Чтение 109–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

обратился к отцу: "Стойте, сударь, четыре ступени - это предел родства!." Не
слишком удачный каламбур, но тем не менее он остановил нашего филантропа
лучше, чем самый серьезный довод. "Ах, сказал он, - какая жалость, что наш
бальи умер! Я пересказал бы ему в письме вашу остроту." Мирабо, - продолжал
рассказчик, - был превосходный стратег: он не мог не воспользоваться
открывшимся ему путем к отступлению. Он спустился по остальным ступеням
почти так же стремительно, как по первым четырем, и, к великому своему
сожалению, никогда больше не возвращался в этот дом. Ну и плут этот граф до
Мирабо, не правда ли, доктор?

- О сударь, - возразил молодой человек, приблизившись к Мирабо с умоляюще
сложенными руками и словно испрашивая прощения у гостя за то, что никак не
может с ним согласиться, - это воистину великий человек!

Мирабо глянул молодому человеку прямо в лицо.

- Вот как? - протянул он. - Значит, есть люди, которые придерживаются о
графе де Мирабо такого мнения?

- Да, сударь, - отозвался молодой человек, - и я первый так думаю, хоть и
боюсь, что это вам не по вкусу.

- Ну, - со смехом подхватил Мирабо, - в этом доме, молодой человек, не
следует высказывать вслух такие мысли, а то как бы стены не обрушились вам
на голову.

Потом, почтительно поклонившись старику и учтиво - обеим девушкам, он
пересек сад и дружески помахал рукой Картушу, а пес ответил ему бурчанием, в
котором покорство заглушало остатки злобы.

Жильбер последовал за Мирабо; тот велел кучеру ехать в город и
остановиться перед церковью.

Но на первом же углу он остановил карету, извлек из кармана визитную
карточку и сказал слуге:

- Тайч, передайте от моего имени эту карточку молодому человеку, который
не разделяет моего мнения о господине де Мирабо.

И со вздохом добавил:

- Да, доктор, этот человек еще не прочел "Великого предательства Мирабо."

Вернулся Тайч.

Его сопровождал молодой человек.

- О господин граф, - сказал он с нескрываемым восхищением в голосе, прошу
у вас о чести, в которой вы не отказали Картушу: позвольте поцеловать вашу
руку.

Мирабо распахнул объятия и прижал юношу к груди.

- Господин граф, - сказал тот, - меня зовут Морне. Если у вас будет нужда
в человеке, который готов за вас умереть, вспомните обо мне.

На глаза Мирабо навернулись слезы.

- Доктор, - сказал он, - вот такие люди придут нам на смену. И клянусь
честью, сдается мне, они будут лучше нас!

Глава 2

ЖЕНЩИНА, ПОХОЖАЯ НА КОРОЛЕВУ

Карета остановилась у входа в аржантейскую церковь.

- Я говорил вам, что никогда не возвращался в Аржантей с того дня, когда
мой отец выгнал меня из дому ударами трости; но я ошибся, я вернулся сюда в
тот день, когда сопровождал его тело в эту церковь.

И Мирабо вышел из кареты, обнажил голову и, со шляпой в руке, медленной
торжественной поступью вошел в церковь.

Душа этого странного человека вмещала в себя столь противоречивые
чувства, что иногда он испытывал тягу к религии, и это в эпоху, когда все
были философами, а некоторые доводили свою приверженность философии до
атеизма.

Жильбер следовал за ним на расстоянии нескольких шагов. Он увидел, как
Мирабо прошел через всю церковь и совсем близко от алтаря Богоматери
прислонился к массивной колонне с романской капителью, на которой виднелась
дата: XII век.

Мирабо склонил голову, и глаза его вперились в черную плиту,
располагавшуюся в самом центре часовни.

Доктору захотелось понять, чем были настолько поглощены мысли Мирабо; он
проследил глазами направление его взгляда и обнаружил надпись. Вот она:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

Франсуаза де Кастеллан, маркиза де Мирабо, образец благочестия и
добродетели, счастливая супруга, счастливая мать.

Родилась в Дофине в 1685 году; умерла в Париже в 1769 году.

Похоронена в Сен-Сюльпис, затем ее прах перенесен сюда, дабы упокоиться в
одной могиле с ее достойным сыном, Виктором де Рикети, маркизом де Мирабо,
получившим прозвание Друг людей; он родился в Пертюи, в Провансе, 4 октября
1715 года, умер в Аржантее 11 июля 1789 года.

Молите Господа за упокой их душ.

Культ смерти - столь могущественная религия, что доктор Жильбер на миг
склонил голову и напряг память в поисках какой-нибудь молитвы, желая
последовать призыву, с которым обращалось к каждому христианину это
надгробие.

Но если в далеком детстве Жильбер и умел говорить на языке смирения и
веры - предположение весьма сомнительное! - то сомнение, эта гангрена
нынешнего века, давно уже стерло из его памяти все молитвы до последнего
слова и на освободившемся месте вписало свои софизмы и парадоксы.

Сердце его было холодно, уста - немы; он поднял взгляд и увидал, как две
слезы бегут по властному лицу Мирабо, на котором страсти оставили свои
следы, как извержение оставляет лаву на склонах вулкана.

Слезы Мирабо пробудили в душе у Жильбера странное волнение. Он подошел
пожать ему руку.

Мирабо понял.

Будь эти слезы пролиты по отцу, который заключил сына в тюрьму, мучил и
терзал его, это было бы необъяснимо или банально.

Итак, он поспешил открыть Жильберу истинную причину своей
чувствительности.

- Эта Франсуаза де Кастеллан, матушка моего отца, была достойная женщина,
- сказал он. - Все считали меня отталкивающе безобразным; она одна
довольствовалась тем, что объявляла меня некрасивым; все меня ненавидели, а
она меня почти любила! Но превыше всего на свете она любила собственного
сына. И вот, как видите, любезный Жильбер, я их соединил. А с кем соединят
меня? Чьи кости будут покоиться рядом с моими? У меня нет даже пса, который
бы меня любил!

И он горько рассмеялся.

- Сударь, - произнес чей-то жесткий, проникнутый упреком голос, такие
голоса бывают только у ханжей, - в церкви негоже смеяться!

Мирабо обратил к говорившему залитое слезами лицо и увидел перед собой
священника.

- Сударь, - мягко спросил он, - вы священник в этой часовне?

- Да. Что вам от меня угодно?

- В вашем приходе много бедняков?

- Больше, чем людей, готовых уделить им подаяние.

- А известны ли вам люди, у которых милосердное сердце, которым присущ
человеколюбивый образ мыслей?

Священник расхохотался.

- Сударь, - заметил Мирабо, - по-моему, вы не так давно оказали мне честь
напомнить, что смеяться в церкви не принято.

- Сударь, - парировал уязвленный священник, - вы что же, намерены меня
учить?

- Нет, сударь, но я намерен вам доказать, что люди, почитающие своим
долгом прийти на помощь ближнему, не так редки, как вы полагаете. Так вот,
сударь, по всей вероятности, я буду жить в замке Маре. И каждый мастеровой,
не имеющий работы, найдет там и занятия, и плату; каждый голодный старик
найдет хлеб; каждый больной, какие бы политические убеждения и религиозные
принципы он ни исповедывал, найдет подмогу, и прямо с нынешнего дня,
господин кюре, я открываю вам с этой целью кредит в тысячу франков в месяц.

И, вырвав листок из записной книжки, он написал на нем карандашом:

"Чек па получение суммы в двенадцать тысяч франков, каковую я передаю в
распоряжение г-на аржантейского кюре из расчета одна тысяча франков в месяц,
кои он употребит на добрые дела, начиная со дня моего переезда в замок Маре.

Составлен в церкви Аржантея и подписан на алтаре Богоматери.

Мирабо-младший"

И впрямь, Мирабо составил и подписал этот вексель на алтаре Богоматери.

Составив и подписав вексель, он вручил его кюре, который изумился еще до
того, как увидел подпись, а когда увидел, изумился еще больше.

Затем Мирабо вышел из церкви, сделав доктору Жильберу знак следовать за
ним.

Они вернулись в карету.

Хотя Мирабо и пробыл в Аржантее совсем недолго, а все же походя он
оставил по себе два воспоминания, которым суждено было распространиться и
перейти к потомству.

Некоторым натурам присуще такое свойство: куда бы они ни явились, их
появление становится событием.

Таков Кадм, посеявший воинов в Фиванскую землю.

Таков Геракл, на виду у всего мира исполнивший свои двенадцать подвигов.

Еще и поныне - хотя Мирабо вот уже шестьдесят лет как умер, - еще и
поныне, коль скоро вы остановитесь в Аржантее в тех самых описанных нами
двух местах, где остановился Мирабо, то, если только дом не окажется
необитаемым, а церковь пустой, вам непременно попадется кто-нибудь, кто во
всех подробностях, словно это было вчера, расскажет о событиях, которые мы