красные пятна. Герда насмешливо поглядывала то на одного, то на другого, а
Тони, ломая руки, взмолилась:
решаешься... а впрочем, что для тебя значит стыд! Здесь и при данной
обстановке произносить это имя! Твоя бестактность ненормальна! Это уже
какое-то болезненное явление!
совершенно вне себя, и Герда с возрастающим интересом наблюдала за ним. -
Я его произношу, ни от кого не таясь, и я собираюсь на ней жениться,
потому что истосковался по дому, по миру и покою. И я запрещаю, слышишь -
_запрещаю_ тебе вмешиваться в мои дела! Я свободный человек и сам себе
хозяин...
насколько ты сам себе хозяин! Слава богу, уже приняты меры, чтобы ты не
растранжирил наследства матери, как растранжирил забранные вперед тридцать
тысяч марок. Я назначен распоряжаться остатками твоего капитала, и на руки
ты будешь получать только месячное содержание - за это я ручаюсь...
удивляет, что мать не возложила эту обязанность на человека, более мне
близкого и хоть несколько по-братски, а не так, как ты, ко мне
относящегося.
не решался высказывать вслух. Склонившись над столом, он непрерывно
барабанил по нему согнутым указательным пальцем, усы его взъерошились,
глаза покраснели, и он в упор, снизу вверх, смотрел на брата, который
сидел очень прямо, страшно бледный, с полуопущенными веками и, в свою
очередь, - только сверху вниз - глядел на него.
продолжал Христиан, и голос его одновременно звучал хрипло и визгливо. -
Сколько я себя помню, ты всегда обдавал меня таким холодом, что у меня при
тебе зуб на зуб не попадал... Может, это и странное выражение, но ничего
не поделаешь, так я чувствую... Ты отталкиваешь меня, отталкиваешь каждым
своим взглядом... Впрочем, ты на меня почти никогда и не смотришь... А что
дает тебе на это право? Ты тоже человек, и у тебя есть свои слабости! Ты
всегда был любимчиком у родителей. Но уж если ты и вправду настолько ближе
им, чем я, то надо было тебе усвоить хоть малую долю их христианского
мировоззрения. Пусть ты не знаешь братской любви, но христианской любви к
ближнему в тебе тоже что-то незаметно. Ты настолько бесчувствен, что
никогда даже не заглянешь ко мне... Да что там! Ты ни разу не навестил
меня в больнице, когда я лежал в Гамбурге с суставным ревматизмом.
собственное здоровье...
если бы чувствовал себя, как я...
серьезнее, чем я! Вот это мне нравится! Может быть, это _ты_ лежал при
смерти с суставным ревматизмом? Может быть, _тебе_ при малейшем уклонении
от нормы приходится терпеть муку во всем теле - такую, что и словами не
опишешь?! Может быть, это у _тебя_ с левой стороны все нервы укорочены?!
Светила науки определили у _меня_ эту болезнь! Не с _тобой_ ли случается,
что ты входишь в потемках в комнату и видишь на диване человека, который
кивает тебе головой, а на самом деле в комнате никого нет?!
Господи помилуй, из-за чего вы ссоритесь? Можно подумать, что это великая
честь быть больным! Если так, то у нас с Гердой, к сожалению, тоже нашлось
бы что сказать! И мать... тут рядом!..
Будденброк, - что вся эта мерзость - следствие, прямое порождение твоих
пороков, твоего безделья, твоего вечного копанья в себе! Работай!
Перестань прислушиваться к себе и болтать о своем здоровье!.. Если ты
спятишь, - а это, имей в виду, отнюдь не исключено, - я ни единой слезы не
пролью по тебе, потому что ты сам будешь в этом виноват, ты и только ты...
первый!.. Работай! А если я не могу? Не могу долго делать одно и то же?
Мне тошно становится! Ты это мог и можешь, ну и радуйся, а других не суди,
потому что заслуги тут никакой нет... Одному бог дал силу, а другому не
дал. Но ты уж такой, Томас, - продолжал он с искаженным лицом, еще ниже
склоняясь и еще сильнее барабаня по столу пальцем. - Ты всегда прав... Ах,
постой! Я совсем не то хотел сказать и вовсе не за то упрекал тебя... Но я
не знаю, с чего начать. То, что я теперь скажу, только тысячная доля...
какое там! - миллионная доля того, что у меня на душе накопилось! Ты
завоевал себе место в жизни, почетное положение, и вот с высоты своего
величия отталкиваешь - холодно, сознательно отталкиваешь - всех и все, что
только может хоть на миг сбить тебя с толку, нарушить твое душевное
равновесие, - потому что равновесие для тебя самое главнее. Но, ей-богу,
Томас, есть еще кое-что и поважнее! Ты эгоист, самый настоящий эгоист!
Когда ты выговариваешь человеку, бранишься, мечешь громы и молнии, я еще
люблю тебя. Но вот когда ты молчишь, когда в ответ на что-нибудь, тебе
неугодное, ты вдруг замыкаешься в себя, с видом благородной невинности
отклоняешь от себя всякую ответственность и заставляешь другого мучительно
краснеть за свои слова - это уж... хуже быть не может!.. Ты не знаешь ни
любви, ни сострадания, ни смирения... Ах! - внезапно выкрикнул он и поднял
обе руки, собираясь схватиться за голову, но передумал и вытянул их
вперед, как бы отталкивая от себя все человечество. - Я сыт по горло, сыт
всей этой деликатностью, и тактом, и равновесием, и этой величавой
осанкой! - В последнем его возгласе было столько искренности, усталости и
отвращения, он вырвался из таких глубин души, что и вправду прозвучал
уничтожающе.
пространство.
послышалось волнение, - потому что не хотел быть таким, как ты. Если я
инстинктивно избегал тебя, то потому, что мне надо тебя остерегаться. В
тебе, в твоей сущности для меня таится опасность... Я правду говорю. - Он
помолчал и вновь заговорил уже более отрывистым и уверенным тоном: -
Впрочем, мы далеко отклонились от предмета нашего разговора. Ты тут держал
речь о моем характере, речь несколько путаную, но доля правды в ней
все-таки была... Однако сейчас дело не во мне, а в тебе. Ты носишься с
матримониальными планами, а моя обязанность растолковать тебе, что ничего
у тебя не получится. Во-первых, проценты, которые я буду тебе выплачивать,
не столь уж внушительны...
со сбережениями этой дамы?
я болен. Да и вообще мы с ней люди подходящие. Оба мы немножко
запутались...
словами, узаконить их?
и умоляющим голосом прошептала:
ноги. Христиан тоже поднялся, схватился за спинку стула, прижал подбородок
к груди и уставился на брата испуганно и возмущенно.
гнева; он побледнел, руки его дергались, все тело сотрясалось, как в
ознобе. - Покуда я жив, ничего подобного не произойдет, клянусь богом!
Берегись! Берегись, говорю я тебе! Довольно уж денег пошло прахом из-за
неудач, глупости, подлости. Недостает только, чтобы ты швырнул четверть
материнского состояния этой особе и ее ублюдкам! Да еще после того, как
одну четверть выманил у матери Тибуртиус!.. Ты уж и так довольно сраму
принес семье, чтобы нам еще родниться с куртизанками и давать свое имя ее
детям. Я тебе запрещаю, слышишь - запрещаю! - крикнул он так, что стены
задрожали и г-жа Перманедер с плачем забилась в угол софы. - И не вздумай
нарушить мой запрет! Этого я тебе не советую! До сих пор я презирал тебя,
старался тебя не замечать, но если ты меня вынудишь, если доведешь до
крайности, то посмотрим, кому придется хуже! Говорю тебе: поостерегись! Я
больше ни перед чем не остановлюсь! Я объявлю тебя недоумком, запру в
сумасшедший дом, уничтожу! Уничтожу! Понимаешь?!
перепалку, без определенного содержания, без какой-либо цели, кроме одной
- побольнее оскорбить, поглубже ранить друг друга словами. Христиан опять
заговорил о характере брата, стал выкапывать из далекого прошлого
отдельные черточки, неприглядные поступки, подтверждающие эгоизм Томаса,
которые он, как оказалось, не позабыл, а, напротив, с горечью пронес через
всю свою жизнь. Сенатор отвечал ему презрением, уже чрезмерным, угрозами,
о которых через десять минут и сам сожалел. Герда, подперев голову рукой,
наблюдала за ними с невозмутимым выражением лица и затуманенными глазами.
Г-жа Перманедер то и дело восклицала в отчаянии: