Чтение 109–й страницы книги ~Сорок пять~

- Увы, Реми, и так же, как ребенок, старик сегодня здоровый, завтра -
мертв.

Реми не ответил, так как по совести не мог сказать ничего
успокоительного, и вслед за разговором, нами пересказанным, наступило
мрачное молчание.

Оба собеседника предались унылому раздумью.

- На какой час вы заказали лошадей, Реми? - спросила наконец таинственная
дама.

- К двум часам пополуночи.

- Только что пробило час.

- Да, сударыня.

- Никто нас не подстерегает на улице, Реми?

- Никто.

- Даже этот несчастный молодой человек?

- Даже он отсутствует.

Реми вздохнул.

- Вы это говорите как-то странно, Реми.

- Дело в том, что и он принял решение.

- Какое? - встрепенувшись, спросила дама.

- Больше не видеться с вами или, по крайней мере, уже не искать
встречи...

- Куда же он намерен идти?

- Туда же, куда идем мы все, - к покою.

- Даруй ему, господи, вечный покой, - ответила дама голосом холодным и
мрачным, как погребальный звон. - И однако... - Она умолкла.

- И однако?.. - вопросительно повторил Реми.

- Неужели ему нечего делать в этом мире?

- Он любил бы, если бы его любили.

- Человек его возраста, с его именем и положением должен был бы надеяться
на будущее!

- А надеетесь ли на будущее вы, сударыня, чей возраст, имя, положение
столь же завидны?

В глазах дамы вспыхнул зловещий огонек.

- Да, Реми, - ответила она, - надеюсь, раз я живу; но, чу! погодите... -
Она насторожилась. - Мне кажется, я слышу конский топот.

- И мне тоже кажется.

- Неужели это уже наш проводник?

- Возможно; но если это так, значит, он приехал почти на час раньше, чем
условлено.

- Подъехали к двери, Реми.

- Да, верно!

Реми сбежал по лестнице вниз и подошел к входной двери в ту минуту, когда
кто-то три раза подряд громко стукнул дверным молотком.

- Кто тут? - спросил Реми.

- Я, - ответил дрожащий, надтреснутый голос, - я, Граншан, камердинер
барона.

- О боже! Граншан, вы в Париже! Сейчас я вам отопру, только говорите
совсем тихо.

Он открыл дверь и шепотом спросил:

- Откуда держите путь?

- Из Меридора.

- Из Меридора?

- Да, любезный господин Реми, к несчастью, да!

- Входите, входите скорее. О боже!

Сверху донесся голос дамы.

- Ну что, Реми, это привели лошадей?

- Нет, сударыня, еще не привели, - ответил Реми и, снова обратясь к
старику, спросил:

- Что случилось, Граншан?

- Вы не догадываетесь? - спросил верный слуга.

- Увы, догадываюсь; но, ради бога, не сообщайте ей это печальное известие
сразу. Ах! Каково ей будет, несчастной!

- Реми, Реми, - сказал тот же голос, - вы, кажется, с кем-то
разговариваете?

- Да, сударыня.

- С кем-то, чей голос я узнаю.

- Верно, сударыня. Как ее подготовить, Граншан? Вот она.

Дама, сначала спустившаяся с третьего этажа во второй, теперь сошла вниз
и появилась в конце коридора, который вел к входной двери.

- Кто здесь? - спросила она. - Никак, это Граншан?

- Да, сударыня, это я, - печально, смиренно ответил старик, обнажая седую
голову.

- Граншан - ты! О боже! Предчувствие не обмануло меня - отец мой умер!

- Да, сударыня, - ответил Граншан, забыв все предупреждения Реми. - Да,
Меридор остался без господина.

Бледная, вся застывшая, дама сохранила, однако, спокойствие и твердость:
тяжкий удар не сломил ее.

Видя ее столь покорной судьбе и столь мрачной, Реми подошел к ней и
ласково взял ее за руку.

- Как он умер? - спросила дама. - Скажите мне все, друг мой!

- Сударыня, господин барон уже некоторое время не вставал со своего
кресла, а неделю назад с ним приключился третий удар. Он в последний раз с
большим трудом произнес ваше имя, затем лишился речи и в ночь скончался.

Диана знаком поблагодарила старого слугу и, не сказав более ни слова,
поднялась в свою спальню.

- Наконец-то она свободна, - прошептал Реми, еще более мрачный и бледный,
чем она. - Идемте, Граншан, идемте!

Спальня дамы помещалась во втором этаже позади кабинета, окнами на улицу,
и освещалась только небольшим оконцем, выходившим во двор.

Обставлена эта комната была богато, но от всего в ней веяло мрачностью.
На штофных обоях лучшей в те времена аррасской работы были изображены
последние эпизоды страстей Христовых. Дубовый резной аналой, перед ним -
скамеечка того же дерева, с такой же прекрасной резьбой. Кровать с витыми
колоннами, тоже завешенная аррасским штофным пологом, и, наконец, брюжский
ковер - вот все убранство комнаты.

Нигде ни цветка, ни драгоценностей, ни позолоты; вместо золота и серебра
- всюду дерево и темная бронза. В срезанном углу комнаты висел портрет
мужчины в раме черного дерева; на него падал весь свет из окна, очевидно,
прорубленного для этой цели.

Перед портретом дама опустилась на колени; ее сердце теснила скорбь, но
глаза оставались сухими.

На этот безжизненный лик она устремила взор, полный неизъяснимой любви и
нежности, словно надеясь, что благородное изображение оживет и откликнется.

Действительно - благородное; самое это определение казалось созданным для
него.

Художник изобразил молодого человека лет двадцати восьми - тридцати; он
лежал на софе полураздетый, из раны на обнаженной груди сочилась кровь;
правая рука, вся изувеченная, свесилась с ложа, но еще сжимала обломок
шпаги.

Веки раненого смежались, предвещая этим близкую кончину; бледность и
страдание наложили на его лицо тот божественный отпечаток, который
появляется лишь в ту минуту, когда человек покидает земную жизнь для жизни
вечной.

Вместо девиза, вместо всякого пояснения на раме под портретом красными,
как кровь, буквами были начертаны слова: Aut Caesar aut nihil 1 <1 Или
Цезарь, или ничто (лат.)>.

Дама простерла к портрету руки и заговорила с ним так, как обычно говорят
с богом.

- Я умоляла тебя ждать, - сказала она, - хотя твоя возмущенная душа
алкала мести; но ведь мертвые видят все - и ты, любовь моя, видел, что я
осталась жить только для того, чтобы не стать отцеубийцей; мне надлежало
умереть вместе с тобой, но моя смерть убила бы моего отца.

И еще - ты ведь знаешь, у твоего окровавленного, бездыханного тела я дала
священный обет: я поклялась воздать кровью за кровь, смертью за смерть; но
тогда - кара за мое преступление пала бы на седую голову всеми почитаемого
старца, который называл меня своим невинным чадом.

Ты ждал, мой любимый, ты ждал - благодарю тебя! Теперь я свободна; теперь
последнее звено, приковывавшее меня к земле, разорвано господом - да будет
он благословен! Ныне - я вся твоя, прочь сокрытие, прочь тайные козни! Я
могу действовать совершенно явно, ибо теперь я никого не оставлю после себя
на земле, и я вправе покинуть ее.

Она привстала на одном колене и поцеловала руку, казалось, свесившуюся за
край рамы.

- Прости, друг мой, - прибавила она, - что глаза мои сухи; я выплакала
все свои слезы на твоей могиле; вот почему их нет на моих глазах, которые ты
так любил.

Спустя немного месяцев я приду к тебе, и ты наконец ответишь мне, дорогая
тень, с которой я столько говорила, никогда не получая ответа.

Умолкнув, Диана поднялась с колен так почтительно, словно кончила
беседовать с самим богом, и села на дубовую скамейку перед аналоем.

- Бедный отец! - прошептала она бесстрастным голосом, который будто уже
не принадлежал человеческому существу.

Затем она погрузилась в мрачное раздумье, по-видимому, дававшее ей
забвенье тяжкого горя в настоящем и несчастий, пережитых в прошлом. Вдруг
она встала, выпрямилась и, опершись рукой на спинку кресла, молвила:

- Да, правильно, так будет лучше. Реми!

Верный слуга, вероятно, сторожил у двери, так как явился в ту же минуту.

- Я здесь, сударыня, - сказал он.

- Достойный друг мой, брат мой, - начала Диана, - вы, единственный, кто
знает меня в этом мире, проститесь со мной.