Чтение 109–й страницы книги ~Волшебная гора~

нравственным законом. Либо одно, либо другое.
- Я протестую! - воскликнул Сеттембрини, простирая руку с чашкой в
сторону хозяина. - Я протестую против такой клеветы на современное
государство, клеветы, будто оно означает сатанинское порабощение личности! И
в третий раз протестую, протестую против мучительной дилеммы - пруссачество
или средневековая реакция, - которую вы хотите нам навязать. Смысл
демократии в индивидуалистической поправке к абсолютизму государства, любого
государства. Правда и справедливость - самое драгоценное украшение личной
нравственности, и пусть они даже в иных случаях вступают в конфликт с
интересами государства, получая видимость враждебных ему сил, в
действительности же они преследуют высшее, я не побоюсь это сказать:
духовное благо государства! Возрождение положило начало обожествлению
государства! Какая убогая логика! Завоевания - я намеренно подчеркиваю
этимологический смысл слова - завоевания Ренессанса и эпохи Просвещения -
это, милостивый государь, раскрепощение личности, права человека, свобода!
Слушатели шумно и облегченно вздохнули, ибо всю длинную тираду
Сеттембрини просидели затаивши дыхание. Ганс Касторп в избытке чувств даже
ударил ладонью по краю стола, правда, не со всего размаха.
- Блестяще! - процедил он сквозь зубы Иоахим тоже явно остался очень
доволен, несмотря на камень, брошенный в огород пруссачества. Затем оба
повернулись к собеседнику, только что получившему сокрушительный отпор. Ганс
Касторп даже весь подался вперед от нетерпения, облокотился о стол и подпер
кулаком подбородок, как в тот вечер, когда рисовал свинку, и выжидающе
впился глазами в Нафту.
Тот сидел в напряженном молчании, сложив худые руки на коленях. Он
сказал:
- Я пытался внести логику в нашу беседу, а вы отвечаете мне благородным
велеречием. Не спорю, эпоха Ренессанса породила все то, что именуется
либерализмом, индивидуализмом, гуманистической гражданственностью и так
далее - это мне достаточно известно но ваше "этимологическое подчеркивание"
меня нисколько не трогает, ибо "воинственная", героическая юность ваших
идеалов давно миновала, идеалы эти мертвы или, вконец одряхлев, находятся
ныне при последнем издыхании. Те, кто бросит их в мусорную яму истории,
стоят у порога. Вы называете себя, если не ошибаюсь, революционером. Но если
вы полагаете, что будущие революции принесут людям свободу, то глубоко
заблуждаетесь. Принцип свободы за пятьсот лет выполнил свое назначение и
изжил себя. Педагогика, которая и поныне считает себя дщерью века
просвещения и усматривает в критике, в освобождении и пестовании своего "я",
в разрушении вполне определенных форм жизни главное средство воспитания, -
такая педагогика может еще одерживать мимолетные риторические победы, но ее
отсталость для людей сведущих не подлежит никакому сомнению. Все
воспитательные союзы, достойные этого наименования, издавна знали, к чему
действительно сводится всякая педагогика: это категорический приказ,
железная спаянность, дисциплина, самопожертвование, отрицание собственного
"я", насилие над личностью. И, наконец, только бездушным непониманием
юношества можно объяснить представление, будто молодежь жаждет свободы. В
душе она страстно жаждет послушания.
Иоахим выпрямился. Ганс Касторп покраснел. Господин Сеттембрини стал
нервно теребить свои шелковистые усы.
- Нет! - продолжал Нафта. - Не освобождение и развитие личности
составляют тайну и потребность нашего времени. То, что ему нужно, то, к чему
оно стремится и добудет себе, это... террор.
Последнее слово он произнес, понизив голос и без единого движения
только стекла очков блеснули. Все трое слушателей, не исключая Сеттембрини,
вздрогнули, впрочем итальянец быстро справился с собой и улыбнулся.
- А разрешите осведомиться, - спросил он, - кого или что вы мыслите
себе, я сгораю от любопытства и даже не знаю толком, как спросить, кого или
что вы мыслите себе носителем - я неохотно повторяю ваше выражение - этого
террора?
Нафта сидел в напряженном молчании и только поблескивал очками.
- К вашим услугам. Думаю, что не ошибусь, предположив наше полное
единомыслие в отношении идеального первобытного состояния человечества,
состояния, когда люди не знали ни государства, ни насилия и в детской своей
невинности были близки к богу тогда не существовало ни господ, ни слуг, ни
закона, ни наказания, ни несправедливости, ни плотских связей, ни классовых
различий, ни труда, ни собственности, а царило равенство, братство,
нравственное совершенство.
- Превосходно. Согласен, - заявил Сеттембрини. - Согласен, за
исключением пункта о плотских связях, которые, очевидно, существовали
всегда, поскольку человек как-никак высокоразвитое позвоночное животное и не
может иначе, чем другие живые существа...
- Как угодно. Я констатирую наше полное единомыслие в отношении
первоначального райского, не знающего судопроизводства, детски-невинного
состояния, утраченного после грехопадения. Думаю, что мы можем пройти еще
отрезок пути вместе, объяснив возникновение государства общественным
договором, необходимость коего возникла с появлением греха для защиты от
несправедливости, и признаем в государстве источник власти и насилия.
- Be i imo!* - воскликнул Сеттембрини. - Общественный договор... Да
ведь это же просвещение, это Руссо. Я никак не предполагал...
______________
* Превосходно! (итал.).

- Постойте! Здесь наши пути расходятся. Опираясь на тот факт, что
власть и сила первоначально принадлежали народу и он передал свое
законодательное право и свою власть государству, государям, ваша школа
приходит к выводу, ставящему революционное право народа выше прав монарха.
Мы же...
"Мы"? - сгорая от любопытства, подумал Ганс Касторп. - Кто это "мы"?
Непременно потом спрошу Сеттембрини, кого он имеет в виду под "мы".
- Мы же, со своей стороны, - продолжал Нафта, - быть может не менее
революционно, всегда из этого выводили в первую очередь главенство церкви
над светской властью. Не будь преходящий характер государства написан у него
на лбу, - того исторического факта, что оно возникло по воле народа, а не
учреждено - подобно церкви - господом богом, было бы вполне достаточно,
чтобы заклеймить его, если не как прямое порождение дьявола, то уж во всяком
случае как порождение необходимости и греховной немощи.
- Государство, милостивый государь...
- Я знаю, что вы думаете о национальном государстве. "Нет ничего выше
любви к отчизне и безграничной жажды славы". Я цитирую Вергилия. Вы
приправляете его небольшой дозой либерального индивидуализма, и вот вам
демократия но ваше принципиальное отношение к государству от этого
нисколько не меняется. Вам и дела нет до того, что душа государства -
деньги. Надеюсь, вы не станете это отрицать. Античность была капиталистична,
потому что преклонялась перед государством. Христианское средневековье ясно
осознавало капиталистическую сущность светского государства. "Деньги станут
кесарем" - это предсказание относится еще к одиннадцатому веку. Станете вы
отрицать, что оно исполнилось слово в слово и что тем самым дьявол
возобладал над человеком?
- Дорогой друг, за вами слово. Я сгораю от нетерпения узнать, кто же
этот великий неизвестный, носитель террора.
- Рискованное любопытство для глашатая общественного класса,
являющегося носителем погубившей мир свободы. На худой конец я могу обойтись
без ваших возражений, политическая идеология буржуазии мне достаточно
известна. Ваша цель - демократическая империя, перерастание национального
государственного принципа во всеобщий, в мировое государство. А властелин
этой Империи? Мы его знаем. Ваша утопия чудовищна, и все же - в этой точке
мы опять в какой-то мере сходимся. Ибо в вашей капиталистической всемирной
республике есть нечто трансцендентное в самом деле, всемирное государство -
выход за пределы светского государства, а мы оба одинаково верим, что
совершенному начальному состоянию человечества должно соответствовать и
скрытое еще в далеком будущем, совершенное конечное состояние. Со времен
Григория Великого{85}, учредителя града божьего, церковь ставила себе
задачей вернуть человека под руководство господне. Папа требовал полноты
власти не ради нее самой, диктатура наместника божия на земле была лишь
средством и путем ко спасению, переходной формой от языческого государства к
царствию небесному. Вы говорили здесь этим ищущим правды о кровавых
злодеяниях церкви, ее карающей нетерпимости, - что весьма неразумно, ибо
рвение во славу господню, разумеется, не имеет ничего сходного с пацифизмом,
Григорий сказал: "Да будет проклят убоявшийся обагрить кровью меч свой!"{86}
Что власть есть зло, мы знаем. Но царствие божие приидет лишь тогда, когда
дуализм добра и зла, потуги посюстороннего, духа и власти, будет на время
снят, уступив место принципу, соединяющему в себе и аскетизм и господство.
Вот это я и имею в виду, говоря о необходимости террора.
- Но носитель? Кто же носитель?
- Вы еще спрашиваете? Неужели вы с вашим манчестерским либерализмом{86}
упустили из виду общественное учение, пожелавшее очеловечить и преодолеть
экономизм, учение, чьи принципы и цели те же, что и у христианского града
божьего. Отцы церкви называли слова "мое" и "твое" пагубными, а частную
собственность - узурпацией и кражей. Они отвергали частное землевладение,
ибо согласно божескому естественному праву земля есть общее достояние людей
и потому плоды свои приносит для всех. Они учили, что только алчность,
следствие грехопадения, защищает права владельца и создала частную
собственность. Они были настолько гуманны, настолько презирали торгашество,
что считали коммерческую деятельность гибельной для души, то есть для
человечности. Они ненавидели деньги и денежные операции и говорили, что
капитал поддерживает жар адского пламени. Они ото всей души презирали
основной закон экономики, по которому цена определяется соотношением спроса
и предложения, и клеймили использование конъюнктуры как циничную
эксплуатацию нужды ближнего. Но на их взгляд существовала еще более
греховная эксплуатация - эксплуатация времени, чудовищный произвол