застал там Хансена, тот, полуодетый, раскинулся на верхней полке, с койки
свешивались босые ноги.
на рыбачьем судне.
на койку, уставился неподвижным взглядом в потолок.
Фрейтаг. - Я думал, ни одну женщину не допускают...
чем вся беда: никто никого не слушает. Люди ничего слышать не хотят, разве
только про всякую ерунду. Вот тогда они слышат каждое слово. А когда
начинаешь говорить что-нибудь дельное, они думают, это ты не всерьез, или
вообще ничего не смыслишь, или это все неправда, или против Бога и веры, или
просто не то, что они привыкли читать в газетах...
и подбородок. Ловко приноравливаясь к качке, он ухитрялся бриться опасной
бритвой - искусство, которым он всегда гордился. Если какой-нибудь случайный
свидетель с ним об этом заговаривал, Фрейтаг неизменно отвечал, что, по его
мнению, только так и можно как следует побриться. Но Хансен за все время
плаванья ни разу не обратил внимания, как бреется Фрейтаг; сам он выжимал из
тюбика готовый бритвенный крем, наскоро скреб щеки и подбородок маленькой
безопасной бритвой и, видно, даже не подозревал, что побриться можно еще и
какими-то другими способами. Когда Фрейтаг вновь прислушался к голосу
Хансена, тот говорил:
всякое, кроме шампанского, - в таких бутылках, что вроде как плечистые,
верно?
коричневый холщовый мешок с вышитой зелеными нитками надписью: "Wasche" {В
стирку (нем.).}.
только-только границу перейти - и не угодно ли? Все бутылки узкие, прямые,
как кегли, ни одной нет с широким верхом!
Фрейтагу на нервы. Очень понятно, что никто этого Хансена не слушает,
подумал он безжалостно. Хотел бы я знать, что сейчас вызвало эти громы и
молнии - та испанка, или Рибер, или еще кто?
догадывался, почти всем людям: их отвлеченные рассуждения и обобщения, жажда
Справедливости, Ненависть к Тирании и многое другое слишком часто лишь
маска, ширма, а за нею скрывается какая-нибудь личная обида, весьма далекая
от философских абстракций, которые их будто бы волнуют.
слабость, присущую другим, но и не думал примерить эту истину на себя.
Конечно же, трудное положение, в котором он очутился, - совершенно
исключительное, не подходит ни под какие правила, так ни с кем больше не
бывало и не будет. Все, что он по этому поводу чувствует, безусловно,
справедливо, никто, кроме него самого, разобраться в его чувствах и судить о
них не может, и просто смешно было бы сравнивать все это с жалкими
переживаньицами какого-то Хансена.
люди упорно делают бутылки с широким верхом, а в двадцати шагах, по другую
сторону чисто воображаемой линии, которой вообще не было бы, если б не
всесветная человеческая глупость и жадность, делают бутылки узкие, лишь бы
доказать свою независимость!
Фрейтага и погасил его приподнятое настроение.
определить, воплотить идею: выразить разницу в языке и обычаях разных
народов... послушайте, - прибавил он, взглянув на свесившееся с верхней
койки напряженное, непроницаемое лицо, - никто не воюет из-за того, какой
формы бутылка. Воюют потому, что у них различный склад ума, а уж от этого
они и бутылки делают разные...
говорю!
его застыла такая безнадежность, что Фрейтаг не обиделся.
перекладине шкафчика за своей рубашкой.
Сами знаете, что это за народ - коты да шлюхи; никому не охота идти на их
праздник - а ведь все платим за билеты и все пойдем, как стадо баранов! Они
вымогатели" жулики, врут бессовестно, в Санта-Крусе всех обокрали, и все мы
это видели, все знаем - а что делаем? Ничего. А несчастный толстяк с нижней
палубы - какое такое преступление он совершил? Сказал при попе слово
"свобода"? Так ему раскроили башку, а потом зашили - вот, мол, мы и о нем
позаботились, о самом что ни на есть отщепенце. Всюду религия и политика -
что я вам говорил?
слушать.
избавиться от Рибера, но с тем никто поселиться не хочет. А впрочем, даже
Рибер, пожалуй, лучше, чем этот несчастный псих. Несчастные должны страдать
в одиночку и молча, решил Фрейтаг, это одно из преимуществ человека -
наслаждаться своими горестями, не примешивая к ним чужие... а хуже всего,
когда тебе выражают сочувствие совсем некстати и не по тому поводу, да еще
те, кто вовсе и не имеет права сочувствовать. Он, конечно, думал о Дженни -
с ее возвышенной точки зрения, расовые предрассудки и вообще всякие
предрассудки - верный признак душевной и нравственной ненормальности, и
особенно это относится к антисемитизму, который гнусен и непростителен со
всех точек зрения. Фрейтаг насилу сдержался, так велик был соблазн перебить
ее высокопарную проповедь и сказать - а я, мол, знаю очень многих людей,
которым сильно не по вкусу евреи, однако антисемитами их не назовешь,
некоторые из них просто обожают арабов! Но она едва ли помнит, что арабы
тоже семиты, не поняла бы его шутки, да и глупо спорить, только обидишь ее и
оскорбишь, а это ни к чему. С ней приятно потанцевать и порой довольно
занятно наблюдать, как среди беспечной болтовни вдруг всплывает редкостное
простодушие, ребяческая наивность, этакая глуповатая ограниченная
добропорядочность, словно мутные пузырьки на глади пруда, и поневоле
начинаешь гадать, что за странная рыба плавает в глубине... или, может быть,
там затонуло нечто неведомое, и со дна поднимаются пузырьки-сигналы... Мари
оценила бы эту особу с одного взгляда и отделалась бы от нее одним словечком
- налепила бы какой-нибудь остроумный ярлычок, быть может, не слишком точный
или даже очень далекий от истины, но убийственно злой, и тут хоть сгори со
стыда, что обратил внимание на такую девицу. Но Мари никогда не узнает про
Дженни - чего ради ей рассказывать? Повязывая галстук, он ощутил внутри
веселый холодок, все нарастающий радостный трепет, словно вот выйдет сейчас
на палубу - и увидит Мари; словно корабль уже швартуется в заветной гавани и
там, на пристани, ждет Мари и уже высматривает его в бинокль. Он так
возликовал, так далеко занесся в воображении, что лишь под конец, торопливо
приглаживая волосы двумя английскими щетками из китового уса (когда-то Мари
подарила их ему ко дню рождения), вдруг услышал тишину: Хансен умолк. И
Фрейтаг поспешил для приличия проявить малую толику внимания.
сказал он, - но я не уверен, что он уж так заслуживает сочувствия. Все-таки
нормальный человек не станет скандалить на похоронах, да еще когда хоронят
такого же бедняка, труженика. Мог бы проявить немного уважения к
покойнику...
руками за голову. - Вечно одно и то же: уважайте покойников, а вот живых
уважать не надо!
покончить.
ребенка.
сбросил с плеч постылый груз: наконец-то отвязался!
кают-компанию и критически оглядела свое отражение в широком зеркале на
площадке. Из золоченых сандалий выглядывали пальцы ног, ногти покрыты
ярко-красным лаком. Фигурка очень недурна, хоть и немного плосковата,
подумала она, и головка тоже ничего. Жаль только, что заметны эти черточки
от крыльев носа к углам губ, особенно справа, да чуточку намечается складка
под подбородком. Не будь этих намеков, можно бы еще долго ни о чем не
беспокоиться; но они есть, и не исчезнут, и будут все заметней, и к ним
станут прибавляться все новые черточки, и складочки, и тени, отмечая каждый
шаг на долгом одиноком пути к старости. Сорок шесть тоже опасный возраст.
Еще неизвестно, когда хуже - в четырнадцать, когда ты уже не ребенок и еще
Шилова Юлия
Лондон Джек
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Посняков Андрей
Корнев Павел