Чтение 109–й страницы книги ~Затеси~

называли), Тамара и Аня.

Во время войны Варшавский кадетский корпус эвакуировали в Москву, отца
перевели также преподавателем музыки в Лефортовский кадетский корпус, а
девочек поместили в Елизаветинскую гимназию, где учились и мы с сестрой.
Нина, старшая дочь, попала в один класс с моей младшей сестрой, а другие
сестры Корьюс, в том числе и Милка, -- в более младшие классы. Мы очень
подружились. Чаще всех бывала у нас Нина и на праздники оставалась у нас
ночевать. Познакомиться с нашей семьей приезжала к нам мать семейства
Корьюс.

Первое время жили спокойно, тихо, все шло хорошо, но затем в семье их
разыгралась трагедия. В числе переведенных из Варшавы преподавателей был
очень известный математик (немец), он влюбился в мать Корьюс, между ними
разыгрался бурный роман, она бросила мужа, забрала четырех дочерей, сына
оставила мужу и уехала с этим немцем в Киев, и там все они поселились --
жили они в Киево-Печерской лавре. Вначале все шло как будто хорошо, но затем
новая трагедия. За это время подросла Нина -- старшая дочь, стала красоткой,
была уже скрипачкой и работала в оркестре под управлением Рахлина. И вот
этот немец, муж матери, влюбился в Нину. А она была действительно красоткой,
по-моему, красивей Милицы. Он стал преследовать ее своей любовью. Нина,
конечно, никак ему не отвечала, старалась все скрыть от матери. Но та про
все это как-то узнала, произошло бурное объяснение и затем разрыв. И этот
негодяй (иначе я назвать его не могу) бросил всю семью без всяких средств и
уехал в свою Германию, где стал знаменитым математиком. Всю семью вытягивала
на своих плечах Нина (работала скрипачкой в оркестре и брала какие-то работы
на дом). А у Милки к тому времени открылся хороший голос, она пела уже в
"Думке" -- так назывался киевский ансамбль.

Обо всем случившемся узнал отец Корьюс и прислал бывшей жене письмо,
где писал, что он обо всем знает, понимает, как им тяжело материально, и
предлагает прислать к нему одну из дочерей, чтобы он мог дать ей
образование. Он в то время жил с сыном в Ковно. И вот на семейном совете
было решено послать Милку -- так она и попала за границу, а через год с
небольшим Нина стала получать из Эстонии от Милицы афиши -- объявления о
концертах в небольших залах со следующим сообщением: "Heute singt Milicha
Korjus" (сегодня поет Милица Корьюс). А некоторое время спустя была задумана
постановка "Большого вальса". Год целый режиссер искал актрису на главную
роль фильма. Милка стала знаменитостью. И когда в Москве я увидела
объявление, что главную роль играет Милица Корьюс, я глазам своим не
поверила: неужели эта та самая Милка, которая училась когда-то вместе со
мной в московской Елизаветинской гимназии, а затем уехала с матерью в Киев?!
К этому времени Скоропадского в Киеве уже не было, и наша связь с семьей
Корьюс, главным образом с Ниной, возобновилась. Мы переписывались,
встречались (я приезжала в Киев с театром Всеволода Мейерхольда на
гастроли), Нина мне рассказывала, что она переписывается с Милицей, что та
вышла замуж и у нее двое детей, и со смехом мне рассказывала об одном письме
Милицы, где та писала, что они с мужем купили виллу, но им тесновато -- у
них всего-навсего восемнадцать комнат. Милица писала, что в сороковом году
она собирается приехать в Москву. Но война тому помешала.

В дальнейшем судьба семьи Корьюс сложилась очень печально. Нина вышла
замуж, но неудачно и скоро умерла. Тамара вышла замуж и уехала в Ленинград.
Я с ней встречалась. Во время блокады Ленинграда Тамара и мать Милицы
погибли.

Аня, с которой у меня никогда связи не было, по слухам, вышла замуж и
ведет обычную серенькую жизнь..."

Однако ж на этом мои воспоминания о кинокартине "Большой вальс" не
закончились. Мне предстояла еще одна встреча с фильмом, совсем уж
неожиданная.

Я был в Югославии в дни юбилейных торжеств, посвященных освобождению
Боснии от фашистских оккупантов, и в столице ее Сараево ехал однажды на
машине с друзьями к горе Игман. Что-то знакомое "зацепило" мой глаз.
Присмотрелся внимательней: аллея с ровно и высоко вознесшимися деревьями,
дорожка меж них, по дорожке катит очень знакомая кибитка со знакомой лошадью
и давно знакомым извозчиком. Я и сказал моим спутникам, что нечто подобное
видел в одном знаменитом фильме. А они мне в ответ: ничего, мол,
удивительного -- знаменитые кадры той знаменитой картины снимались здесь, в
Сараево, на этой самой аллее, и с тех пор кибитка из "Большого вальса"
катается и катается взад-вперед по аллее, и кто хочет посидеть и прокатиться
под звуки вальса в кибитке Карлы Доннер и ее возлюбленного Иоганна Штрауса
-- плати денежку.

"Я хочу! Я хочу!" -- заорал я во всю глотку и, бросив горсть мелочи в
руку старенького и приветливо улыбающегося извозчика, взобрался на сиденье
кибитки. Скопление туристской братии, грохот и вой музыки, шум машин на
шоссе, идущем параллельно прогулочной дороге, современный содом и суета
мешали мне отдаться блаженной картине -- услышать поскрипывание рессор, стук
лошадиных копыт, пение птиц, шум воды, шелест листьев над головой и рождение
вальса.

Кибитка доехала до подножия горы Игман, повернула обратно, но не
возникла музыка. Давняя картина заслонилась ближними впечатлениями,
встречами, рассказами о войне, речами на митингах, посвященных освобождению
многостра- дальной земли -- горной Боснии, где погиб в войну каждый
четвертый житель.

Поздним вечером перед сном я пришел на аллею Штрауса и Карлы Доннер.
Движение на дороге замерло, унялись туристы, лишь где-то вдалеке стойко
звучал транзистор, мелькал радужный свет водопада под горою, и туда, мимо
брызжущего света, мимо взвинченной, на цирк похожей туристской жизни
удалялась одинокая кибитка, и на облучке ее едва различимо маячила фигурка
одинокого старенького извозчика.

Глаза мои провожали кибитку до тех пор, пока она не скрылась в совсем
уж темном, ночью накрытом подгорье. И пока кибитка, словно в тихом, бережно
хранимом сне уплывала в такую покойную, такую манящую вечную даль, в
вознесении, на горе и за горой Игман, в небе, у самых звезд, пронзая время,
пространства, тяготы жизни, обманутые надежды, горести и утраты, звучала
музыка, звучал вальс любви, кружа меня в волнах светлого света, еще не
погасшего в усталой душе.

Постскриптум

Среди многих постыдных поступков, которые я совершил в жизни, более
всех памятен мне один. В детдоме в коридоре висел репродуктор, и однажды в
нем раздался голос, ни на чей не похожий, чем-то меня -- скорее всего как
раз непохожестью -- раздражавший.

"Ха, блимба! Орет как жеребец!" -- сказал я и выдернул вилку
репродуктора из розетки. Голос певицы оборвался. Ребятня сочувственно
отнеслась к моему поступку, поскольку был я в детстве самым певучим и
читающим человеком.

...Много лет спустя в Ессентуках, в просторном летнем зале, слушал я
симфонический концерт. Все повидавшие и пережившие на своем веку музыканты
крымского оркестра со славной, на муравьишку похожей, молоденькой дирижершей
Зинаидой Тыкач терпеливо растолковывали публике, что и почему они будут
играть, когда, кем и по какому случаю то или иное музыкальное произведение
было написано. Делали они это вроде как бы с извинениями за свое вторжение в
такую перенасыщенную духовными ценностями жизнь граждан, лечащихся и просто
так жирующих на курорте, и концерт начали с лихой увертюры Штрауса, чтоб
подготовить переутомленных культурой слушателей ко второму, более серьезному
отделению.

Но и сказочный Штраус, и огневой Брамс, и кокетливый Оффенбах не
помогли -- уже с середины первого отделения концерта слушатели, набившиеся в
зал на музыкальное мероприятие только потому, что оно бесплатное, начали
покидать зал. Да кабы просто так они его покидали, молча, осторожно -- нет,
с возмущениями, выкриками, бранью покидали, будто обманули их в лучших
вожделениях и мечтах.

Стулья в концертном зале старые, венские, с круглыми деревянными
сиденьями, сколоченные порядно, и каждый гражданин, поднявшись с места,
считал своим долгом возмущенно хлопнуть сиденьем.

Я сидел, ужавшись в себя, слушал, как надрываются музыканты, чтоб
заглушить шум и ругань в зале, и мне хотелось за всех за нас попросить
прощения у милой дирижерши в черненьком фраке, у оркестрантов, так трудно и
упорно зарабатывающих свой честный, бедный хлеб, извиниться за всех нас и
рассказать, как я в детстве...

Но жизнь -- не письмо, в ней постскриптума не бывает. Что из того, что
певица, которую я оскорбил когда-то словом, имя ей -- великая Надежда
Обухова, -- стала моей самой любимой певицей, что я "исправился" и не раз
плакал, слушая ее.