Саломея: подружка Лены, Леночки, Леночки Синевой, ленинградской
Арсениевой любови, Ностальгии, и сама она, не постаревшая вовсе, не
родившая еще сына и не вскрывшая вены в коммунальной ванной;
саратовская Валя, аспиранточка из парадного, так и сидит враскоряку на
Бог весть откуда появившемся здесь пыльном, окованном по углам
сундуке, так и сидит, как Арсений оставил ее сто лет назад; печальный
еврей Нахарес; шестеро детей: трое мальчиков и три девочки, - не
по-сегодняшнему одетых, гарцуют на пони и стреляют друг в друга из
игрушечных ружей монте-кристо самыми настоящими пулями; даже Арсениев
дед тут: эдакий Чеховский герой в летнем парусинковом костюме, но в
буденновском шлеме со звездою; военный врач в форме русской армии;
молоденькая Арсениева мать со значками КИМ и ВОРОШИЛОВСКИЙ СТРЕЛОК на
груди и со счетами под мышкой; бритый наголо следователь Слипчак в
сапогах и расшитой украинской рубахе о чем-то мирно беседует с
начлагом, Арсениевым отцом, первой его женою, певицею из театра
Станиславского, и дядей Костею; двое восставших из мертвых изможденных
зеков-доходяг: родные Арсениевы дядья, еще какие-то зеки позади -
одной, не поддающейся детализации массою, - и чистенький благообразный
старичок прохаживается перед их строем с ладненьким серебряным
топориком в руке: другой Слипчак, Егор Лукич; лысый, беззубый,
полуоглохший Тавризян пытается, вероятно, обрести смысл собственной
жизни, напряженно вглядываясь в Того Кто Висел На Стене; рядом -
женщина пишет цифрами горькую свою прозу; а вот и душка Эакулевич в
канареечного цвета ноль-третьем Lжигуленкеv, что облеплен со всех
сторон раздетыми и полураздетыми женщинами: лесбияночками из Магадана,
Олей в наволочке, Галочкою, кем-то там, плохо различимым, еще;
муж-инженер ресторанной мадонны; мент из метро; служительница;
неуловимый Колобков, - он и здесь вертится, бегает среди народа, так
что и здесь его как следует не разглядеть, да и не хочется; всмерть
избитый ступенями пьяный с эскалатора; Профессор с расстегнутой на
Lмилтонсеv ширинкою, откуда высовывается, поводя головкою, маленькая
гадючка; прыщавая рыженькая из Челябинска, и рядом скрючился Сукин,
обеими руками держится за отбитые яйца; гинеколог из Лебедя; карла с
хвостиком; ведающий списком коротышка в обнимку со своею двадцать
первою Lволгойv и тут же - черный с погончиками, в бескозырке LАВРОРАv
и с бронзового цвета наганом, точная копия одного из четверых
матросиков с LПлощади Революцииv: выпрямился, сбежал, надул кого-то -
уговорил постоять за себя! Забитая до полусмерти вокзальная
проститутка из Ленинграда; Лена в болотной блузе, ой, пардон! - Лена в
этот миг только выбирается из такси, и потому Арсению не видна; однако
Ленин одноглазый зверь, десять минут назад оставленный с сухим баком
и, кажется, даже незапертыми дверцами у заправки на Беговой - уже
где-то здесь, на площадке, и Ленин муж - горбун с огромной головою -
притулился внутри салона: что-то не то пишет, не то рисует; еще один
самоубийца: Золотев, - бутылка валяется на асфальте, из нее толчками,
булькая, выливается бензин, а сам Золотов ласкает, гладит по голове -
нет, не Ауру! - она тут же, рядом, но одна: беременная, в рабочей
спецовке фирмы LЛеви страусеv, - а свою измученную абортами маленькую
несчастную жену; грустный усатый художник, ныне фарцовщик и валютчик,
в обнимку с двумя афганскими борзыми, двумя Маринами Влади;
задроченный диссидент строчит на подножке LНивыv в позе Того Кто Висел
На Стене в Разливе письмо гражданину прокурору; Вовка Хорько в форме
сержанта милиции прижигает раскаленными шомполами спину розовому
младенчику с нимбом; преподаватель О-го пединститута принимает из
стеклянного пенальчика разноцветные таблетки; остриженный наголо
уголовник уходит вдаль под автоматом молоденького, тоже остриженного
наголо солдатика срочной службы, а их провожает взглядом, вся в
слезах, тушь размазана по щекам. Галка, Арсениева соседка по площадке;
еще один милиционер с ускользающим от воспоминания восточным лицом,
старший лейтенант, причем вроде бы гаишник, - ага, вот и черно-белая
регулировочная палочка на поясе; и кто-то там еще, еще, еще, и все они
вертятся вокруг небольшого обелиска, удлиненной пирамидки,
фаллического символа эпохи, повершенного жестяной пятиконечной
звездочкою.
надпись: ТРАЙНИНА, НОМЕР ТРИСТА ДВЕНАДЦАТЫЙ. 11 АПРЕЛЯ 1943 ГОДА - и,
через тире - дата романных суток, заполуночной их части. Еще ниже:
ПАЛА СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ ЗА ПРАВОЕ (или ЛЕВОЕ - в полутьме не разобрать)
ДЕЛО, а на боковых гранях пирамидки, словно две гробовые змеи,
извиваются рельефные загогулины: не то просто орнамент, не то - значки
интеграла.
среди них такие, которые никак не унизятся до стояния в очереди на
автомобиль. Немного, но есть! Или столь полный кворум означает нечто
более страшное для меня: персонажи будущей моей книги поджидают
автора, чтобы?.. - пытается подумать, но не успевает, ибо
асфальт проваливается, обелиск, и увиденные только что персонажи
растворяются, рассасываются, становятся незаметны, неузнаваемы в усталой
утренней толпе очередников - в толпе текучей, аморфной, - отнюдь не в том
упругом монолите, какой предполагал увидеть Арсений, настроившийся на
перекличку.
идет и не ожидается, но это слишком маловероятно, и Арсений
недоверчиво глядит на часы, снова на толпу, опять на часы:
четырнадцатая минута шестого. Что, отменили? Забывший, оставивший
Вильгельмову, бросается Арсений вперед, вниз, в не слишком густую
человеческую гущу. Перенесли? Позже начнут? Когда? Люди, к которым он
обращается, все, видать, попадаются совестливые: отворачиваются,
отводят глаза, из доброго десятка не отозвался никто - и Арсению
становится не по себе. Товарищи! Что ж такое, на самом деле! Ответит
мне кто-нибудь или нет?! И, словно громкие последние слова звучат
приказом каким-то, командою... нет! словно они звенят бубенчиком
прокаженного - народ редеет вокруг Арсения, образуя несвойственную
природе пустоту, границы ее раздвигаются и раздвигаются, и вот оттуда,
из-за удаляющихся границ, прорезается возмущенный вильгельмовский
голосок: они раньше перекличку начали! В половине четвертого! Они нас
из списков выбросили!
предчувствовал что-то в подобном роде. Уже, кажется, и автомобиль не
так ему важен, уже и автомобиль меркнет, как мерк на минуту несколько
часов назад, при попытке проникнуть в метро, - а ударила под дых
жуткая, черная, насильственная несправедливость, исходящая на сей раз
не от какой-то там Системы, не от зловещего, таинственного ГБ, но вот
от них, от людей, его окружающих, с которыми он ходит по одним
тротуарам и подземным переходам, ездит в одних троллейбусах,
спускается и поднимается на одних эскалаторах, ест в одной
стекляшке, -и не к кому апеллировать, некому пожаловаться на
чудовищный произвол. Но как же? Ведь на пять было назначено...
столько недоумения и детской обиды, что стыдливый басок не
выдерживает, бормочет de profundis толпы: общее решение. Перенесли.
Большинством голосов. Де-мо-кра-ти-я-а... стонет Арсений. Безголовая
гидра! Но кто-то ведь направляет демократические решения, кто-то за
них ответствен! Ну конечно же эти двое: коротышка и длинный с
погончиками. И отыскать их, во всяком случае коротышку, не задача: он
прикован, как к ядру, к своей Lволгеv, он от нее шагу не ступит.
снова как полководец, нет, как вождь восстания, произносит
повелительно: Лена! Вильгельмова! Сюда! Вильгельмова тут же
показывается на импровизированном майданчике, и не одна: то справа, то
слева, то сзади выпускает из себя толпа прочих обездоленных,
легковерных, кто тоже отошел до пяти: вздремнуть или выпить чаю, да и
тех, надо думать, кто только что появился и надеется попасть в список
на холяву, - все они как-то вдруг признают в Арсении командира, - а
он, полный священного негодования, жаждою справедливости обуянный, и
не удивляется нисколько: бросает вперед, по направлению к коротышкиной
Lволгеv, руку эдаким упругим, энергичным движением и ведет своих
волонтеров на толпу.
каждого со своей психологией, своими страхами, своими представлениями
о совести и справедливости персонажей, она, пожалуй, не расступилась
бы перед Арсениевым отрядом, ибо он, маломощный, двигался отвоевывать
у нее нечто уже ею захваченное и проголосованное, - стало быть,
законное, - но она расступается и открывает мозговой центр демократии:
серую Lволгуv модели LМ-21v. На переднем диване сидит коротышка и,
положив тетрадку со списком на руль, что-то вычитывает в ней,
высчитывает, что-то помечает под рассветляющейся серостью весеннего
утра; длинный с погончиками тоже тут как тут: полулежит, закрыв глаза,
на диванчике заднем: отдыхает от трудов.
победе, подогреваемый тяжелым, решительным дыханием следующих за ним
соратников, не раздумывая, бросается к дверной ручке, - он еще не
знает, что станет делать дальше: восстановит ли, завладев тетрадкою,
несправедливо вычеркнутые из списка фамилии или просто уничтожит в
праведном гневе, порвет, сожжет и по ветру развеет саму тетрадку, и
они с обиженными составят новый, справедливый список, который откроют
собственными именами, а тех, бывших вождей демократии: длинного и
коротышку - и вообще туда не допустят, - не знает, но бросается,