сблизиться, как мы начинали раздражаться. Однажды я сидел в углу гостиной и
наблюдал за ней: она устроилась у противоположной стены в компании своих
поклонников, - там были и вы с Хелстоуном, а ведь с вами она всегда шутит,
смеется, рассыпает блестки красноречия. Я видел ее в одну из тех минут
подъема, когда она была сама собой, - естественная, живая, прелестная. В то
мгновение она казалась мне красивой, - она и на самом деле хороша, когда ее
настроение соответствует великолепию наряда. Я приблизился, полагая, что
наше знакомство дает мне на это право, присоединился к беседе и вскоре
завладел ее вниманием. Мы разговорились. Остальные, - очевидно, полагая, что
я пользуюсь ее особой благосклонностью, - постепенно отошли и оставили нас
одних. Думаете, это нас обрадовало, осчастливило? Если вы спросите меня, то
я вам отвечу: нет! Я чувствовал какое-то стеснение, мрачнел и дичился. Мы
говорили о делах, о политике, и ни разу сердца наши не раскрылись в
дружеской беседе, ни разу языки не развязались в откровенном, свободном
разговоре. Если мы и пускались в откровенности, то они касались наших
торговых дел, а не сердечных. Ничто не возбуждало во мне тех нежных чувств,
какие делают человека благороднее и лучше: Шерли только подстегивала мою
мысль, обостряла мою проницательность, но никогда не задевала сердца и не
волновала кровь. Причина ясна: я не обладаю тайной притягательностью,
которая заставила бы ее полюбить меня.
тобой и над твоей дурацкой утонченностью, да ночь больно темна и мы на
дороге совсем одни. Поэтому лучше я поведаю тебе одну историю из своей
жизни, - ты мне ее напомнил своим рассказом. Двадцать пять лет назад я
добивался любви одной прекрасной женщины, но она меня не полюбила. Я не смог
подобрать ключ к ее характеру: для меня она осталась каменной стеной без
окон, без дверей.
Йорк, вы вели себя как мужчина, а не как охотник за приданым.
которой сегодня мы не видим; в наше время подобных красавиц уже не сыщешь.
Мисс Хелстоун еще чем-то на нее похожа, а больше никто.
не раз в церкви надевал очки, чтобы получше разглядеть эту девочку. У нее
такие милые синие глазки с такими длинными ресницами! Сидит себе тихонько в
тени, бледная-бледная, а когда задремлет к концу длинной проповеди от жары и
духоты, - ну прямо изваяние Кановы{480}!
земного. Даже странно было видеть ее без крыльев и без венца. Величавый,
кроткий ангел, вот кто была моя Мэри!
небесам о помощи.
видел в доме Хелстоуна ее портрет. Она совсем не ангел, а просто красивая
женщина с правильными и довольно суровыми чертами. На мой вкус, она слишком
бела и безжизненна. Впрочем, даже если предположить, что в жизни она была
лучше, чем на портрете...
седла! Однако я не дам воли рукам. Разум говорит мне, что ты прав, а я не
прав. Я знаю, что эта страсть, которая до сих пор не угасла, - остаток
заблуждения. Если бы мисс Кейв обладала умом или сердцем, ода бы не была ко
мне столь равнодушна и не предпочла бы мне этого краснокожего деспота.
еще не встречалось; представьте, что у нее самобытный глубокий ум, любовь к
знаниям, жажда нового, которую она утоляет в беседах с вами; представьте,
что ее речь полна живости, блеска, разнообразия, оригинальных образов и
свежих мыслей, выраженных чистым и богатым языком, представьте, что, когда
намеренно или случайно вы оказываетесь с ней рядом или садитесь подле нее,
на вас тотчас нисходит мир и покои; представьте, что одного ее кроткого
вида, одной мысли о ней достаточно, чтобы вы забыли тревоги и заботы,
ощутили чистоту любви, прелесть семейной жизни и готовы променять все
низменные, жесткие расчеты торгаша на ласковое слово, на бескорыстную жажду
любить и оберегать ее; представьте ко всему этому в придачу, что каждый раз,
когда вам выпадает счастье держать нежную ручку Мэри в своей руке, она
трепещет, словно маленькая теплая птичка, вынутая из гнезда; представьте,
что вы заметили, как она убегает, едва вы входите в комнату, но если вы ее
уже увидели, - встречает вас самой лучезарной улыбкой, какая только может
озарить прекрасное невинное лицо, и отводит глаза лишь потому, что взгляд их
слишком красноречив; одним словом, представьте, что ваша Мэри не холодна, а
робка, не суетна, а впечатлительна, не вздорна, а чувствительна, не пуста, а
невинна, не жеманна, а чиста; представьте все это и скажите: отказались бы
вы от нее ради богатого приданого другой женщины?
болото. - Видишь, выходит из тумана и глядит на нас, словно кровавое вражье
око. Если эта луна серебряная, ну тогда, значит, брови Хелстоуна черны, как
уголь. И чего это она так повисла над Рашеджем и смотрит на нас так хмуро и
грозно?
целомудренно, - как вы хотели бы, чтобы вас любила жена, - вы бы покинули
Мэри?
проговорил: - Слушай, Роберт, мир странно устроен, а люди состоят из еще
более странных элементов, чем первородный хаос. Я могу поклясться во весь
голос, - так громко, что все браконьеры вообразят, будто на Билберрийском
болоте раскричалась выпь, - я готов поклясться, что в таком случае только
смерть разлучила бы меня с Мэри. Но я прожил на свете пятьдесят пять лет, я
хорошо изучил людей и должен открыть тебе горькую правду: думаю, что, если
бы Мэри любила, а не оскорбляла меня, если бы я был уверен в ее чувствах, в
ее постоянстве, если бы сомнения не терзали меня, если бы я не терпел от нее
унижений, - тогда... - Он тяжело уронил руку опять на седло. - Думаю, что
тогда я бы, наверное, покинул Мэри!
пурпурным краем пустоши замелькали уже огоньки Брайерфилда. Роберт, у
которого по молодости лет было меньше воспоминаний, чем у его спутника,
заговорил первым:
нет ничего стоящего - ни принципов, ни убеждений, если только они не
испытаны очистительным пламенем или не родились в укрепляющей борьбе с
опасностями. Мы заблуждаемся, падаем, нас унижают, - зато после этого мы
становимся осторожнее. Мы жадно вкушаем яд из позолоченной чаши порока или
из нищенской сумы скупости, мы ослабеваем, опускаемся; все доброе в нас
восстает против нас самих; душа горько сетует на слабость тела; бывают
периоды настоящей внутренней войны, и если душа сильна, она побеждает и
становится в человеке главным.
сейчас у меня их нет. Человеку, когда он по уши в долгах, нечего и думать о
личной жизни. Что касается деловой, общественной стороны, то здесь мои планы
кое в чем изменились. В Бирмингеме я познакомился поближе с действительным
положением вещей, присмотрелся, разобрался в причинах теперешних
беспорядков. Тем же самым я был занят и в Лондоне. Меня никто не знал, и я
мог ходить куда хотел, заводить знакомства с кем пожелаю. Я бывал там, где
нет ни одежды, ни топлива, ни пропитания, я видел тех, кто живет без работы
и без надежд на будущее. Я видел людей от природы возвышенных и добрых среди
ужасных лишений, в тисках отчаяния. Я видел других, более низменных -
лишенных воспитания; у них нет ничего, кроме животных инстинктов, и, не в
силах удовлетворить их, они походят на измученных жаждой, изголодавшихся
зверей. Все это послужило уроком моему разуму и моей душе. Я не собираюсь
проповедовать снисходительность и сентиментальность, - в этом я не изменился
и смотрю на тщеславие и строптивость по-прежнему. Если придется, я снова
буду сражаться с толпами бунтовщиков и снова преследовать их беглых главарей
с тем же упорством, пока они не понесут заслуженного наказания. Но теперь я
буду это делать не столько ради себя, сколько ради спасения тех, кого они
обманывают. Надо смотреть на вещи шире, Йорк. Есть кое-что поважнее личной
выгоды, поважнее осуществления своих планов, поважнее даже позорных долгов.
Для того чтобы уважать самого себя, человек должен знать, что он приносит
пользу ближним. Если отныне я не стану снисходительнее к невежеству и бедам
людей, я буду презирать самого себя за жестокую несправедливость. Ну что ты?
- спросил он, обращаясь к коню, который услышал журчание воды и свернул с
дороги к ручью, сверкающему при лунном свете, как хрусталь.
огоньков окна Брайермейнса. Стилброская пустошь осталась позади, по сторонам
дороги теперь шли ряды насаждений, сбегавших с холмов. Внизу была
густонаселенная долина; они уже почти добрались до дома.
стеной чью-то шляпу и услышал голос. Однако слова, которые произнес
незнакомец, могли бы удивить хоть кого.
вихрь промчится, грешника не станет. - И глухо добавил: - Да примут его
адские воды, да предстанет перед ним сам сатана. Пусть умрет в неведении!
обернуться, Йорк понял, что четверо осужденных в Бирмингеме отомщены.
Шилова Юлия
Белов Вольф
Лукьяненко Сергей
Пехов Алексей
Орлов Алекс
Апраксина Татьяна