Чтение 107–й страницы книги ~Очарованная душа~

- А тебе не приходило в голову, что и ты мог бы быть на месте Пети?

Он возражает:

- О, я не буду воевать! Я слабого здоровья. Мне сказали, что я оста-
нусь в тылу.

Он утешается и как будто хвастает своим слабым здоровьем.

- А остальные? Твои товарищи? Это ему безразлично! Он торопливо отыс-
кивает в своей памяти фразы, которые полагается приводить в таких случа-
ях: "Умереть за родину..." Другие могут идти на смерть. К нему возврати-
лась самоуверенность. Казалось, кто-то задул свет...

Впрочем, кто знает?

Аннета несправедлива. Она не видит оснований для надежды. А их нема-
ло.

Это племя славных людей, эти эгоисты, спокойно жующие свою жвачку,
имеют право поспать. Они проделали долгий путь. За плечами у них Кресто-
вые походы и Столетняя война. Это не молодит их, но говорит о крепости
породы. Они так много видели, так много действовали, вынесли, выстрада-
ли!.. И они смеются! Не чудо ли это? Кто смеется - тот живет и не скло-
нен отрекаться от жизни...

В мире, который недоволен существующим, это племя приемлет существую-
щее. Оно не знает ненависти и зависти к соседу: для него нет ничего луч-
ше собственного дома, ничего заманчивее, как оставаться у себя; привык-
нув к удобной жизни за сорок пять лет мира и спокойствия, оно испытывает
отвращение к войне... Но если надо, оно без промедления и без ропота об-
лекается в военные доспехи... Как они послушны, эти забияки! Они готовы
пожертвовать всем - без особого, правда, пыла, - потому что "так полага-
ется", "так повелось спокон веку"... В зависимости от точки зрения они
кажутся то нелепыми, то трогательными. Это добродушное и равнодушное
приятие действительности - черта, присущая мелким людям, но есть в ней и
некоторое величие.

А дети - что мы о них знаем? То, что вырывается наружу, это только
игра. Настоящая работа происходит внутри. Учителям и родителям видна
лишь молодая кора. О ребенке вам известно только то, что делает его ре-
бенком. Вы не видите вечной Сущности, у которой нет возраста и огонь ко-
торой тлеет в сокровенных глубинах души, будь то душа взрослого или ре-
бенка. Вы не можете знать, не вырвется ли оттуда этот огонь... Побольше
веры!.. Побольше терпения!..

Но у Аннеты их не было.

Она напоминала сильного пловца, который хочет перебраться через реку
и бросается вплавь против течения. Или перелетных птиц, летящих против
ветра.

В Париже она чувствовала вокруг себя миазмы лихорадки и искала свеже-
го воздуха, а пока выставляла заслон: волю и спокойствие... Здесь же,
натолкнувшись на стену равнодушия, она услышала зов страдания.

Аннету снедает тревога. Она недовольна другими, но лишь потому, что
недовольна собой. Они именно то, чем должны быть, они в ладу со своей
природой. А она? В ладу ли она со своей? Что она делает здесь? Вот уже
год, как она покорно отдается на волю судеб, куда-то влекущих ее народ.
Сначала она находила в этом острое наслаждение; потом это стало привыч-
кой. Теперь появилась усталость. Какая-то внутренняя сила в ней - прита-
ившаяся, далекая - возмущается. Аннета не совсем ясно понимает эту силу
и бессознательно мучается своей виной перед ней. И это неопределенное
чувство вины окрашивает все, что она видит, - маленький мирок, замыкаю-
щим ее горизонт, человечество в миниатюре. На лицах детей она улавливает
печать пороков, которыми наделены взрослые. Видит их судьбу, их бесцвет-
ное будущее, задворки, куда загонит их жизнь. Видит собственного сына,
затерявшегося в толпе безвестных людей, в этом муравейнике, этом потоке,
который движется неизвестно куда. Видит самое себя, бездетного му-
равья-рабочего, уныло выполняющего свою механическую работу. Ей кажется,
что все эти дети - даже ее сын - родились от чудовищной и бездарной мат-
ки-Природы... Душа Аннеты иссушена, во рту у нее горечь.

Все ускользает от нее. Не только сын, отсутствие которого причиняет
ей жестокую боль... Она сама от себя ускользает.

И сын страдает от ее отсутствия... Но он никогда не признается в
этом.

Он расстался с ней, взбешенный тем, что она отреклась от него, броси-
ла его в тюрьму, сковала... Сковала?.. Но мы еще посмотрим!..

Целый месяц он не писал ей. Она написала ему одно, второе, третье
письмо, сначала в матерински-нежном, но строгом тоне, намекая, что, если
он исправится, она его простит (простить! Простить его!.. Этого он ни-
когда не простит!), потом сердито выговаривая ему за продолжительное
молчание, наконец, в тревоге, измученная страхом... Он стискивал зубы.
Он собрался ответить ей только после того, как Сильвия, которую Аннета
просила написать, что случилось с мальчиком, явилась в приемную лицея и
разбранила Марка. Но уж он постарался состряпать произведение, которое
могло бы служить образцом сухости. Ни намека на упрек или жалобу. Ни од-
ного горького слова. (Это значило бы хоть скольконибудь излить свою ду-
шу!) Холодная вежливость. Словом, сочинение на заданную тему: он делал
вид, что лишь против воли принуждает себя с этих пор писать аккуратно,
два раза в месяц, повествуя только о внешней стороне жизни и вытравляя
из своих писем всякий личный оттенок, вкус, цвет. Напрасно Аннета повто-
ряла просьбу писать подробнее. Она отлично сознавала, что он хочет, что-
бы она почувствовала его враждебность. Она то пыталась смягчить его, то
силилась выказать такую же неумолимую суровость. Но затем наступала ми-
нута, когда заглушенная любовь бурно прорывалась наружу. Мальчик ждал
этих мгновений и торжествовал. Аннета потом жалела о своей несдержаннос-
ти. Ведь после этого тон его писем становился еще более безразличным и
сухим. Теперь она распечатывала эти письма с мучительным чувством:
что-то она прочтет в них? И все же ее не оставляла надежда. И всегда
постигало разочарование. Она устала страдать и ждать. Когда приходило
время писать сыну (сам он писал только в ответ на письма матери), Аннета
пропускала день, два, три... И вдруг - взрыв, один из тех взрывов, с ко-
торыми она не могла совладать: и упреки и слова любви!.. Потом она опять
молчала целый месяц. Раз его это не трогает!..

А он чуть не заболел от этого месяца молчания. Напрасно он корчил из
себя непреклонного мужчину и прикидывался, что ему нет дела до ее писем.
Как он их ждал! Теперь в нем говорили не только гордость, не только зло-
радство: "Она не может обойтись без меня!.."

Теперь он уже не мог обходиться без этих излучений любви, приносимых
ветром из далекого края. Пока они аккуратно приходили в положенные дни,
он делал вид, что принимает их безучастно, как должное. Когда они стали
запаздывать, Марк почувствовал, что ему не хватает их. Ему уже не терпе-
лось, он желал их... Когда же, наконец, приходило долгожданное письмо,
он наслаждался им... Марк, разумеется, не признавался себе в этом...
(Плут!..) Он старался объяснить это удовольствие гордостью, дерзко заяв-
лявшей:

"И на этот раз моя взяла!.."

Но когда Аннета совсем замолчала, Марк волей-неволей понял обидную
истину: он нуждался в ней! Признаться себе в этом? Нет! Нет!.. "Я ничего
не знаю, и признаваться мне не в чем..."

Ночами она ему снилась. В этих снах она приходила к нему вновь и
вновь, - не с любовью, не с лаской, а высокомерная, жесткая, насмешли-
вая; она оскорбляла, она унижала его... Он просыпался, охваченный нена-
вистью, в лихорадке злых желаний... Чего он хотел? Говорить ей жестокие
вещи, схватить ее, причинить боль, отомстить... Но от прикосновения ее
руки он трепетал. Гнал от себя ее образ... Но образ возникал снова...
Эти красивые, презрительно сжатые губы... В своих воспоминаниях Марк
старался оскорбить его. Он рисовал себе привольную жизнь, которой она,
быть может, живет, а ему запрещает... Он видел в этих сновидениях и дру-
гих женщин, которые нисколько не походили на нее ни лицом, ни повадкой,
ни возрастом, - и, однако, он слепо отождествлял их с ней: это позволяло
ему утолять в черной бездне свои подавленные чувства - стоглавую гид-
ру...

Какие страшные месяцы! Снедаемый лихорадкой, связанный, в этом загоне
для скота!.. На цепи!

Они на цепи - эти мысли и эти юные распаленные тела! Тюрьма-пансион
для них еще опаснее улицы. Скука развращает ум. Этих зверьков мучают
беспокойство, ожидание, похоть, страх, жестокость. Серная туча, тяжело
нависшая над осажденным Городом, сковывает их мысль, отравляет тела. Она
навалилась на дортуары, на обливающихся потом детей. Надзор здесь ослаб-
лен. Пример подал один из воспитателей. Он уходит каждую третью ночь с
ведома сторожа. В соседней комнате храпит старший надзиратель. До утрен-
ней зари на галере сняты цепи; только бы не было шума. Марк, задыхаясь,
слушает и в порыве отвращения убегает. Выскакивает в окно, в сад пансио-
на-тюрьмы...

Черная ночь. Четыре стены. В вышине мутное небо.

Луч прожектора скользит, шарит во тьме... Из одной тюрьмы - в другую.

Марк бежит к стене, которая тянется вдоль пустынной улицы. Погружен-
ные во мрак дома. В этом буржуазном квартале, далеком от центра, от шу-
ма, все спит. Часть жителей покинула Париж. Марк пригибается, чтобы
прыгнуть... Слишком высоко! Как бы не сломать себе ноги. Но его гонит
ярость... Бежать наперекор всему!.. И вот он уже сидит верхом на гребне
стены! Повиснув на руках, он ищет ногами щель, чтобы можно было бы заце-
питься... Со стороны улицы слышатся приближающиеся шаги; он пытается
вновь подняться... Слишком поздно! Его увидели. Внизу, в темноте, разда-
ется голос:

- Хочешь спрыгнуть? Марк спрашивает:

- Кто вы? Но две поднятые руки схватили его за ногу, и голос произно-
сит:

- Ну же! Я держу!..

И вот Марк на улице, на тротуаре. Вокруг - унылые стены домов. А над