много шоколада. Было тесно и шумно. Со мной были приветливы, искренни,
не просто вежливы. Сидели долго, много пили, ели пельмени, и Я, забыв
про Нату, глазел на пышную сорокалетнюю армянку. Та спрашивала, надеюсь
ли Я, что в Москве жизнь наладитсЯ или здесь тоже пойдет кувырком, как в
Баку, в Тбилиси. А Я, знай, ел пельмени и пожимал плечами: будет как бу-
дет. (Я никого из отъезжающих не успокаиваю. И ехать не отговариваю.) Я
пил водку и поглядывал на ее Яркие губы. (Без соблазна. Просто красивые
губы.) А залившаясЯ румянцем Ната уже вынула по их просьбе из чехла
флейту. Волновалась, как и положено волноватьсЯ артистке.
та, исполнив очередной номер, выходила и возвращалась (пила тайком ва-
лерьянку). И С снова за флейту. МилаЯ и дебильная, она не понимала в но-
вой российской жизни (не понимала и в прежней). ТихаЯ и ненавязчивая,
длЯ чего и длЯ кого она живет? Кому интересна? Неудивительно, что они,
пятнадцать отъезжающих человек, не увезли ее во Францию. Ее просто спу-
тали с вещью, с предметом. Из вещей ведь увозили только ценное, все про-
чее оставляли, бросали здесь.
вать всю оставшуюсЯ жизнь. (Будет с тобой, С подшептывал голос. С Она из
тех, кто не подымется. Вот кто никогда не поправит своих дел. Всегда
внизу и с тобой...) Единственный наш телесный контакт был, когда Ната
мыла чашки. Она перемывала после чаепития, разбила две чашки кряду, сле-
зы на глазах, неумеха. Продолжала однако мыть, а Я, покуривая, подошел
сзади и, чтоб успокоить, приобнял за плечи. Руки ее, дрожащие, были за-
няты клятыми чашками. (НебольшаЯ грудь легко доступна; да и всЯ Ната
беззащитна.) ШеЯ ее густо покраснела. Розовые ушки запылали. Но Я только
отложил сигарету в сторону, стал помогать мыть чашки, забираЯ их из ее
рук.
СтараЯ тетка, что из русской родни, приходила к Нате
разРдва в неделю. Тетка не давала Нате ни копейки (жила
на нищенскую пенсию), но зато убирала Нате жилье. Варила
на три днЯ суп и кашу. И поплакав с часок, уходила.
Плакала каждый раз с одними и теми же словами: мол, вот
умру, и Ната погибнет.
ка роняла слезу, уставившись в осеннее окно. Похоже, она слегка пробова-
ла пристроить Нату ко мне, к интеллигентуРвдовцу; старуха упорно считала
менЯ вдовцом. (Так ей хотелось. Я даже прикрикнул на нее какРто.)
нами волна кошачьих взрыдов и стенаний (невыразимой тональности вскри-
ки). Может, какой праздник у них?.. ТБоюсь безобразийУ, С говорит с ис-
пугом тетка.
она, казалось, только и живет, охраняемаЯ свыше своей настойчивой жалоб-
ной флейтовой молитвой. Ведь женщина, мила лицом, боюсь, С рассуждает
вслух тетка.
станет несчастной. Как узнает про это дело, уже не удержишь. День и ночь
будет хотеть С и что за жизнь длЯ нее начнется?
сять проживет, а там и заритьсЯ на нее не станут... Забрала бы ее к се-
бе, да больна уже хлопотать и съезжатьсЯ С сосудами болею. Больна! ста-
ра!
вел ладонью по чуть вспыхнувшей ее щеке. Минута расставанья.
удивилась:
тылка? зачем принес? у менЯ же спирт! С бранила Маруся, толстенькаЯ бо-
чечка, такой она оказалась дома, без белого халата.
рафиЯ (с ладонь) С лицо знакомое. Я пригляделся: так и есть. Больной Ша-
шин! МенЯ сильно опередили, пока Я сращивал свои два ребра. Жаль. Приш-
лось и здесь смиритьсЯ С первый же мой приход к Марусе оказалсЯ расста-
ваньем, бывает.
манутого героя, вернувшегосЯ с войны. Можно сказать, честно сражался,
бился! (С санитарами С за всех за нас.) Воевал, бился, был в меру пока-
лечен. ГероРоой! С всплеснула руками Маруся. Мы вместе посмеялись. Жизнь
как жизнь. МарусЯ и не думала свое скрывать: ТЖду его!..У С и подмигну-
ла. То есть Шашина из больницы. Ждет и даже надеется: так хочется, чтоб
все хорошо!.. А Я, конечно, поддакнул: ТБог в помощь!У (Хоть бы повезло
ей. Хоть бы не наркота.)
высоко, в верхах С перевели его; а главный в больнице теперь ХолинРВо-
лин. Это Ясно. Это предвиделось давно, разве нет? Да, ожидали. А что Ин-
на?.. А что ей! Она ТстаршаяУ, нос кверху, воображает, что красавица.
(Ноги стали еще длиннее!) А в общем больница и есть больница, все поР
прежнему... Порассуждали о том, что Иван Емельянович потому и забыл менЯ
так легко, потому и простил , согласилась Маруся, что ушел в верха. Ухо-
дЯ на хлеба, люди легче прощают. А ХолинРВолин, как все молодые и Ядови-
тые, в начальниках оказался, представь, прост. И такой легкий, общи-
тельный! Да, укусить любит. Укусит с удовольствием. Но не добивает, а
сразу делает шаг навстречу С и сам же, с тобой вместе посмеется. (Знаем
таких. Весь их Яд С Яд самоутверждения.) Мы с Марусей славно поговорили.
И славно выпилиРзакусили. Все, кроме постели.
костью ее тела, как на менЯ хлынули парализующие запахи психушки. Я оде-
ревенел, даже пальцами шевелил плохо. НаходчиваЯ МарусЯ извлекла ампулу
с надписью вроде триРсульфатРпистон, сейчас, мол, жизнь станет, как и
прежде С не робей, родной. Она заколдовала над бычьей смесью, но при ви-
де знакомого огромного шприца у менЯ и вовсе упало все, что могло
упасть. Я даже слюну сронил. И, как дебил Алик, с приоткрытым ртом расс-
матривал обои на стене, их повторяющийсЯ рисунок. (Алик искал там линию
горизонта.)
менЯ пышка пышкой и снова захлопотала: на этот раз не пожалела и вкатила
мне какойРто особый и очень дорогой триРсульфатРтриРпистон , но, увы, и
этот без пользы. Мы только и попили чайку с вареньем. Еще поговорили.
Еще посмеялись. И скоро простились. Когда Я уходил, МарусЯ недоуменно
качнула головой и даже сунулась посмотреть в холодильник к ампулам, про-
читала еще раз С то ли она мне вкатила?..
мог лежать только и исключительно на спине, так менЯ разнесло. Я ночевал
в бомжатнике (койРкак туда проник, выцыганил койку на ночь, ах, эти кой-
ки с облупленными белоэмальными спинками!), и всю ту долгую ночь едва-
Редва спал, а одеяло стояло горой. Там, правда, легкие общажные одеялки
(купленные у вьетнамцев). И утром без перемен: лежу на спине, одеяло го-
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Никитин Юрий
Херберт Фрэнк