отягощенные коралловыми ожерельями. В шаге от перекрестка начинался старый
сосновый лес, пронизанный лучами солнца. Под самое небо росли там толстые
коричневые стволы, лишенные ветвей, и только где-то высоко они раскидывали
зонты своих зеленоватых крон. Неподвижность этих стволов, редкий шелест
капель воды, стекающих с ветвей, углубляли тишину леса. Равнодушие старых
деревьев показалось Шульцу угрожающим. Он подумал, что лес перестал
разговаривать с ним своим молчаливым обычаем, он осуждает его и стал ему
враждебным.
Он тяжело встал с земли, за пазуху вылинявшей рабочей куртки засунул
книгу в черной обложке, поднял с земли заступ и пошел вперед. Через
несколько шагов остановила его пронзительная боль под ключицей, и снова он
на момент не мог вздохнуть. Он оперся на рукоять заступа и терпеливо ждал,
когда пройдет боль - как бывало уже столько раз. Сейчас он уже знал, что
нашел то место, которое он видел в кошмарных ночных снах - молодняк, а возле
- старые сосны и две толстые березы со стволами, перекрученными ветром. Боль
под ключицей медленно проходила, превращалась в неприятную тяжесть, которая
заполнила ему всю грудь и сделала дыхание громким и свистящим. Перед глазами
появились красные пятна, словно клочья каких-то разодранных тряпок - это,
видимо, солнце ударило в глаза. Он прикрыл на минуту веки, вспоминая
летающие перед глазами черные клочья, похожие на вылетающие из трубы хлопья
сажи. Это они отовсюду упали на него, когда он не ел уже четвертый день, пил
снег, растапливая его в сложенных ладонях. Тот чужой человек нес на спине
полотняный мешок, набитый чем-то округлым, что для голодного выглядело как
буханки хлеба. Должен ли он был убивать того человека? Может, тот бы
поделился с ним хлебом, позволил бы утолить голод. Только что мог донести
кому-нибудь о дезертире, скрывающемся в лесу, - все равно кому. Со всех
сторон тогда доносился грохот орудий, шум проезжающих по дорогам танков и
автомашин. Человек с мешком за спиной внес в мысли Шульца пронзительную
ясность, исчезли летающие клочья черной сажи. Воя, как зверь, он бросился на
него со штыком и ударил сзади, в сердце - так его в армии учили убивать.
Мертвого он тут же утащил с дороги в молодняк вместе с его мешком, следы
крови засыпал снегом. Тем же самым штыком он нетерпеливо разрезал мешок - но
из мешка только круглые горшки и какие-то бренчащие банки высыпались в снег,
под низкие ветви молодняка. Один толстый ломоть хлеба нашел Отто Шульц в
полотняном мешке - жевал его долго, будто целую буханку ел. У хлеба был
поразительный вкус - язык ощущал запах муки, из которой его испекли, он пах
скошенными колосьями. Был он сладкий и терпкий, в наполненном слюной рту
язык слепливал из него малюсенькие шарики, а потом раздавливал их о небо.
Медленно, вместе со слюной, они проходили через горло в пищевод и в желудок.
Он не утолил голод, а только остался у него во рту вкус пищи и вызвал в
животе такую сильную судорогу, что Отто долго не мог выпрямиться, а все
стоял на коленях возле убитого и его распоротого мешка. Так бывает в снах,
когда садишься к столу, ешь и пьешь, не насыщая голода. А утром человек
просыпается со вкусом еды во рту, чувствуя сильный голод и великую жажду.
Тогда все показалось ему именно сном - кусок хлеба, убитый человек и
распоротый мешок. Штыком он выкопал яму в земле, положил в нее того человека
и его горшки, накрыл тонким слоем мха и веток, обсыпал снегом. В ту ночь он
отважился прокрасться к своей халупе и там от дочери узнал, что его жену
убили солдаты, потому она и не пришла к нему с едой. Он поел, забрал с собой
в лес вещевой мешок с куском корейки и лепешкой, испеченной на горячей
плите. Снова на неделю он спрятался в той лесной землянке, и на подстилке из
листьев и веток, вслушиваясь в далекий гул орудий, то засыпал, то
пробуждался и снова засыпал. Мучили его одни и те же сны ночной бой, белый
снег, распаханный гусеницами танков, огонь на снегу и черные взгорки убитых
солдат. Был сон и о человеке с мешком на спине, о каплях крови, засыпанных
снегом. Такие сны он переживал и наяву, но мог отличить их от воспоминаний -
помнил теплое, большое, послушное тело жены, когда они вернулись после
венчания в Трумейках. Пятнадцать саней с колокольчиками, пена на мордах
лошадей, он засовывает холодную руку в расстегнутый кафтаник жены и
прикасается к ее горячим грудям. Нет уже этой женщины, так сказала ему дочь.
Его тоже могло не быть - если бы три месяца назад, охраняя пленных, которые
копали траншею возле Барт, он не решил спрятаться в лесу, в землянке,
которую приготовила ему жена. Воспоминания и сны - некоторые люди не могут
их различить. Воспоминания бывают хорошими, горячими, дают радость и силу.
Сны плохие - они напоминают о чем-то, что хотелось бы скрыть где-то очень
глубоко, как останки убитого. Сны берут за горло и душат, велят чувствовать
себя чудовищем, который помышляет о промежности сестры, об убийстве
собственного отца. Воспоминаниями можно иногда управлять, отойти от них, как
от стола нечестных людей. От снов невозможно защититься - они появляются под
веками и вырывают сердце из груди, мозжат прикладами лицо, переносят на поля
пылающего снега, меж окровавленных останков человеческих тел. В снах человек
убивает - постоянно убивает, как на войне. Но вправду ли он, Отто Шульц,
убил кого-то когда-либо, даже на войне? Правда ли, что в осажденном городе
он стрелял в женщин и детей? Что он убивал не только солдат, но и жен
неизвестных мужчин, матерей каких-то незнакомых ему дочек? Разве это был он
- тот рослый мужчина в мундире, который шел с облавой через подлесок и
стрелял в оборванных мужчин, женщин, маленьких детей, выбегающих оттуда, как
стая зайцев? Огромные толпы оборотней - говорили мальтийские рыцари -
питаются кровью и силой мира, пока они, такие, как Отто Шульц, солдаты, не
встанут на страже нового порядка. Если по правде, он был человеком честным и
справедливым, он пошел в армию не по своей воле и выбору, а потому, что его
звали Отто Шульц. Потом люди простили ему прошлое, никогда его об этом не
выспрашивали, а даже жалели, что другие солдаты убили его жену, и он должен
был столько дней голодать в лесу. Сны были, однако, более дотошными и
жестокими, чем люди - они неустанно нападали на него в минуты, менее всего
подходящие, даже когда он спал рядом со своей новой женой. И хорунжий
Неглович тоже бывал жестоким, потому что спрашивал. Чаще всего осенью или
весной, во время пахоты. Их поля соседствовали между собой. Бывало, что
хорунжий пахал по одну сторону межи, а Шульц - по другую. Время от времени
они оставляли лошадей в поле и присаживались на меже, чтобы выкурить
сигарету. "Скажи, ты стрелял в меня?" - спрашивал хорунжий. "Нет, никогда
тебя в глаза не видел", - отвечал Отто Шульц. "Это ничего, - говорил
хорунжий. - Ведь на войне не стреляют в знакомых. Признайся, стрелял в меня
или в подобных мне?" - "Да", - отвечал тогда-то. "Я тоже в таких, как ты,
стрелял", - кивал головой хорунжий. И оба удивлялись, что как ни в чем не
бывало сидят они на меже, курят сигареты, а потом каждый возвращается к
своим лошадям и к своему плугу. Отто Шульц не обижался на хорунжего
Негловича за эти вопросы. Хорунжий знал войну, знал, чем она была на самом
деле. Поэтому он даже пришел на свадьбу Шульца, танцевал и пел. На похоронах
хорунжего Шульц искренне плакал, хоть были и такие минуты, когда он думал о
нем с ненавистью, как о враге. Настоящими врагами Шульца были, однако,
прежде всего сны - ночные воспоминания о делах, которые хотелось бы
спрятать, закопать под дерном.
"Это здесь", - думал он, охватывая взглядом перекрученные стволы берез.
И к нему вернулось чувство радости. Боль под ключицей притихла. Шульц
разгреб заступом шелестящий вереск, покрытый фиолетовыми цветами, и вырезал
несколько огромных квадратов дерна. Он копал медленно, делая из
желтовато-черной земли все больший холмик. А когда попадался тонкий или
толстый корень, он вставал на колени и заступом рассекал его в двух местах.
Вдруг до него издали долетел глубокий, звучный и протяжный голос
колоколов. Он уже не встал с колен, отер руки о вереск и перекрестился.
Потом стал громко читать молитву за отходящих:
- В руки Твои отдаю дух мой. Спаситель мой, который сказал: Ищите лица
моего. И буду искать лица твоего. Укрепи меня, Господи, когда пот
смертельный на мне выступает, развесели меня, когда губы мои бледнеют, утешь
меня, когда взор и слух мои пропадают.
Он уже не слышал ни голоса колоколов, ни собственных слов. Темнота
перед ним открылась, а вместе с ней вернулась боль в груди. И все же,
несмотря на темноту и боль, несмотря на великую тишину, в которую, как ему
казалось, он погружался все глубже, он спрашивал себя: какого это лица
искать ему было ведено? Христоса - так искаженного страданием, с терновой
короной и каплями крови, текущими по вискам, или все те лица из снов,
плывущие к нему из глубин мрака. И, словно бы для того, чтобы эти лица
умерших и убитых он мог увидеть подробнее, открылась перед ним ясность,
вернулось чувство слуха, обоняния и осязания. Он увидел старые сосны,
пронизанные лучами солнца, почувствовал грибной запах молодняка и даже на
ветке молодой сосенки увидел каплю утреннего дождя. Потом он закричал:
"Иисусе!" - и упал лицом в выкопанную им яму.
И тогда на небе появились три огромные стаи журавлей, улетающих на юг.
Воздух от земли до самой синевы наполнило громкое курлыканье, стонущий и
протяжный птичий зов, крик первых дней осени.
Отто Шульца нашла возвращающаяся Порова и тут же позвала доктора
Негловича, сына Шульца и многих других людей из деревни. Тело Старого уже
застыло, и доктор даже не пробовал применить ни одного из своих лекарских
умений, только подтвердил кончину. Но так как люди громко удивлялись, что
такой богатый и уважаемый хозяин умер в нищенской одежде и не в постели в
своем доме, а в выкопанной в лесу яме, доктор сказал словами Аврама королю
Содома: "Поднимаю руку мою к Господу Богу Всевышнему, владыке неба и земли,
что даже нитки и ремня от обуви не возьму..." И эти слова показались людям
справедливыми.
Еще в тот же самый день раскопали место, где скончался старый одни
надеялись найти там сокровища, за которыми пошел Отто Шульц, другие хотели
исполнить его волю и собирались перенести на кладбище останки убитого
Шульцем человека. Так или иначе, но ни сокровищ, ни каких-либо человеческих
останков в том месте не было.
На похоронах старого Шульца набожную проповедь прочитал пастор Давид
Кнотхе, а после него взял слово доктор Неглович. Он-то и поведал людям, что
Отто умер по дороге к Коринфу. Ведь каждый человек только пилигрим на земле,
путешественник на дороге к какому-нибудь Коринфу, который лежит далеко или
близко, смотря откуда выходишь.
Акунин Борис
Орловский Гай Юлий
Соломатина Татьяна
Лондон Джек
Белогорский Евгений
Шилова Юлия