достояние. И ежели бы не вливание в ны незримых энергий, давно бы исчезло
и само это тварное, тленное и временное наше бытие! Иное - у зверей,
гадов, птиц. Там нет ни греха, ни воздаяния и царства Божия нету тоже! А
большего и я не скажу, и никто другой! Мужество надобно мужу во всякий
час, а в смертный - сугубо. Давай вместе с тобою помолим Господа! Быть
может, ты и прав. Должно, что прав! Разумеется, прав! Не погибнет Русь и
прославит себя в веках! Чую дыхание смерти. Но чую и веяние крыл
заступника близ себя! Быть может, как жертву примирения приимет наши души
Господь и тем охранит язык русский от горчайшия скорби? Давай, Леонтий,
помолим Господа, да пошлет нам с тобою силы к достойному приятию его воли!
И ты ободрись! Мужество потребно мужу всегда. А в смертный час - сугубо!
занесенную снегом сусличью нору и рухнул, перекинув литвина через голову.
Пока подымали, заносили в хату, растирали снегом и пивом, прошло еще часа
три. Был уже полный день, время приближалось к пабедью, когда незадачливый
вестник смерти на ином коне шагом подъезжал к воротам Киева. У него все
еще мутило внутри от удара о землю, и потому добрался он до княжого двора
не враз и не вдруг.
литовскому боярину, а после тотчас уничтожить, переменился ликом. Он все
надеялся, что Алексий умрет как-нибудь сам, освободив его, Федора, от
тяжкой обязанности совершать преступление в угоду великому князю Ольгерду.
Тем паче что за митрополита просили многие и многие, Роман вчистую
устранил себя и свое окружение от дел греховных, да и сам Федор получил
уже не одно угрожающее послание из Москвы... Но судьба, кажется, так и не
смилостивилась над киевским князем. <И удрать этот русич не сумел!> -
подосадовал он скользом, вызывая своего ближнего боярина.
или... петля. Лучше петля! Там и задавить его, в яме, решил князь про себя
и уже резвее взглянул на литвина. Охрабрел, отважась на кровь.
лаврский двор, начинали как-то нелепо сворачивать вбок. Один, растискивая
литовскую сторожу, подкатил к самому порубу, накренился, и вдруг в этом
самом возу, в сене, вспыхнул огонь. Возчик взревел, круто заворотив коня,
и воз, выбросив тучу огненных искр, высыпался - видимо, лопнуло вервие - к
самой стене поруба. Тотчас другие возчики начали сворачивать сюда же.
Поднялся крик, гам. Уже литовские ратники хлестали ременными плетями по
глазам ни в чем не повинных вспятивших крестьянских коняг и по спинам
бестолково суетящихся возчиков, и уже опрокинуло второй воз, а там и
третий... Невесть отколь нахлынула орущая толпа горожан и лаврских монахов
с метлами и ведрами - словно бы тушить огонь. Ратные, что стояли в
стороже, выбежали вон из дверей, у поруба уже загоралась кровля, и от
дыму, что ел глаза, стало не продохнуть.
бестолково нагружать его вновь на возы, немилосердно тыча остриями вил
вправо и влево, так что боярский конь старшого литвина, коему угодили
вилами в пах, взвился на дыбы, уронив седока на землю. Брань, вопль,
визгливые голоса невесть отколь взявшихся женок...
кричал, неслышный в общем гаме:
петлю, пока опомнившийся Станька не продел его, взявши под мышки, после
чего владыка, поднятый в шестеро рук, взмыл вверх, исчезнув в едком дыму
за краем ямы.
снизу, наконец-то углядев схороненного было приятеля и от радости все не
попадая в петлю.
яму, но тут и Станька справился и так же вылетел вон, не успевши
прочухаться и понять по-годному, что происходит. На них на обоих напялили
возчицкие балахоны, закрывающие человека с головой, и потащили сквозь дым
и огонь.
Алексия и с криком: <Гони!> - вытолкнули ошалелого возницу вон из жарко
пылающего костра.
монахи, к ней же рвались вооруженные литовские кмети с саблями наголо, а
тем часом двое в балахонах свалились на дно возов, их закидывали сеном и,
споро заворачивая коней, отъезжали посторонь.
всего лишь на полчаса.
Алексия подводили к дверям настоятельского покоя, заносили, теснясь,
<тело> в церковь. Вездесущие бабы уже взаболь подняли вой по покойнику, и
покамест разобрались, поняли, что вместо обреченного смерти митрополита
перед ними нечто вроде сжигаемой на Масленице Костромы, - возы с остатками
сена с заполошным криком: <Пожар!> - уже миновали городские ворота.
извлекли, посадили верхами, для верности привязав к седлам арканами, возы
так и бросили на пути загораживать дорогу комонным. И если бы подумал
Алексий еще четыре часа назад, что возможет после истомного заключения в
яме проскакать без роздыху, пересаживаясь с седла в седло, слишком
полтораста верст, - никогда бы и сам себе не поверил!
Матвеем с утробным рычанием водили людей в сумасшедшие сабельные сшибки. И
поскольку русичи защищали жизнь страны (ибо уступить тут - значило умереть
родине), литва откатывала назад, теряя порубанных людей.
тут только вздохнуть, поесть самим и покормить очередных коней. (Подставы
были подготовлены московскою дружиною заранее, потому только и ушли от
стремительной литовской конницы!)
дружина собралась вокруг. - Никита сам внес тяжело раненного в последней
схватке Матвея. (На лету подхватил падающее тело приятеля и мчал потом,
держа перед собою, около тридцати поприщ.)
русичей, горячие со скачки, иные в ссадинах и крови, все одинаково
заботные, ибо для него, ради него были и эта кровь, и труд ратный, и
потери, и медленно улыбнулся иссохшим, провалившимся ртом.
не имел права и, значит, должен выжить, выдержать, выстать и доскакать. Он
оборотил лицо к боярину, вопросил взором: <Куда?> И тот, до слова поняв
вопрошание, отозвался кратко:
раненых...
обнявшись, и плакали, не сдерживая и не скрывая слез.
дорога - с переправами через реки, с погонями, с ночлегами в кустах и
снегу, но они знали, верили, что теперь-то уже не подведут, выдержат, не
выдадут врагу ни себя, ни владыку Алексия, который всем им был в эти
мгновения как сама жизнь.
тяжелораненых и больных, отдохнули. И все же поезд митрополита
владимирского, добравшийся до Можая, являл вид жалкий. Заморенные,
обезножевшие кони, мокрые, в клокастой шерсти, с хрипом выдыхавшие воздух
из надорванных легких, были страшны. Не лучше выглядели и люди, у которых
на почернелых, с выступающими скулами лицах лихорадочно блестели одни лишь
глаза. Оборванные, жалкие, одолевшие свой страшный поход, они шатались
теперь, словно тени, и, казалось, едва-едва держались в седлах.
епископа смоленского), натужно и вразнобой дергала упряжь, и возок шел
неровными рывками, заваливаясь на протаявшем весеннем пути. Уже не
доскакать, а доползти до Москвы чаялось изнемогшим путникам.
боярин, служивший в городовом полку и ничем боле не примечательный, кроме
того, что волость его и господский двор стояли при пути и полумертвый
поезд митрополита никак не мог проминовать невестимо его двор, - боярин
тот любопытства ради посунулся сперва к оконцу, забранному потрескавшей
зажелтевшею слюдой, а не разобравши, кто таков на подъезде к терему,
вышел, как был, распояской, накинув лишь на плеча опашень, на высокое
крыльцо и оттоле узрел подымающееся по угору скорбное шествие. Передовой,
шагом подъехав к дому, не слезая с седла, попросил воды.
черпнув ковшом, подавала напиться усталому всмерть, с провалившими щеками
ратнику.
устали голосом. И, обмахнув усы и бороду тыльной стороною руки, тронул
было коня.
Черепнин Владимир
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Гуль Роман Борисович
Шилова Юлия