он пробежал за окном.
осталась в окружении. Связь с ней порвана.
что коридор еще остался. Правда, за протекшие минуты немцы могли уже
перехватить горловину. Нет, я обязан быть точным, обязан говорить своему
командиру только истину. И поправил себя, сказал, что рота, быть может,
еще не отрезана.
произнесет: "Пусть пробивается, оставит отметку". Нет, он этого не
произнес. Я продолжал:
отбиты огнем. Ожидаю новой атаки. А в Горюнах спокойно.
тот день еще прикрыты отовсюду: слева ротами Филимонова и Заева, напрямик
по асфальту - узлом обороны в селе Ядрово, справа - деревенькой Шишкине,
где обретался штаб Панфилова. Я ожидал, что генерал скажет: "Отправьте
роту из Горюнов на станцию", ожидал, что он найдет еще какую-нибудь роту,
которую пришлет в Горюны. Нет, надежда и тут не оправдалась. Панфилов
сказал:
не поколебать, не смутить мой дух.
пять повозок.
ничего не возразил. Черт возьми, неужели такие потери?!
обернулся, сказал:
Филимонову, чтобы вывезти раненых.
понимал, каким мрачным было мое приказание. Тотчас поднялся Толстунов:
вразвалку. "Располагай мной!" - говорил его собранный вид.
делается, и возвращайся.
осунулись, потеряли блеск за одно утро. Прирожденная улыбка покинула
уголки губ. Стремительный, серьезный, он козырнул и вышел.
кровать, я опустился в кресло, невидящим взором уставился в стену.
за другим. Что же мне делать? Как удержусь до двадцатого!
Надев ушанку, перекинув через плечо ремешок шашки, я выбрался из нашей
штабной избы, ступил на крыльцо. Вновь увидел часового. Теперь это уже был
не Гаркуша. Но кто же? Съежившись, подняв воротник, отвернув лицо от
ветра, низенький красноармеец держал ружье в обнимку. Уши низко
нахлобученной шапки были опущены, подвязаны. Услышав мой шаг, он быстро
обернулся, взял на караул. Джильбаев! Его втянутые смуглые щеки, короткий
приплюснутый нос полиловели на морозе. Я вздрогнул, на миг замер, будто
меня кто-то хлестнул. Джильбаев! С поразительной четкостью всплыло
воспоминание. Минута у ручья, который я назвал арыком. Минута, когда я
вдруг представил себя на месте моего заплакавшего маленького соплеменника.
Стою у обрыва, потерявший честь, приговоренный к расстрелу. И не оружие
врага, а пули сынов Родины, вершащих воинское правосудие, принесут мне
постыдную смерть.
на морозе Джильбаева, я мысленно взвешивал: Быть может, рискнуть честью,
приговорить самого себя к бесславному концу.
Частые глухие хлопки доходили от деревни Шишкино, где находился со своим
штабом Панфилов. В ближнем лесу раздавались резкие выстрелы наших орудии.
Там, над опушкой, в небе то и дело возникали ватные клубки шрапнели: немцы
сверху прочесывали лес, стремились подавить батарею. Уже почти не было ни
клевков, ни журавлей - противник приблизил артиллерию. Порывы ветра
доносили издалека отчаянную стукотню пулеметов. Где-то впереди, за грядой
леса, били наши противотанковые "сорокапятки". Со станции Матренино
доходил слабый слитный гул минометного обстрела. А сюда, в Горюны, немцы
теперь лишь изредка бросали один-другой осколочный снаряд. Там и сям на
снегу чернели пятна разрывов. Кое-где и на белом шоссе виднелись
неглубокие темные воронки.
на Матренино. Еще издали увидел: по этой нахоженной тропе тянется вереница
раненых. Некоторые едва ковыляют, останавливаются, снова плетутся. Я
обождал у развилки.
батальона, который позавчера вечером на рубеже сильными ударами крошил,
высекая искры, каленую землю. Шинель была наброшена внакидку. На сукне у
ворота, близ плечевого шва, была заметна небольшая рванинка. Еще не
потемневший свежий бинт охватывал странно недвижную шею. Я окликнул его.
загар казался желтым. Глаза провалились. Вам известно: настоящий солдат
может сказать мудрое слово. Случается - вы тоже это знаете, - что и
раненые могут поднять дух. Нет, вряд ли на это я надеялся.
8. ТАК ЛОВЯТ ХИЩНЫХ ПТИЦ
любую машину, которая пойдет через Горюны в сторону Москвы, и подсадить
раненых, я вернулся в штаб.
настороженным, как я его оставил. Из-за стола бесшумно поднялся Рахимов.
Его губы не шевельнулись, не произнесли: "Разрешите доложить". С одного
взгляда я понял: ничего нового, связь с Заевым не восстановлена, по рубежу
роты Филимонова, как и раньше, хлещут минометы.
потерявший звонкость голос Голубцова. Да, не удержу станцию. Минометы
исподволь выбьют всех бойцов. Так держать - значит оставить. Не сегодня,
так завтра. И сколько ни думай, нет возможности предотвратить нависающий
исход. У нас, казахов, есть поговорка: если сердцу суждено лопнуть, пусть
лопается немедленно. Сидеть в бездействии, ожидая неминучего, - это жгло,
терзало меня.
и Толстунов и Рахимов, но не мог в этот час помыслить о еде.
принадлежат заботы об исправном действии линии, ведущей к подчиненному.
Однако я вызвал Тимошина.