земельный участок, а сын, впутавшись в какую-то аферу, поторопился потерять
и землю и дом. У него не осталось никаких средств. Он был и учен и умен, но
ему не везло. Ничто ему не удавалось. Что бы он ни замыслил, что бы ни
затеял - все оказывалось обманом и оборачивалось против него. Если он колет
дрова, то непременно поранит палец. Если обзаведется подругой, то непременно
вскоре обнаружит, что обзавелся и дружком. Неприятности подкарауливали его
на каждом шагу, но он не унывал. Он говорил про себя, что ему "на голову со
всех крыш валится черепица". Спокойно, как должное, ибо привык к неудачам,
встречал он удары судьбы и посмеивался над вздорными ее выходками, как
человек, понимающий шутку. Денег у него не водилось, зато не переводилась
веселость. Ему частенько случалось терять все до последнего су, но ни при
каких обстоятельствах не терял он способности смеяться. Когда к нему
заявлялась беда, он дружески приветствовал ее как старую знакомую и
похлопывал невзгоды по плечу. Он так сжился с лихой своей долей, что,
обращаясь к ней, называл ее уменьшительным именем и говорил: "Добро
пожаловать, Горюшко!"
находчив. И хотя постоянно сидел без гроша, тем не менее всегда изыскивал
способы, если приходила охота, производить "безумные траты". В одну
прекрасную ночь он дошел до того, что проел "целых сто франков", ужиная с
какой-то вертихвосткой. Это вдохновило его на следующие, произнесенные в
разгаре пиршества слова: "Эй ты, сотенная девица, стащи-ка с меня сапоги!"
науки на манер Баореля. Постоянного жилища у него не было, а подчас не было
совсем никакого. Он жил то у одного, то у другого приятеля. Чаще всего у
Жоли. Жоли изучал медицину и был на два года моложе Боссюэ.
Он стал не столько врачом, сколько больным. В двадцать три года он находил у
себя всевозможные болезни и по целым дням рассматривал в зеркале свой язык.
Он утверждал, что человек может намагничиваться совершенно так же, как
магнитная стрелка, и ставил на ночь свою кровать изголовьем на юг, а
изножьем на север, чтобы, под влиянием магнитных сил земли, кровообращение
его не нарушалось во сне. Во время грозы он всегда щупал себе пульс. Тем не
менее это был самый веселый из всех друзей. Такие, казалось бы,
несовместимые свойства, как молодость и доходящая до мании мнительность,
вялость и жизнерадостность, прекрасно уживались в нем, - в итоге получалось
эксцентричное, но премилое создание, которое его товарищи, щедрые на
крылатые созвучия, называли "Жолллли". "Смотри, не улети на своих четырех
"л"!" - шутил Жан Прувер {По-французски согласная "л" произносится "эль",
так же, как слово "эль" (aile) - крыло. Отсюда каламбур: "Не улети на своих
четырех "л", то есть: "Не улети на своих четырех крыльях".}.
что всегда служит признаком проницательности.
общая вера в Прогресс; в конечном счете они заслуживали глубокого уважения.
из них становился серьезным, произнося: "Восемьдесят девятый год". Их отцы
по плоти могли в прошлом, и даже в настоящем, принадлежать к фельянам,
роялистам, доктринерам. Это не имело значения; молодежи не было никакого
дела до неразберихи, царившей до них; в их жилах текла чистейшая кровь,
облагороженная самыми высокими принципами, и они без колебаний и сомнений
исповедовали религию неподкупного права и непреклонного долга.
осуществление своих идеалов.
скептик. Как попал он в их среду? Он появился как нарост на ней. Скептика
этого звали Грантером; он имел обыкновение подписываться ребусом, ставя
вместо фамилии букву Р {Прописная буква Р по-французски - грант эр (grand
R).}. Это был человек, отказывавшийся во что-либо верить. Впрочем, он
принадлежал к числу студентов, приобретавших за время прохождения курса в
Париже обширнейшие познания. Так, он твердо усвоил, что кафе "Лемблен"
славится наилучшим кофе, кафе "Вольтер" - наилучшим бильярдом, "Эрмитаж" на
бульваре Мен - прекрасными оладьями и приятнейшими девицами, что у тетушки
Саге великолепно жарят цыплят, у Кюветной заставы подают чудесную рыбу
по-флотски, а у заставы Боев можно получить недурное белое винцо. Словом, он
знал все хорошие местечки. Кроме того, был тонким знатоком правил ножной
борьбы, опытным фехтовальщиком и умел немного танцевать, ко всему прочему
был не дурак выпить. Он был невероятно безобразен. Ирма Буаси, самая
хорошенькая из сапожных мастериц того времени, негодуя на его уродство,
изрекла следующую сентенцию: "Грантер, - заявила она, - есть нечто
недопустимое". Однако ничто не могло поколебать самовлюбленного Грантера. Ни
одна женщина не ускользала от его пристального и нежного взора; всем своим
видом он словно говорил: "Захоти я только!" - и всячески старался уверить
товарищей, что у женщин он просто нарасхват.
французская революция, республика, демократия, человечество, цивилизация,
религия, прогресс - представлялись Грантеру чуть ли не бессмыслицей. Он
посмеивался над ними. Скептицизм, эта костоеда ума, не оставил ему ни одной
нетронутой мысли. Ко всему на свете он относился иронически. Любимый афоризм
его был: "В жизни достоверно одно - стакан вина". Он глумился над всякой
самоотверженностью, кто бы ни являл пример ее: брат или отец, Робеспьер ли
младший, или Луазероль. "Да ведь они на своей смерти немало выиграли?" -
восклицал он. Распятье на его языке называлось "виселицей, которой здорово
повезло". Бабник, игрок, гуляка, вечно пьяный, он напевал себе под нос:
"Люблю я красоток, люблю я вино" на мотив "Да здравствует Генрих IV", чем
очень досаждал нашим юным мечтателям.
идея, не догма, не наука, не искусство, но человек, а именно - Анжольрас.
Грантер восхищался им, любил его, благоговел перед ним. К кому же в этой
фаланге людей непреклонных убеждений примкнул этот во всем сомневающийся
анархист? К самому непреклонному из всех. Чем же покорил его Анжольрас?
Своими воззрениями? Нет. Своим характером. Подобные случаи наблюдаются
часто. Тяготение скептика к верующему так же в порядке вещей, как
существование закона взаимодополняемости цветов. Нас всегда влечет то, чего
недостает нам самим. Никто не любит дневной свет более слепца. Рослый
полковой барабанщик-кумир карлицы. У жабы глаза всегда подняты к небу.
Зачем? Затем, чтобы видеть, как летают птицы. Грантеру, в котором копошились
сомнения, доставляло радость видеть, как в Анжольрасе парит вера. Анжольрас
был ему необходим. Он не отдавал себе в этом ясного отчета и не доискивался
причин, но целомудренная, здоровая, стойкая, прямая, суровая, искренняя
натура Анжольраса пленяла его. Он инстинктивно восхищался им, как своей
противоположностью. В нравственной своей дряблости, неустойчивости,
расхлябанности, болезненности, изломанности он цеплялся за Анжольраса, как
за человека с крепким душевным костяком. Лишенный морального стержня,
Грантер искал опоры в стойкости Анжольраса. Рядом с ним и он становился в
некотором роде личностью. К этому необходимо добавить, что сам он
представлял собою сочетание двух, казалось бы, несовместимых, элементов. Он
был насмешлив и вместе с тем сердечен. При всем своем равнодушии он умел
любить. Ум его обходился без веры, но сердце не могло обойтись без
привязанности. Явление противоречивое, ибо привязанность - та же вера.
Такова была его натура. Есть люди, как бы рожденные служить изнанкой,
оборотной стороной другого. К ним принадлежат Поллуксы, Патроклы, Низусы,
Эвдамидасы, Гефестионы, Пехмейи. Они могут жить, лишь прислонившись к
кому-нибудь; их имена - только продолжение чужих имен и пишутся всегда с
союзом "и" впереди; у них нет своей жизни, их жизнь-изнанка чужой судьбы.
Грантер был один из таких людей. Он представлял собою оборотную сторону
Анжольраса.
заложено начало такой близости. В алфавите О и П неразрывны; сказать О и П -
это все равно что сказать Орест и Пилад.
молодежи. Там он жил, только там чувствовал себя хорошо и не отставал от
молодых людей ни на шаг. Для него не было большей радости, чем следить, как
в винном тумане перед ним мелькают их силуэты. А его терпели за
покладистость.
снисходительно уделял ему немного жалости. Грантер оставался на положении
непризнанного Пилада. Вечно терпя от суровости Анжольраса, грубо
отталкиваемый и отвергаемый, он неизменно возвращался к Анжольрасу и говорил
про него: "Кремень, а не человек!"
Глава вторая. НАДГРОБНОЕ СЛОВО БОССЮЭ ПРОФЕССОРУ БЛОНДО
читатели, почти одновременно с описанными выше событиями, Легль из Мо стоял
у кафе "Мюзен", с томным видом прислонившись к дверному косяку. Он напоминал
отдыхающую кариатиду и нес единственный груз - груз собственных мыслей. Взор
его был устремлен на площадь Сен - Мишель. Стоять прислонившись к
чему-нибудь - это один из способов, оставаясь на ногах, чувствовать себя
развалившимся в постели. Мечтатели этим не пренебрегают. Легль из Мо
раздумывал, без всякой, впрочем, грусти, над маленькой неприятностью,
приключившейся с ним два дня назад на юридическом факультете и спутавшей и
без того достаточно неясные его планы на будущее.
мечтателям, - обратить на него внимание. Легль из Мо, в полудремотном
состоянии рассеянно глядя по сторонам, вдруг заметил двуколку, еле-еле, как
бы нерешительно тащившуюся по площади. Зачем ее сюда занесло? И почему она
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Афанасьев Роман