Чтение 108–й страницы книги ~Открытая книга~

Вишнякова стали вводить его внутривенно по пять кубиков через каждые три
часа.

...Все перепуталось - дни и ночи. Все сдвинулось, смешалось: работа,
какие-то дела, отчеты, отпуска - то, что еще неделю назад могло, казалось,
существовать одновременно и независимо от болезни Кати. И все соединилось у
постели маленькой худенькой девочки, лежавшей на высокой подушке с крепко
затянутой полотенцем головой.

Все то же. Маленькая надежда. Никакой надежды. Как будто меньше одышка?
Снова надежда.

Умное, с пристальным взглядом лицо Вишнякова, часами изучающего новое
"воскресение из мертвых". Напряженно наблюдаем и мы. Час за часом. Ночью и
днем. Меняется ли - и в чем - картина болезни? Так все-таки есть надежда?
Да, может быть. Осторожные недомолвки врачей.

И все-таки девочке становится легче. Температура падает. Уменьшается
резкая бледность. Давно миновали три дня, которые я требовала у знаменитого
терапевта, а Катя живет...

- И будет жить? - спрашиваю я Вишнякова, который поздним вечером
выходит из дома на Крымской площади. Мы с Леной провожаем его, и он идет
между нами, задумчивый, рассеянный, тяжело опираясь на палку.

- Пока я могу сказать только одно: вот уже скоро сорок лет, как я
наблюдаю эту тяжелую болезнь, и впервые не узнал ее. Вы совершили чудо. Но
одна ласточка не делает весны. Будущее покажет.

Да, будущее покажет. Прошлую ночь мы почти не спали, но почему-то не
хочется спать - ясный вечер, много гуляющих, светло.

- У тебя бывает когда-нибудь такое чувство, Танечка, что кончается одна
полоса жизни и наступает другая?

- Бывает. И всегда хочется заглянуть в это новое, угадать его.

Мы с Леной идем по Кропоткинской, по бульварам. Каждая ветка нежной
молодой зелени отчетливо видна под светом и повторяется в тонком рисунке
теней на земле.

- У меня сегодня была такая минута... когда я посмотрела Кате в глаза и
поняла, что она будет жить. И что это сделали мы.

- А помнишь тот вечер, когда мы кончили институт и собрались у моей
подруги - не институтской, а лопахинской? У Нины. Вот когда мы пытались
заглянуть в будущее! И оно казалось нам таинственным, сложным,
необыкновенным.

Мы свернули в переулок. Здесь было темнее, чем на бульваре, но зато мы
увидели звезды.

- Знаешь, какие у нее были глаза? Как у очень маленьких детей, когда
они впервые начинают сознательно видеть... Теперь ты согласна, Таня, что
пора публиковать нашу работу?

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НАДЕЖДЫ *

Глава первая. А ЖИЗНЬ ИДЕТ

ВСТУПЛЕНИЕ

- Москва, Москва... Да вы садитесь, товарищ Власенкова. Длинная
история. Не дают нам Москву!

Дождь стучит по крыше маленького здания телеграфа в маленьком
пограничном городке. Заливает окна, журчит вдоль панели, брызгая, выбегает
из водосточной трубы. Без отдыха, без умолку. На стеклах, в сливающихся
струях воды переламывается свет фонаря.

- Подождем, товарищ Власенкова. Видно, Москве не до нас!

Да, подождем. Телеграфистка похожа на Машеньку Спешневу - худенькая,
прямая, с мягкими движениями, с нежным лицом. Я смотрю, как она работает -
тонкие пальцы ловко, с треском вставляют в гнезда шнуры.

- Вы бы прилегли, товарищ Власенкова. У вас лицо усталое. Я разбужу,
когда дадут Москву.

- Спасибо. Я подожду.

А ведь правда, как хочется спать! Дождь стучит успокоительно,
равномерно, и под это постукиванье и журчанье, под этот раздробленный,
пробегающий топот спит городок. За десять тысяч километров от фронта, от
Москвы, от всего, о чем говорено-переговорено, думано-передумано, спит
городок. Что же делаем мы в эту ночь, в эти дни, за десять тысяч километров
от фронта?

"Проводим мероприятия" - за кордоном были случаи азиатской холеры. Даем
бактериограф - пограничникам и населению. Всех приезжающих из-за рубежа
сажаем на шесть дней в карантин. Уничтожаем продукты, которые они привозят с
собой. Встречаем пароходы, дезинфицируем грузы...

Нет холеры, ложная тревога! Давно пора возвращаться в Москву. Нельзя
вернуться, нет приказа. Нельзя вернуться, молчит, не отвечает Москва.

- Алло, кто на проводе? Вызываю Москву.

Все мешается в голове. Сплю и не сплю. Андрей выходит из темноты, из
туманного света, который, дрожа, переливается на залитом водой стекле. Где
ты, мой дорогой? Здоров ли? Почему, не дождавшись меня, отправил Павлика с
бабушкой в Лопахин - ведь мы условились, что они будут ждать моего
возвращения в Москву? Почему в Лопахин, где у нас давно уже нет ни родных,
ни друзей? Ах, как беспокойно, тревожно на сердце! Как волнуется, томится
душа!

- Москва, Москва... Занят провод. Не отвечает Москва.

Завернутый в газету завтрак лежит в кармане пальто. Я разворачиваю
газету. "Особенно ожесточенные бои происходили на Клинском, Волоколамском,
Тульском и Ростовском (Ростов-на-Дону) участках". В десятый раз я
перечитываю последнюю сводку.

- Хотите бутерброд?

- Спасибо, некогда.

Сплю и не сплю. Стучит дождь, стучит девушка телеграфным ключом. Полно,
да в Термезе ли я? Просторный город с раскинувшейся, просторной рекой
открывается передо мной. Ростов? Фонари нежно и ярко освещают липы бульвара.
Где Митя? "Скучаю без вас, - писал он в последнем письме. - Ну, не
преступленье ли, что мы видимся так редко?"

Да, мы могли видеться чаще. Не так уж много на свете людей, без которых
хотя и можно, но не очень хочется жить. Зачем же мы - я и Андрей -
позволили, чтобы он столько лет, семь или восемь, прожил так далеко от нас?
Он один, у него не удалась - кажется, не удалась? - жизнь. Он стареет, у
него поседели виски. Что придумать, как поступить, чтобы он вернулся в
Москву?

Поздно. Неподвижно висят черные, страшно освещенные тучи - над полями и
лесами, над морями и реками, над городами и селами.

- Москва, Москва! Не отвечает Москва.

Дверь хлопает, я открываю глаза. Высокий человек с мокрым лицом, в
мокром плаще входит в комнату. Это Виктор Мерзляков - наяву, не во сне.

- Татьяна Петровна, я пришел вас сменить. Я у хозяйки зонтик взял. Вот
он. Идите к себе, отдохните.

- Зачем вы вскочили, Витя? Мне нельзя уйти. А ну, как уйду - и дадут?

- Москва, Москва... Кто на проводе? Москва? Центр шесть шестьдесят один
пятьдесять четыре. Алло! Товарищ Власенкова, возьмите трубку.

- Дежурный по Наркомздраву слушает.

- Дайте Малышева... Михаил Алексеевич, это вы? Говорит Власенкова.

- Слушаю вас, Татьяна Петровна.

- Докладываю: работа полностью закончена. Предположения не
подтвердились. Прошу разрешения вылететь в Москву.

- Нет, Татьяна Петровна. Вылетайте в Ташкент.

- В Ташкент?

- Да. На месте получите спецзадание.

Пауза.

- Одна или с группой?

- Кто с вами?

- Мерзляков и два лаборанта.

- Мерзлякова оставьте для дальнейшего наблюдения.

- Михаил Алексеевич, а вы не думаете, что в Москве я...

- Поменьше вопросов, Татьяна Петровна. Институт эвакуирован в тыл.

Снова пауза.

- Андрея Дмитриевича видел на днях. Вернулся с фронта и опять уехал.
Справлялся о вас. Сообщил ему, что вы живы-здоровы.

- Я-то что! Вы как?

- В порядке. Тороплюсь. Желаю счастья, Татьяна Петровна.

- Желаю счастья.

...Мы выходим на улицу, и Виктор раскрывает надо мной огромный, рыжий,
старомодный зонт.

Дождь усиливается. Словно в бешеной битве, кружатся, сталкиваются,
сливаются капли. Барабанят по крышам. Бегут по ночной пустынной улице
спящего пограничного городка.

- Стало быть, я здесь остаюсь? Ну что же! И здесь найдется работа.
Татьяна Петровна, как вы думаете, а что, если на пробу залить фагом колодцы?
Ведь, собственно говоря... Да вы, никак, плачете, Татьяна Петровна?

- Что вы, Витя! Это дождь. Когда же наконец кончится этот надоедливый
дождь? Зайдем к начальнику погранотряда, Витя. Нужно справиться, когда идет
самолет на Ташкент.

Почему с такой остротой запомнилась мне эта ночь в Термезе? Потому ли,
что еще непривычными были горькие впечатления войны? Или потому, что я