Чтение 107–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

- А кто твой папа?

Она отвечала с гордостью:

- Мой папа моя мама.

Жизнь разбросала нас. Никритина из Камерного перешла в Большой
драматический, и мы перебрались в Ленинград. Встречались с Татьяной редко.

На генеральной репетиции у Мейерхольда меня кто-то посвойски взял под
руку:

- Ну и негодник! Ну и безобразник! Ну и гнусная личность! - с нежностью
сказала Татьяна. - У меня уже дочь невеста, а ты и не видел ее. Потом ведь
не простишь себе этого. Красавица! В твоем вкусе. Носик не римский и не
греческий, а как у мартышек. Как у твоей Нюхи.

Само собой не прошло и суток, как я уже стоял перед крохотной дачной
кроваткой из белых прутьев.

- Какова? - спросила счастливая мать.

Заломив пухлые ручки в складочках, сверкая карими глазищами и округлыми
плечиками, созданными как будто для бального декольте, в кроватке лежала
годовалая красавица-кокетка.

- Ну, какова? - переспросила мать, восторженно улыбаясь.

- Очаровательна! Прелестна! - ответил я. - Лет через восемнадцать,
гарантирую, будет такой же неотразимой потаскушкой, как ты, мой друг.

- Что?..

И мать, мгновенье тому назад блаженно-счастливая, ринулась на меня:

- Хам!.. Хам!.. Хам!..

И, упав на диван, горько зарыдала.

Стоя перед ней на коленях, я целовал ее мокрые от слез руки и молил о
прощенье.

- Ну конечно, хам. Конечно! - говорил я. - Но разве, дружок, это для тебя
новость? Разве ты не знала этого? Вспомни, как ты объявляла: "Я в восторге:
Мариенгоф зверски мне хамит. Это значит, что я ему нравлюсь и он ухаживает
за мной..." Теперь, дружок, у тебя появилась соперница - твоя прелестная
дочка. И я хамлю ей. И это значит, что я влюблен в нее по уши.

Татьяна рассмеялась сквозь слезы. В нашем кругу это называлось "ее
грибной дождичек".

- Значит, мир?

- Мир, негодяй.

Важный Татьянин дядюшка, бывший полковник-кавалергард, с усами, словно
сделанными из ваты, снисходительно улыбался из вольтеровского кресла,
единственной роскошной вещи в комнате.

Ровно через восемнадцать лет, при случайной встрече на Невском, я спросил
этого пышного мужчину:

- А как Татьянина дочка? Как Татьяночка?

- Да ведь вы же, сударь, предсказали ее будущее. И не ошиблись... Романы,
романы, романы!

Право, я нимало не удивился, - эти "романы, романы, романы" были уже
написаны в сверкающих глазищах Татьяночки, когда она еще лежала в дачной
кроватке из белых прутьев.

* * *

Взяв рюмку за талию, Эрдман сказал:

- Кто мои настоящие друзья, это я узнаю сразу после моих похорон.

- Почему так, Николаша?

- Твое здоровье!.. - И он большим глотком выпил ледяную водку.

- Видишь ли, цыганская карта предсказала, что хоронить меня будут в
дождь, в слякоть. А ведь в такую погоду пойдут провожать меня на
Ваганьковское только настоящие друзья.

Он налил вторую рюмку.

- За дружбу. Толя!.. Сколько, нашей-то?

Без малого сорок.

В тот вечер мы крепко выпили.

* * *

Двухлетняя Олечка, внучка актрисы Казико, увидела в гостях большой
портрет Толстого.

- Борода!.. - сказала она уважительно. - Больша-ая, бе-е-лая... Деда
хоро-ший.

- И умный, - вставила Казико. - Очень умный.

- И у-умный... всегда в горшок писает.

Я не убежден, права ли Олечка, если это понимать как образ примерного
литературного поведения.

* * *

"ПОКАЗУХА!"

Это слово только вчера родилось, а сегодня его уже говорит город, говорит
деревня, говорит интеллигент, говорит молочница.

* * *

Мимо моего окна опять шеренгочкой проводят малышей. Да это же трехлетние
старики и старушки! Так же они повязаны поверх меховых шапок теплыми шарфами
и платками; так же трудно, неровно передвигают жиденькие ноги в суконных
калошах; такие же у них мрачные задумчивые физиономии. Словно головы
обременены философскими мыслями. Чистый обман!.. Впрочем, старики и старушки
тоже нас надувают - философских мыслей у них в головах не больше, чем у
трехлетних.

Ночь, как старуха в черном шерстяном платке, повязанном ниже бровей.

* * *

Уметь любить - это редкое свойство. Особенно для мужчин. Я бы даже сказал
- это талант. Прекрасный талант! Он делает людей счастливыми. Ту, которую
любят. И того, который любит.

* * *

Старый Эйх передал Юлиану Григорьевичу Оксману мою рукопись "Как цирковые
лошади по кругу... ". Это название мне больше нравится, чем безразличное
"Мой век, мои друзья и подруги".

Первое название я взял из собственного ненапечатанного стихотворения:

С тобою нежная подруга

И верный друг,

Как цирковые лошади по кругу,

Мы проскакали жизни круг.

С Юлианом Григорьевичем я познакомился в тридцать шестом году.
Познакомился, и все! Одна случайная встреча, но очень приятная, упавшая в
память и сохранившаяся в ней.

Оксманов в нашем литературном мире было - раз, два и обчелся. Он понимал
литературу несравненно лучше, чувствовал ее глубже, судил строже и любил
бескорыстней, чем наши многочисленные преуспевающие Ермиловы.

В том - тридцать шестом - году Юлиан Григорьевич был, как говорили, "без
одной минуты академиком".

А стал... каторжником.

И неудивительно. Немногие крупные и порядочные люди уцелели в знаменитую
эпоху. Потом, как бы оправдываясь, уцелевшие говорили:

- Я выиграл свою жизнь по трамвайному билету.

Теперь всем понятно, что люди тогда гибли, как говорится, - "за здорово
живешь".

По этой же мудрой причине получил и Оксман свои десять лет магаданской
каторги.

Спасибо еще, к стенке не поставили.

Но и там, в Магадане, наш "без минуты академик" сумел прославиться как...
сапожник.

- Великолепные дамские туфельки делает! - рассказывали возвращенцы.

Было и такое: на одном длинном этапе (чем-то Оксман тяжело болел) его уже
вытащили в мертвецкую. К счастью, на той узловой станции работал не
медицинский чиновник, а горячий молодой врач. Он не только живых осматривал,
но и покойников.

- Да ведь этот ваш труп дышит, - сердито сказал он служителю морга. -
Вынести!

И Оксмана вынесли.

Жизнь! Жизнь!

"Все с пестрыми ручьями протечет..." - как сказано у одного поэта (могу
же я, наконец, и себя процитировать).

И вот Юлиан Григорьевич Оксман - снова профессор, опять историк
литературы, главный редактор... и прочее, и прочее.

Старый Эйх с удовольствием посылает ему "письмишки" не в каторжный
Магадан, а в столицу Мира.

В последнем он лестно упомянул моих "Цирковых лошадей".

Ответ был написан 25/IV.

Дорогой Борис Михайлович.

Вот уже и май через неделю. Хотел поехать в Ленинград, но паспорт
пришлось сдать на прописку - так и остался без документа, не с чем в
гостиницу попасть. А в гостях жить мне неуютно, старому каторжнику нужен
комфорт, я уже не могу быть целый день на людях.

Устал безмерно - и никаких перспектив на передышку. Хочу в Саратов
смыться недели на две перед дачей, но и там ждет работа - надо сборник своих
старых статей подготовить к печати, да всякие чужие сборники ждут в гранках,
в верстке, в рукописях. Иногда мне кажется, что я делаю один больше, чем