должен
духовник донести вскоре о том, где надлежит, в Преобра-
женский приказ, или Тайную канцелярию. Ибо сим объяв-
лением не порокуется исповедь и духовник не преступа-
ет правил евангельских, но еще исполняет учение Христово:
обличи брата, аще же не послушает, повеждь церкви. Ког-
да уже так о братнем согрешении Господь повелевает, то
кольми паче о злодейственном на государя умышлении".
Выслушав указ, царевич встал из-за стола - они разго-
варивали с Толстым наедине за ужином - и, точно так
же, как намедни во время припадка в тайнике Ответной
палаты, бледное лицо его вдруг побагровело. Он посмотрел
на Толстого так, что тот испугался и подумал, что с ним
опять припадок. Но на этот раз кончилось благополучно.
Царевич успокоился и как будто задумался.
В течение нескольких дней не выходил он из этой за-
думчивости. Когда с ним заговаривали, глядел рассеянно,
как будто не совсем понимал, о чем говорят, и весь как-то
внезапно осунулся - стал как не живой, по слову Толстого.
Написал, однако, точный ответ на вопросные пункты и под-
твердил все, что сказал на исповеди, хотя предчувствовал,
что это бесполезно, и что отец ничему не поверит.
Алексей понял, что о. Варлаам нарушил тайну испове-
ди,- и вспомнил слова св. Дмитрия Ростовского:
"Если бы какой государь или суд гражданский повелел
и силой понуждал иерея открыть грех духовного сына
и если бы мукой и смертью грозил, иерей должен уме-
реть, паче и мученическим венцом венчаться, нежели пе-
чать исповеди отрешить".
Вспомнились ему также слова одного раскольничьего
старца, с которым он беседовал однажды в глуши новго-
родских лесов, где рубил сосну на скампавеи, по указу ба-
тюшки:
"Благодати Божией нет ныне ни в церквах, ни в попах,
ни в таинствах, ни в чтении, ни в пении, ни в иконах
и ни в какой вещи,- все взято на небо. Кто Бога боится,
тот в церковь не ходит. Знаешь ли, чему подобен агнец
вашего причастия? Разумей, что говорю: подобен псу мерт-
ву, поверженну на стогнах града. Как причастился,-
только и житья тому человеку - умер бедный! Таково-то
причастие ваше емко, что мышьяк аль сулема - во вся
кости и мозги пробежит скоро, до самой души лукавой
промчит - отдыхай-ка после в геене огненной да в пекле
горящем стони, яко Каин, необратный грешник!"
Слова эти, которые тогда казались царевичу пустыми,
теперь приобрели вдруг страшную силу. Что, в самом деле,
если мерзость запустения стала на месте святом - церковь
от Христа отступила, и Антихрист в ней царствует?
Но кто же Антихрист?
Тут начинался бред.
Образ отца двоился: как бы в мгновенном превращении
оборотня, царевич видел два лица - одно доброе, милое,
лицо родимого батюшки, другое - чуждое, страшное, как
мертвая маска - лицо зверя. И всего страшнее было то, что
не знал он, какое из этих двух лиц настоящее - отца или
зверя? Отец ли становится зверем или зверь отцом? И та-
кой ужас овладел им, что ему казалось, он сходит с ума.
В это время в застенках Преображенского приказа
шел розыск.
На следующий день после объявления манифеста,
4-го февраля, поскакали курьеры в Петербург и Суздаль,
с повелением привезти в Москву всех, на кого донес
царевич.
В Петербурге схватили Александра Кикина, царевичева
камердинера Ивана Афанасьева, учителя Никифора Вя-
земского и многих других.
Кикин, по дороге в Москву, пытался задушить себя
кандалами, но ему помешали.
На допросе под пыткою он показал на князя Василия
Долгорукого, как на главного советника Алексея.
"Взят я из С.-Питербурха нечаянно,- рассказывал
впоследствии сам князь Василий,- и повезен в Москву
окован, от чего был в великой десперации
Отчаяние (лат. desperatio).
и беспамятстве,
и привезен в Преображенское, и отдан под крепкий
арест, и потом приведен на Генеральный двор пред цар-
ское величество, и был в том же страхе, видя, что слова,
написанные на меня царевичем, приняты за великую про-
тивность".
За князя Василия заступился родственник его, князь
Яков Долгорукий.
"Помилуй, государь,- писал он царю.- Да не снидем
в старости нашей во гроб с именем рода злодеев, которое
может не токмо отнять доброе имя, но и безвременно
вервь живота пресечь. И паки вопию: помилуй, помилуй,
премилосердый!"
Тень подозрения пала и на самого князя Якова. Кикин
показал, что Долгорукий советовал царевичу не ездить
к отцу в Копенгаген.
Петр не тронул старика, но пригрозил ему так, что
князь Яков счел нужным напомнить царю свою прежнюю
верную службу: "за что мне ныне в воздаяние обещана, как
я слышу, лютая на коле смерть", заключал он с горечью.
Еще раз почувствовал Петр свое одиночество. Ежели
и праведный князь Яков - изменник, то кому же верить?
Капитан-поручик Григорий Скорняков-Писарев привез
в Москву из Суздаля бывшую царицу Авдотью, инокиню
Елену. Она писала с дороги царю:
"Всемилостивейший государь!
В прошлых годах, а в котором, не помню, по обеща-
нию своему, пострижена я в Суздальском Покровском
монастыре в старицы, и наречено мне имя Елена. И по
пострижении, в иноческом платье ходила с полгода; и не во-
схотя быть инокою, оставя монашество и скинув платье,
жила в том монастыре скрытно, под видом иночества,
мирянкою. И то мое скрытье объявилось чрез Григорья
Писарева. И ныне я надеюсь на человеколюбные вашего
величества щедроты. Припадая к ногам вашим, прошу ми-
лосердия, того моего преступления о прощении, чтоб мне
Орловский Гай Юлий
Самойлова Елена
Влодавец Леонид
Контровский Владимир
Василенко Иван
Смит Кордвейнер