бы, несомненно, вода. Если этого не происходит, то или потому, что у
Всемогущего, кажется, не так много альтернатив, или потому, что сама мысль в
своем движении подражает воде. Как и почерк, как и переживания, как кровь.
Отражение есть свойство жидких субстанций, и даже в дождливый день можно
доказать превосходство своей верности над верностью стекла, встав за ним.
Этот город захватывает дух в любую погоду, разнообразие которой, во всяком
случае, несколько ограничено. А если мы действительно отчасти синоним воды,
которая точный синоним времени, тогда наши чувства к этому городу улучшают
будущее, вносят вклад в ту Адриатику или Атлантику времени, которая запасает
наши отражения впрок до тех времен, когда нас уже давно не будет. Из них,
как из обтрепанных рисунков сепией, время, может быть, сумеет составить, по
принципу коллажа, лучшую, чем без них, версию будущего. В этом смысле все мы
венецианцы по определению, поскольку там, в своей Адриатике, или Атлантике,
или Балтике, время, оно же вода, вяжет или ткет из наших отражений (они же
любовь к этому месту) неповторимые узоры, совсем как иссохшие старухи в
черном на здешних островах, навсегда погруженные в свое глазоломное
рукоделие. Они, правда, к пятидесяти годам теряют зрение или рассудок, но их
заменяют дочери или внучки. Среди рыбачек для Парок всегда найдется
вакансия.
того, что катание на гондоле дорого обходится. Только туристу-иностранцу,
причем состоятельному, оно по карману. Понятен поэтому средний возраст
пассажиров гондолы: семидесятилетний не моргнув глазом отстегнет одну
десятую учительского оклада. Вид этих дряхлых Ромео и климактерических
Джульетт неизменно вызывает грусть и замешательство, если не ужас. Для
молодых, то есть для тех, для кого такая вещь и предназначена, гондола так
же недоступна, как пятизвездный отель. Экономика, конечно, отражает
демографию: и это вдвойне печально, потому что красота вместо того, чтобы
быть обещанием мира, сводится к награде. Это, в скобках замечу, и гонит
молодых на природу, к ее даровым, или точнее - дешевым радостям, доступ к
которым свободен - то есть избавлен от смысла и таланта, присутствующих в
искусстве или в мастерстве. Потрясающим может быть и пейзаж, но фасад
Ломбардини говорит тебе, что ты можешь сделать. И один из способов -
подлинный - глядеть на такие фасады - это сидя в гондоле: так можно увидеть
то, что видит вода. Разумеется, это не имеет ничего общего с распорядком дня
местных жителей, которые шастают и носятся по своим повседневным делам, не
обращая внимания или даже страдая аллергией на окружающий блеск. Ближе всего
к поездке на гондоле они оказываются на пароме через Канале Гранде или везя
домой какую-нибудь громоздкую покупку - стулья или стиральную машину. Но ни
паромщик, ни лодочник не запоют по такому поводу "O sole mio" *(20).
Возможно, свое безразличие туземцы переняли у самого искусства,
безразличного к собственному отражению. Это могло бы служить им последним
доводом против гондолы, если бы его нельзя было опровергнуть, предложив
ночное катание, на что я однажды согласился.
владельца, местного инженера, который и греб вместе со своей подругой. Мы
виляли и петляли, как угорь, по молчаливому городу, нависшему над нами,
пещеристому и пустому, похожему в этот поздний час на широкий, более или
менее прямоугольный коралловый риф или на анфиладу необитаемых гротов. Это
было необычное ощущение: двигаться по тому, поверх чего привык смотреть,- по
каналам; как будто прибавилось еще одно измерение. Наконец, мы выскользнули
в Лагуну и взяли курс к Острову мертвых, к Сан-Микеле. Луна, исключительно
высокая, словно какое-то умопомрачительно высокое "си", перечеркнутая нотной
линейкой облака, почти не освещала водную гладь, и гондола шла абсолютно
беззвучно. Было что-то явно эротическое в беззвучном и бесследном ходе ее
упругого тела по воде - похожем на скольжение руки по гладкой коже того,
кого любишь. Эротическое - из-за отсутствия последствий, из-за бесконечности
и почти полной неподвижности кожи, из-за абстрактности ласки. Из-за нас
гондола, наверно, стала чуть тяжелее, и вода на миг раздавалась под нами
лишь затем, чтобы сразу сомкнуться. И потом, движимая мужчиной и женщиной,
гондола не была даже мужественной. В сущности, речь шла об эротизме не
полов, а стихий, об идеальном союзе их одинаково лакированных поверхностей.
Ощущение было среднего рода, почти кровосмесительным, словно при нас брат
ласкал сестру или наоборот. Мы обогнули Остров мертвых и направились обратно
к Канареджо *(21). Церкви, я всегда считал, должны стоять открытыми всю
ночь; по крайней мере Мадонна делл'Орто-не столько потому, что ночь - самое
вероятное время душевных мук, сколько из-за прекрасной Мадонны Беллини с
Младенцем. Я хотел высадиться там и взглянуть на картину, на дюйм,
отделяющий Ее левую ладонь от подошвы Младенца. Этот дюйм - гораздо меньше!
- и отделяет любовь от эротики. А может быть, это и есть предел эротики. Но
собор был закрыт, и мы проследовали по тоннелю гротов, по этому плоскому,
освещенному луной штреку Пиранезе с редкими искрами электрической руды, к
сердцу города. Что ж, теперь я знал, что чувствует вода, ласкаемая водой.
под конец войны местными партизанами, потому что там располагалось немецкое
командование, а затем восстановленного. В качестве бельма на глазу он
составляет хорошую пару церкви Сан-Моисе - самому деятельному фасаду в
городе. Рядом они смотрятся как Альберт Шпеер, поедающий "pizza
capricciosa". Я не бывал ни там, ни там, но знал одного немецкого господина,
который останавливался в этом ящичном строении и нашел его очень уютным. Его
мать умирала, пока он проводил здесь отпуск, и он ежедневно говорил с ней по
телефону. Когда она скончалась, он попросил дирекцию продать ему телефонную
трубку. Дирекция отнеслась с пониманием, и трубку включили в счет. Впрочем,
он скорее всего был протестант, а Сан-Моисе католическая церковь, не говоря
уже о том, что по ночам она закрыта.
для высадки. Пересечь этот город пешком в любом направлении можно примерно
за час. В том случае, разумеется, если ты знаешь дорогу - которую,
выбравшись из этой гондолы, я знал. Мы распрощались и разошлись. Я пошел к
своему отелю, усталый, пытаясь глядеть по сторонам, бормоча под нос какие-то
дурацкие, Бог знает откуда взявшиеся строки, вроде "Pillage this village"
или "This city deserves no pity" *(22).
свернул на Сан-Марко в надежде, что "Флориан" еще открыт. Он закрывался; из
аркады убирали стулья, на окна водружали деревянные щиты. Короткие
переговоры с официантом, который уже переоделся, чтобы идти домой, но
которого я немного знал, привели к желаемому результату, и с этим
результатом в руке я вышел из-под аркады и окинул взглядом 400 окон пьяццы.
Она была абсолютно пустая, ни души. Кругловерхие окна тянулись в своем
обычном сумасшедшем порядке, словно геометрические волны. Этот вид всегда
напоминал мне римский Колизей, где, по словам одного моего друга, кто-то
изобрел арку и не смог остановиться. "Pillage this village,- по-прежнему
бубнил я.- "This city deserves..." Туман поглощал пьяццу. Вторжение было
тихим, но все равно вторжением. Я видел, как пики и копья молча, но очень
быстро, движутся со стороны Лагуны, словно пехота перед тяжелой кавалерией.
"Молча и очень быстро",- сказал я себе. Теперь в любую минуту их Король,
Король Туман мог появиться из-за угла во всей своей клубящейся славе. "Молча
и очень быстро",- повторил я. Это была строчка Одена, последняя строчка из
"Падения Рима", и именно это место было "совсем не здесь". Внезапно я
почувствовал, что он сзади, и резко обернулся. Высокое, гладкое окно
"Флориана", хорошо освещенное и не прикрытое щитом, горело сквозь клочья
тумана. Я подошел к нему и заглянул внутрь. Внутри был 195? год. На красных
плюшевых диванах, вокруг мраморного столика с кремлем бутылок и чайников,
сидели Уистан Оден со своей самой большой любовью - Честером Калманом, Сесил
Дэй Льюис со своей женой и Стивен Спендер со своей. Уистан рассказывал
какую-то смешную историю, и все хохотали. Посреди рассказа за окном прошел
хорошо сложенный моряк, Честер встал и, не сказав даже "до свидания",
пустился по горячему следу. "Я посмотрел на Уистана,- рассказывал мне Стивен
годы спустя,- он продолжал смеяться, но в глазах у него стояли слезы". Тут
окно потемнело. Король Туман въехал на пьяццу, осадил жеребца и начал
разматывать белый тюрбан. Его сапоги были мокры, как и сбруя коня; плащ был
усеян тусклыми, близорукими алмазами горящих ламп. Он был так одет, потому
что понятия не имел, какой сейчас век, тем более год. С другой стороны,
откуда туману знать.
вода, мы служим красоте на тот же манер. Полируя воду, город улучшает
внешность времени, делает будущее прекраснее. Вот в этом его роль во
вселенной и состоит. Ибо город покоится, а мы движемся. Слеза тому
доказательство. Ибо мы уходим, а красота остается. Ибо мы направляемся к
будущему, а красота есть вечное настоящее. Слеза есть попытка задержаться,
остаться, слиться с городом. Но это против правил. Слеза есть движение
вспять, дань будущего прошлому. Или же она есть результат вычитания большего
из меньшего: красоты из человека. То же верно и для любви, ибо и любовь
больше того, кто любит.
Шилова Юлия
Маркелов Олег
Роллинс Джеймс
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Апраксина Татьяна