Чтение 109–й страницы книги ~Призвание варяга~

в плен и не было силы, коя могла б помешать злодеянию. Кроме Господа,
разумеется.

Мемельский край Пруссии остался верен правителям, а пока за монарха
стоит хотя б пядь земли - Господь его не оставит.

В переговорах был перерыв и Бонапарт пригласил нас "на Гранд Опера". К
нему привезли певичек и среди них -- "мадемуазель Софи". У девушки был слаб
голосок, но она делала такой... "французский поцелуй" Государю, что это было
- ... нечто.

Да и прочие певички были завезены не столь для того, чтоб усладить
пением оба двора, сколь - зачем в казармы кидают крепостных девок после
долгих маневров.

Я, хоть и не числился генералом, и не принимал русской Присяги, попал в
списки приглашаемых потому, что мне дозволили "встречу с пленным отцом".

Да-да, - генерал от инфантерии Кристофер Бенкендорф тоже угодил при
Фридлянде во вражий плен. Старый боевой конь не утерпел в стойле под
крылышком королевы-матери и, узнав, что кузен зовет на войну (лютеране не
шли под Буксгевдена), напросился на эту пирушку.

Кристоферу стукнуло без малого шестьдесят и никто не верил, что живут
до сих лет, но, надев погоны, старикан лишний раз доказал вред пьянства.
Став вдовой, его венценосная любовница взяла с него слово, что он не будет
пить ничего крепче кваса и молока и мой дядя отправился на войну с румянцем
на щеках и былой, откуда-то вернувшейся, силой.

Не скажу, что он сколько-нибудь поумнел, или стал лучшим командующим
(Буксгевден доверил ему лишь полк инфантерии), но старика и это тронуло до
глубины души и солдаты поминали его добрым словом.

А может, - дело в другом...

Любовь - вот в чем секрет. Мой формальный отец на склоне жизни
нашел-таки женщину, любившую его всей душой и, потихоньку оттаяв, сам
выучился любить.

Он не стал полководцем, но солдаты потом говорили, что у них не было
командира более доброго и человечного. "Начальник даден нам Господом!" Видно
смилостивился Господь и над моим дядей Кристофером, и над всеми его
подчиненными...

Под Фридляндом же моего старика тяжко ранили, и потом, когда подошедшие
французы пытались взять у него оружие, раненый на миг пришел в себя, все
понял, изругал лягушатников последними словами и нашел в себе силы сломать
свою шпагу.

Говорят, это произвело столь хорошее впечатление, что враги немедля
доставили старика в госпиталь и сам Бонапарт приказал врачу проследить за
здоровьем строптивого пленника.

В урочный день я с моей свитой из восьми человек прибыл в занятый
французом Тильзит за три часа до начала спектакля. Я знал, что обо мне идет
известная слава среди неприятеля и потому полковничий мундир был надет на
Ефрема. Кроме Фуше никто из врагов не знал меня в лицо, жандармы же
пребывали в счастливой мысли, что у меня семитская внешность.

Был ослепительно солнечный день, - в ночь перед этим пронеслась
апокалиптическая гроза и Мемель вздулся метра на три. Бурей смыло паромную
пристань и пришлось ждать, пока опять натянут канаты.

В общем, природа сияла после такого холодного душа, как новенькая, и
палящие лучи солнца почти не грели. Даже наоборот, - в тени сразу до костей
пробирал этакий холодок. Поэтому все живое выползало на солнышко.

Тильзит был прямо-таки запружен врагом, а голоса певичек звенели
колокольчиками за пару кварталов до их обители.

Ефрем просил провести нас к "моему отцу", дабы "засвидетельствовать ему
почтение". Так мы оказались в "контрольном периметре", где бытовали квартиры
знатных пленных и оперных див. Когда начальник караула подъехал за
пропусками, Ефрем, не моргнув глазом, подал ему мои. Жандарм с усмешкой
посмотрел на характерную личность моего интенданта, но не решился на
остроумие.

Ефремовы сапоги в конце путешествия имели вид... мягко скажем -
позорный, - мои люди прошлись по ним раз по десять. Офицеры в таких делах
берутся за шпаги, но Ефрему пришлось все терпеть, - он не имел ни малейшего
шанса против любого из егерей. Другой пикантный момент состоял в том, что
сапоги жиденка казались ему не по размеру. Его лодыжки, не пригнанные
муштрой к стременам, были чересчур худы и болтались в сапогах, будто ложечки
в широких стаканах.

И, наконец, самое ужасное - рука Ефрема, в жизни не поднимавшая ничего
тяжеле пера, была бела и нежна, как у красной девицы. Все эти пустяки,
проходившие мимо глаз придворных "паркетчиков", да восторженных дамочек, не
укрылись от опытного жандарма и он с немалым изумлением разглядывал все сии
несуразности.

Он даже обернулся к нам и спросил у меня:

- "Герр подполковник, неужто СИЕ - Ваше начальство?!"

Я тут же скорчил презрительную мину и на ужасном французском шепнул ему
на ухо:

- "Увы, мон ами! Если бы не его родня, я сам бы свернул голову этому
шпику и педерасту. Но таковы нравы русских! Содомитов в их рядах больше, чем
шлюх на Невском.

Я сам отдавил ему ноги по самые уши, но он лишь улыбнулся в ответ! Как
будто я с ним заигрываю! Как бы мне не пришлось провести ночь в... странном
обществе".

Жандарм хмыкнул, едва не прыснул со смеху, в глазах его засияли веселые
огоньки и он, дружески похлопав меня по плечу, обратился к Ефрему с такими
речами:

- "Вас ждут, милорд. Отец ваш был не в восторге от этой встречи, и я
теперь его понимаю. Но... следуйте живо за мной".

Ефрем с радостью спрыгнул с коня, на коем не имел привычки скакать, и
чуть ли не вприпрыжку побежал следом за жандармским полковником, - я
облегченно вздохнул. Окружавшие нас лягушатники покатились со смеху,
наблюдая, как Ефрем повинуется. Он, нося армейский мундир, повиновался
жандарму хуже прапора пред полковником!

В нашей среде пошли шуточки насчет жидовской крови и всего сего
прочего. Тут на смех объявились певички. Я тут же спешился сам и, сорвав
первый попавшийся одуванчик, одним прыжком преодолел хлипкую оградку и
очутился в цветнике из мамзелей.

Не долго думая, я приколол липкий сморщенный одуванчик к груди
случайной девицы случайной заколкой (пустая вещичка - маленький такой
рубинчик на золотой булавке) и у барышень просто глаза на лоб вылезли.
Подходить к их домишку никому не дозволялось и жандармы робко позвали меня
назад, но певички уже обступили меня со всех сторон и защебетали наперебой.

При этом они ласковыми, нежными поглаживаниями будто случайно касались
моих самых разных мест, - как спереди, так и там - где мужчины прячут свои
кошельки.

Разумеется, я не забыл мои денежки на комоде и красотки мигом пришли в
немалое возбуждение, так что я даже был принужден позвать на подмогу моих
егерей. Жандармы сперва пытались препятствовать, но девицы настаивали, -
дамский задор и кокетство не знало границ!

На такой шум и восторг не могла не выглянуть "мамзель Софи". Была она
совсем не в моем вкусе - слишком чернява и шустра в сравнении с девицами
моей Родины, но я не мог указать Антихристу, - с кем ему спать! Так что мне
пришлось затаить дыхание и облобызать ее с головы до ног, думая о чем-то
приятном (от красотки, ей-Богу, разило духами и потом, как от... стесняюсь
сказать!). Тут-то раздался ужаснейший крик:

- "Что вы сделали с моим сыном! Сей человек -- жид и обманщик! Что вы
сделали с моим сыном?!"

Во всем французском лагере поднялась невиданная суета и томление духа,
а я, улучив минуту, вскочил на коня и, посадив на руки "мамзель Софи",
махнул на глазах изумленных жандармов через метровую стену ограждения и был
таков. Через мгновение за мной последовали все мои люди, кроме, разумеется,
Ефрема, которого держали разве что не впятером.

Я еще на миг задержался, крикнув расстроенному старику:

- "Спасибо! Я - в порядке! Задержи их!"

Дядя услыхал эти слова, устроил на ступенях узилища настоящее цирковое
представление и жандармы просто потеряли голову. Бежать ли за нашими
лошадьми, дальше бить Ефрема, или держать беснующегося старика, который
навроде библейского Самсона, - стал шутя разбрасывать туда-сюда якобинцев
пачками. (Доложу по секрету - старому забияке намекнули заранее и он с
радостью согласился. До самой кончины он регулярно дрался с платными
мастерами кулачного дела и почитал мордобой верным средством от скуки и
полового бессилия.)

Наши дамы все никак не могли поверить в сие гнусное похищение, и дико
визжали и хихикали от восторга, чем ставили в немалое смущение немногих
французов, выбегающим из казарм. Любой француз - истинный кавалер и если на
его глазах веселящуюся даму уносят на горячем коне в голубую даль, он не
станет встревать, а только завистливо облизнется вслед и пойдет чесать
языком с дружками о чудачествах "кошон де ля рюсс".

Мы проехали Тильзит насквозь, причем на каждом посту мы даже и не
скрывали, что похищаем сих сабинянок, но сами прелестницы были в настолько
веселом расположении духа, что никто из французов и пальцем не пошевелил,
дабы остановить нас. В этом отношении французы, конечно же, - молодцы.

Да и мы, подготавливаясь, делали ставку именно на сей аспект
французской культуры и, как видите, - не просчитались.

Дамы занервничали лишь после того, как мы переплыли Мемель в загадочном
месте, но к этому мигу мы были совсем одни, и они догадались, что теперь
поднимать визг не только глупо, но и опасно для жизни. Они были целиком в
нашей власти.

Впрочем, "мамзели" вскорости успокоились. Они, конечно же, осознали,
что в ночь сию им предстоит встреча -- в лучшем случае, - с одним ухажером,