Чтение 108–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

мещан-крестьян, мы знаем пассажиров или грузоотправителей. Я ему -
классовый разрез, а он мне прямо в глаза: раз есть сборник тарифов,
классовой разрез не имеет значения.

Лапоть пропускает мимо ушей и трагическое повествование Коваля о
железнодорожниках, и грустные мои рассказы о Куряже и все сворачивает
на веселые местные темы, как будто нет никакого Куряжа, как будто ему не
придется через несколько дней возглавлять совет командиров этой запущенной
страны. Меня начинает печалить его легкомыслие, но и моя печаль
разбивается вдребезги его искрящей выдумкой. Я вместе со всеми хохочу и
тоже забываю о Куряже. Сейчас, на свободе от текущих забот, вырос и
расцвел оригинальный талант Лаптя. Он замечательный коллекционер; возле
него всегда вертятся, в него влюблены, ему верят и поклоняются дураки,
чудаки, чудаки, одержимые, психические и из-за угла мешком прибытие.
Лапоть умеет сортировать их, раскладывать по коробочкам, лелеять и
перебирать на ладони. В руках они играют тончайшими оттенками красоты и
кажутся интереснейшими экземплярами человеческой природы.

Бледному, молчаливо-растерянному Густоивану он говорит прочувствованно:

- Да... там церковь посреди двора. Зачем нам нужен чужой дьякон? Ты
будешь дьяконом.

Густоиван шевелит нежно-розовыми губами. Еще до колонии кто-то подсыпал
в его жидкую душу лошадиную порцию опиума, и с тех пор он никак не может
откашляться. Он молится по вечерам в темных углах спален, и шутки
колонистов принимает как сладкие страдания. Колесник Козырь не так
доверчив:

- Зачем вы так говорите, товарищ Лапоть, господи прости? Как может
Густоиван быть дьяконом, если на него духовной благодати не возлил
господь?

Лапоть задирает мягкий веснушчатый нос:

- Подумаешь, важность какая - благодать! Наденем на него эту самую
хламиду, ого! Такой дьякон будет!

- Благодать нужна, - музыкально-нежным тенором убеждает Козырь. -
Владыка должен руки возложить.

Лапоть присаживается на корточки перед Козырем и пристально моргает на
него голыми припухшими веками:

- Ты пойми, дед: владыка - значит "владеет", власть, значит... Так?

- Владыка имеет власть...

- А совет командиров, как ты думаешь? Если совет командиров руки
возложит, это я понимаю!

- Совет командиров, голубчик мой, не может, нет у него благодати, -
склоняет голову на плечо умиленный разговором Козырь.

Но Лапоть укладывает руки на колени Козыря и задушевно-благостно
уверяет его:

- Может, Козырь, может! Совет командиров может такую благодать
выпустить, что твой владыка будет только мекать!

Старый добрый Козырь внимательно слушает влезающий в душу говорок Лаптя
и очень близок к уступке. Что ему дали владыка и все святые угодники?
Ничего не дали. А совет командиров возлил на Козыря реальную, хорошую
благодать: он защитил его от жены, дал светлую, чистую комнату, в комнате
кровать, ноги Козыря обул в крепкие, ладные сапоги, сшитые первым отрядом
Гуда. Может быть, в раю, когда умрет старый Козырь, есть еще надежда
получить какую-нибудь компенсацию от господа бога, но в земной жизни
Козыря совет командиров абсолютно незаменим.

- Лапоть, ты тут? - заглядывает в окно угрюмая рожа Галатенко.

- Ага. А что такое? - отрывается Лапоть от благодатной темы.

Галатенко не спеша пристраивается к подоконнику и показывает Лаптю
полную чашу гнева, от которого подымается медленный клубящийся пар
человеческого страдания. Большие серые глаза Галатенко блестят тяжелой,
густой слезой.

- Ты скажи ему, Лапоть, ты скажи... а то я могу ему морду набить...

- Кому?

- Таранцю.

Галатенко узнает меня в комнате и улыбается, вытирая слезы.

- Что случилось, Галатенко?

- Разве он имеет право? Он думает, как он командир четвертого, что ж с
того? Ему сказали - зробыть станок для Молодця, а он говорит: и для
Молодця зробыть, и для Галатенко.

- Кому говорит?

- Да столярам своим, хлопцям.

- Ну?

- То ж станок для Молодця, чтоб из вагона не выскочил, а они поймали
меня и мерку снимают, а Таранец каже: для Молодця с левой стороны, а для
Галатенко - с правой.

- Что это?

- Та станок же.

Лапоть задумчиво чешет за ухом, а Галатенко терпеливо-пристально ждет,
какое решение вынесет Лапоть.

- Да неужели ты выскочишь из вагона? Не может быть!

Галатенко за окном что-то выделывает ногами и сам на свои ноги
оглядывается:

- Та чего ж я выскочу? Куда ж я буду выскакуваты? А он говорит:
сделайте крепкий станок, а то он вагон разнесет.

- Кто?

- Та я ж...

- А ты не разнесешь?

- Та хиба я буду... там... в самом деле...

- Таранец тебя очень сильным считает. Ты не обижайся.

- Что я сильный, так это другое дело... А станок тут не при чем.

Лапоть прыгает через окно и деловито спешит к столярной, за ним бредет
Галатенко.

В коллекции Лаптя и Аркадий Ужиков. Лапоть считает Аркадия чрезвычайно
редким экземпляром и рассказывает о нем с искренним жаром:

- Такого, как Аркадий, за всю жизнь разве одного можно увидеть. Он от
меня дальше десяти шагов не отходит, боится хлопцев. И спит рядом и
обедает.

- Любит тебя?

- Ого! А только у меня были деньги, на веревки дал Коваль, так спер...

Лапоть вдруг громко хохочет и спрашивает сидящего на ящике Аркадия:

- Расскажи, чудак, где ты их прятал?

Аркадий отвечает безжизненно-равнодушно, не меняя позы, не смущаясь:

- Спрятал в твоих старых штанах.

- А дальше что было?

- А потом ты нашел.

- Не нашел, дружок, а поймал на месте преступления. Так?

- Поймал.

Испачканные глаза Аркадия не отрываются от лица Лаптя, но это не
человеческие глаза, это плохого сорта мертвые, стеклянные приспособления.

- Он и у вас может украсть, Антон Семенович. Честное слово, может!
Можешь?

Ужиков молчит.

- Может! - с увлечением говорит Лапоть, и Ужиков так же равнодушно
следит за его выразительным жестом.

Ходит за Лаптем и Ниценко. У него тонкая, длинная шея с кадыком и
маленькая голова, сидящая на плечах с глупой гордостью верблюда. Лапоть
о нем говорит:

- Из этого дурака можно всяких вещей наделать: оглобли, ложки, корыта,
лопаты. А он воображает, что он уркаган!

Я доволен, что вся эта компания тянется к Лаптю. Благодаря этому мне
легче выделить ее из общего строя горьковцев. Неутомимые сентенции Лаптя
поливают эту группу как будто дезинфекцией, и от этого у меня усиливается
впечатление дельного порядка и собранности колонии. А это впечатление
сейчас у меня яркое, и почему-то оно кажется еще и новым.

Все колонисты спросили меня, как дела в Куряже, но в то же время я
вижу, что на самом деле спрашивали они только из вежливости, как обычно
спрашивают при встрече: "Как поживаете?" Живой интерес к Куряжу в каких-то
дальних закоулках нашего коллектива присох и затерялся. Доминируют иные
живые темы и переживания: вагоны, станки для Молодца и Галатенко,
брошенные на заботу колонистов полные вещей воспитательские квартиры,
ночевки на сене, "Блоха", скаредность Нестеренко, узлы, ящики, подводы,
новые бархатные тюбетейки, грустные личики Марусь, Наталок и Татьян с
Гончаровки, - свеженькие побеги любви, приговоренные к консервации. На
поверхности коллектива ходят анекдоты и шутки, переливается смех и
потрескивает дружеское нехитрое зубоскальство. Вот так же точно по зрелому
пшеничному полю ходят волны, и издали оно кажется легкомысленным и
игривым. А на самом деле в каждом колосе спокойно грезят силы, колос мирно
пошатывается под ласковым ветром, ни одна легкая пылинка с него не упадет,
и нет в нем никакой тревоги. И как не нужно колосу заботиться о молотьбе,
так не нужно колонистам беспокоиться о Куряже. И молотьба придет в свое
время, и в Куряже в свое время будет работа.

По теплым дорожкам колонии с замедленной грацией ступают босые ноги
колонистов, и стянутые узким поясом талии чуть-чуть колеблются в покое.
Глаза их улыбаются мне спокойно, и губы еле вздрагивают в приветном салюте
друга. В парке, в саду, на грустных, покидаемых скамейках, на травке, над
рекой расположились группки; бывалые пацаны рассказывают о прошлом: о
матери, о тачанках, о степных и лесных отрядах. Над ними притихшие кроны
деревьев, полеты пчел, запахи "снежных королев" и белой акации.

В неловком смущении я начинаю различать идиллию. В голову лезут
иронические образы пастушков, зефиров, любви. Но, честное слово, жизнь
способна шутить, и шутит иногда нахально. Под кустом сирени сидит курносый