Маны. Сейчас по левому берегу Енисея того места достигло и даже
перехлестнуло его дачное строительство. Но в ту пору на таежном мысу,
сосняком темнеющем зимой и летом, серебристой искрой светился беленький щит
и неподалеку от него, словно подбоченясь, стояла на яру белая бакенская
будка. Одна-разъединственная живая душа на таежном берегу, она тем не менее
не смотрелась сиротливо и потерянно, чем-то влекла к себе, может, и к тому,
что было за нею: в густые брусничные сосняки, среди которых случались чистые
и нарядные поляны с ровной, всегда зеленой травкой, по оподолью наряженные
земляникой, клубникой, костяникой и прочей ягодой да кустарником акации и
таволги. Выше и ниже бакенского поста, подступая к Енисею, стоят горы над
водой, а то и забредают в глубокие провалы обвальными утесами и рыжими
каменными стенами-отвесами. Но это возле Караульной речки внизу и от речки
Минжуль вверху, меж ними, начиная от Овсянского острова, что против моей
родной деревни, -- земли с буйной растительностью и разнобойным самоцветом,
который и строгие, ровные сосняки порой не в силах были усмирить. Деловые,
лишенные жалостливых чувств дачники, правда, усмирили здесь и горы и долы,
перекопали и порубили все, что можно перекопать и изрубить, загородили
плотными заборами все, что можно загородить и застроить.
службы досталось привольное, изобильное место. Однако участок реки был
трудный, сплошь тут бакены, перевалки, и дядя Миша, страдающий грыжей, нажил
бы и еще одну грыжу, обслуживая свои сигнальные точки, толкаясь к ним на
шесте да гребясь лопашнами против течения, веснами здесь вовсе неодолимого,
да шестом-то орудовала и на лопашнах сидела всегда тетя Маня.
поросенка, кур и даже коня одно время завели. Всем хозяйством правила,
содержала будку в опрятности, кормила мужа "с лопаты" -- стало быть, каждый
день доставала из печи деревянной лопатой постряпушки -- неутомимая, в мать
радением своим удавшаяся, тетя Маня.
пышнотелая, белолицая, с реденькими конопушками на нежнокожем и даже чуть
барственном лице. Волосы ее, всегда коротко стриженные, были тепло-рыжего
цвета, что у молодой белочки, глаза серые, впроголубь. Нрава она было не
тихого, но покладистого, ко мне и ко всем нашим ласкова. И не жадна. Это
скупердяй Зырянов постепенно заломал ее характер, научил копить деньгу и
добро, не особо привечать нашу большую, в ту пору приветную друг к дружке
родню.
сколь я помню тетю Маню, всегда она с большущим мешком за плечами тащилась в
город -- летом с огородиной, рыбой, ягодами, грибами, зимой с кружками
мороженого молока, со стягном мяса, пластушиной сала, со сметаной, творогом
в туесках. Попутные подводы и лодки попадались не всегда, и, возвращаясь из
города, тетя Маня частенько ночевала у отца с матерью в Овсянке. Дотащиться
до Усть-Маны и переплыть реку у нее уже не хватало сил.
тетя Маня, караулила ее у ворот или, что-то делая в избе, липла к окну;
завидев дочь в переулке с мешком за плечами, в город и из города полнущим --
все нужно в хозяйстве, начиная со спичек и кончая граблями, лопатами,
сахаром, солью, -- всплескивала руками.
из избы встречать гостью, возле ворот стягивала с нее мешок с прилипшими к
одежде, впившимися в плечи лямками. -- Угро-обишься ты, угробишься, дочь моя
дорогая! ЧЕ, вам больше всех надо? ЧЕ это вы все хватаете, хапаете?
которую надевала в большие морозы, развязывала пуховую шаль, накрест
повязанную на груди, и плюхалась на скамью. Привалившись спиной, словно
вросши в простенок, сидела гостья, прикрыв глаза, хватая ртом воздух.
Красивые мягкие волосы ее были спутаны, лежалы, мокро липли к ушам, к шее.
Тем временем бабушка тащила из знаменитого сундука своего сухое: кофту,
шаль, что-нибудь исподнее -- и, конечно, при этом обличала Зырянова,
вспоминала, кто и сколько сватал тетю Маню. Выходило, что сватали ее
наперебой, и не только наши, деревенские, но и верховские, заезжие из
Даурска, Ошарова, Сисима и аж из Минусинска. А сколько раз в кошеве приезжал
из города сам Волков! Фотограф! Приезжал честь по чести, с колокольцами, со
сватами, с дружками, с вином сладким и с речами ладными, с присказками
складными, а она, раскрасавица наша, чЕ? Да ничЕ! Даже на письмо его не
ответила. А уж письмо-то было, письмо-то! Как в старинной книжке писанное --
сказывалось все в нем, будто в песне, любоф, любоф да еще эта, как ее,
холера-то? Чувства. За божницей долго письмо хранилось, и как навертывался
грамотный человек, она просила его читать. И наревется, бывало, слушая то
письмо, да эти враженята, внученьки-то дорогие, добрались до письма,
изрезали, видать, ножницами, либо сам искурил. ЧЕ ему чувства? Ему токо бы
табак жечь да бока пролеживать. Ей, раскрасавице нашей, что тяте родимому,
-- тоже все чувства нипочем. Она с таштыпским вертухаем криушает по свету,
он столярным ящичком побрякивает, она волохает что конь, а все ни дому, ни
причалу, в казенной будке живут -- это при столяре-плотнике! Тьфу на вас, на
беспутных летунов! И ведь не дура девка была, но как-то вот опутал
таштыпский ушкуйник ее, улестил. Не иначе слово знат. Зна-ат! Оне, азияты,
все такие! Оплетут, ошопчут... Верховские обозники сказывали: захотят,
супостаты, свадьбу спортить -- выдернут у жеребца из хвоста три волоса,
побормочут на их, поплюют, на три стороны бросят -- и все! Кони ни с
местаПляшут, маются, хотят тронуться, но в какую сторону -- не знают. У-ух,
клятые!..
Маню в сухое, развешивала мокрое возле шестка, на черенки ухватов и на
припечке раскидывала.
мать -- русские переселенцы.
узкай! Со шшеки зайди-ка! А скупой в ково? А бессердешнай? Заездил тебя!
Заездил...
красавец. Принеси-ка лучше мешок. Я Витьке гостинец достану.
его в колхозе ухайдакали, на колени сядет под эдакой ношей... А гостинец,
матушка ты моя, дорогая тетушка, и погодила бы вручать. Уж больно зубаст
твой племянничек и неслух. Чуть чего -- в топоры с бабушкойА варначишша! А
посказитель! Врать начнет -- не переслушаешь! В лес на полдни сходит --
неделю врет. Уцепится за юбку -- и, хочешь не хочешь, слушай его, иначе
рассердится. А в сердцах он -- дедушка родимай! Де-э-эдушко! Де-э-эдушко!
Глазом влепит -- что камнем придавит...
о моих похождениях и проделках, не прекращая при этом своих дел: собирала на
стол, поругивала самовар, деда -- за худую лучину, за угарный уголь и вообще
за все прорухи, попутно сообщая деревенские новости и всякого рода события,
в первую голову касающиеся дел в колхозе имени товарища Щетинкина. И снова
про меня -- неисчерпаемая тема!
в доме отдыха был, всего назапоминал, и срамотишшы и переживательного... Я
так вот за голову схвачусь и тоже реченькой ульюсь...
снесла бы такова чижолова человека, может, и отчаялась бы да с утесу вниз
головой, чтоб уж разом отмучиться. Но ты послушай, чЕ дальше-то, послушай!
Аспид-то этот, кровопиец-то, как разжалобит меня, тут же в насмешки
загорланит: "Девочки-беляночки, где-ка ваши ямочки?" Я ему допрос: "Ты про
каки таки ямочки?" А он мне: "Сама же говорила: "Каку ямочку дедушко выкопал
в тенечке, каку ямочку! Молоко на воле не скисает!.." Ты понимаешь, какой он
политикой овладелЯ ему про одну ямочку спрос веду, oн мне ответ совсем про
другу. Чисто вьюн вывернется! Да еще и осердится: "А все те неладно! Дед
молчит -- неладно. Я пою -- неладно! Как дальше жить?.."
морозе, улыбалась, слушая бабушку.
прижимала к себе, махала в сторону бабушки рукой -- пущай, мол, шумит, дело
привычное, -- высыпала мне в ладошку горстку конфеточек -- разноцветных
горошков или белый мятный пряник давала. -- Дедушка-то где? -- спрашивала.
-- Вот, отдашь ему махорки пачку да бумажки курительной...
с красно сверкающими в решетке углями. -- Он уж и так закурился,
бухат-кашлят дни и ночи, добрым людям спать не дает...
рассказывать и в то же время греметь посудой, накрывать на стол, подносить,
уносить, дело править и все при этом слышать, пусть даже если люди и шепотом
разговаривают в другой половине избы.
душистый чай с сахарком и рано ложилась спать. Вставала и уходила она со
своей котомкой до свету, оставив на столе кусок сахара бабушке либо пачку
фруктового, когда и фамильного, чая и обязательно рублевку-другую. Пряча в
сундук гостинец, завязывая денежку в узелок, бабушка, поворотившись к
иконам, крестилась:
надорвется в ей становая жила.
дочерям и сыновьям, бабушка при любом удобном случае говаривала:
Свержин Владимир
Конан-Дойль Артур
Круз Андрей
Маккарти Кормак
Белогорский Евгений
Афанасьев Роман