кинуться ли в горницы сперва? - махнул рукою и сбежал с крыльца.
суматошно размахивая рукою, в сползающем распахнутом опашне заспешил
следом: - Кого ни та? Владыку? Самого?! Из Киева, што ль?! - И такое
торопкое отчаяние прозвенело в голосе, отчаяние и испуг, что ратный
неволею придержал коня. Раздвинул серые губы почти в улыбке:
боярин и, задышливо достигнув, ухватил повод, остановил комонного. -
Убегом али как?
лошадь ратника, поспешал боярин. Уже подскакивали слуги. Один поднял
уроненный опашень боярина, накинул тому на плечи... - Сысой! Деряба! Гридя
Сапог! - возвысил зык боярин, обретя силу в голосе и господскую стать. -
Проводи! Кормить! Живо!
владычного поезда.
уже выскочили ключник со старостой и огустело народом пустынное досель
околодворье, и уже ловили под уздцы, заворачивали на двор боярский
заморенных верховых коней. Меж тем как сам, на колени повалясь и шапку
сорвавши с головы, лобызал сейчас, весь в радостных слезах, сухую руку
Алексия.
Алексия уже и точно на руках боярин с дворским заносили едва ли не бегом в
хоромы, в чистую гостевую горницу.
отмотнул головою, выдохнув:
вновь, отдавая через плечо приказы ключнику и холопам, целовал и целовал
благословляющие руки митрополита московского.
палату, проверяя, все ли содеяно так, как велено, как по его приказаниям
надлежит.
проводили к господским столам, какая-то торопливая старуха, роняя слезы и
отчаянно торопясь, рванулась сквозь толпу глядельщиков с кринкою горячего
топленого молока, отчаянно, в голос возопив:
привычную длань - отогнать, отпихнуть старую, понял, вник, постиг разом и,
засуетясь, вдруг схватил старуху ту и поволок за собою в горницу, и та,
передав кринку, уже сама на коленях подползла к Алексию приложиться в
черед к руке и кресту главного молитвенника земли.
каждый отпивал крупно, пока не опружили кринку до конца, после чего
Никита, качаясь на плохо гнущихся ногах, поднес, вернул глиняную посудину
бабушке, и та, улыбаясь и всхлипывая, сама уже мелко крестила ратных,
причитывая над ихнею худобой.
Холопы несли платье, оружие, узорные седла - годами береженное боярское
добро. И когда отъевшие ратные подымались из-за столов, их уже выводили
переодеть, натягивали на них свежие рубахи и порты, узорные зипуны,
тимовые сапоги, коих иному из ратников допрежь и носить не приходило ни
разу в жизни.
чеканной сбруе, и уже в возок митрополита запряженная шестерка карих, под
масть, боярских коней рыла копытами снег, и новая волчья полсть уложена
оказалась вовнутрь возка, и бобровый опашень наброшен на плечи владыки.
Словом, безвестный боярин, не присевший ни на миг за все те недолгих два
часа, что перебыл у него во дворе владычный поезд, успел, опустошив и
бертьяницу свою, и конские стаи, заново снарядить, переодеть и переобуть,
посажавши на новых коней, всю дружину Алексия. И только уж на выезде вновь
рухнул в снег перед возком владычным, уже теперь не один, а с боярыней и
младшим сыном (старшие оба берегли рубеж за Вереей). И Алексий, улыбаясь,
благословил всю семью доброхотного жертвователя и толпу набежавших селян,
которые тоже сплошь, рядами попадали на колени.
увалом дороги, боярин поворотил, торжественно глянул на жену, сына и
челядь, достав плат, отер увлажненные глаза и чело, сказал твердо:
важно, не косолапя уже, твердо пошел, хозяйскою поступью. И уже от
крыльца, восшед по ступеням (гулять так гулять!), повелел громко ключнику:
- И перекрестил себя широко, воздев очи к проголубевшему весеннему небу.
бесконечном конце. Накатит Ольгердова конница - и поминай как звали! Терем
- дымом, а самого с боярынею - в полон! Так думал не он один, многие. И на
селе думали так, и потому теперь гомонили радостно, и целовались, и
восклицали. Все ждали владыку своего, весь народ.
ратными.
подумав о том, что без коней ему туговато придет по весне, но тут же и
отогнав невольное сожаление. - Ети кони кого спасли? Разумей! -
присовокупил строго. И глазами сверкнул молодо и всхлипнувшей жене,
неверно истолковав ее светлые слезы, бросил походя: - Наживем!
всю жизнь копил, собирал по крохам, скаредничал, куски считал, а тут - и
не чаяла такого от него! И плакала теперь от счастья, возгордясь мужем.
каких хартиях, ни в памяти ничьей, такой же, как и многие на тогдашней
Руси.
бояре, игумены московских монастырей во главе с даниловским архимандритом
и купеческая старшина, - приводили себя в порядок, отмывались в бане,
вычесывали, выжаривали паразитов из волос и платья. На каменке только
треск стоял. Ратники, раскалясь докрасна, голые, выскакивали в снег,
валялись - худые, мосластые, словно весенние отощавшие лоси, рысью убегали
назад, в банный жар.
откормиссе, сама сойдет, тово! - И тут же старательно губили
жемчужно-серую многоногую гадину. Истрепанные нижние порты и прелые рубахи
попросту жгли вместе с паразитами. Толковали о женках, и за солеными
шутками и взаимным подзуживаньем была едва скрытая истомная тоска по дому,
детям - кто успел народить, по супружнице своей, о чем у смерти на очах, в
погонях, снегах да сечах, и думать даже запрещали себе.
настоятелевой баньке в духах сорока трав, квасного настоя и распаренного
березового листа.
было простерто на выскобленной липовой лавке. Опытные служители мяли и
гладили его, прогоняя дорожную усталь и хворь. Частым костяным гребнем
вычесывали волосы, умащали голову маслом.
Скользом проходило: насколько смертный человек раб плоти своей! Насколько
подчинены ей и разум, и даже дух, плененный в этой земной оболочине!
Скольких сил требует постоянное одоление ее! И полонное терпение не затем
ли было уготовано ему, дабы очистить ум, явить власть духовного над
скоропреходящим тварным и тленным? Скосив глаза, он видит Станяту, рубцы и
незаживающие язвы на его худом, жилистом теле. Так, Господи! Истинно так!
В борении - искус жизни и земного, зачастую подобного крестному, пути! В
непрестанном борении! И сия ныне окончившая истома - в пример и поучение
тому!
плоть, и заботы грядущие и уже оступившие его незримо вновь нисходят к
Алексию, требуя, торопя, сожидая разрешения своего.
первым врагом ему теперь, ныне, стал бы Ольгерд. Но по разумению
государственному Ольгерда следовало пока оставить в покое. Первое,
главное, важнейшее всего иного было теперь - воротить московскому
княжескому дому великий стол. А в замысле, столь огромном, что Алексий
порою страшился додумывать его до конца, - установить такой новый образ
власти, при коем великое княжение было бы неотторжимо от одной, московской
династии, и сим на века упрочивалась русская земля. Неотторжимость власти!
Продолженность в грядущее!
Каллисту - послать жалобу. Суздальских князей не токмо согнать со стола
владимирского, но сокрушить и единожды навсегда подчинить Москве. Тогда и
все мелкие князья, ныне возмутившиеся противу дома Калиты, вновь попадут
под руку... девятилетнего мальчика, Дмитрия Иваныча, судьбу коего, до
возрастия, должен держать в руках он, Алексий, назначенный покойным Иваном
Володихин Дмитрий
Махров Алексей
Посняков Андрей
Мичурин Артем
Мороз Александра
Перумов Ник