однако палец, как назло, соскальзывает с никелированной открывальной
кнопочки, и коротышка успевает услышать, заметить, среагировать: топит
шпенек фиксатора в тот самый миг, когда Арсений, вторично нащупавший
кнопку, на нее нажимает. Дверца не поддается, и Арсений, как давеча в
окно бензоколонки, принимается колотить в лобовое стекло Lволгиv, а
разъяренные его партизаны обступили со всех сторон непрочную жестяную
крепость, тузят ее кулаками, копытами, раскачивают из стороны в
сторону.
ловит его пристальный, бронзовый взгляд, - кэк жывие! - а коротышка
давит на ключик: вертит стартер, пытается запустить двигатель. Колеса,
колеса коли! орет Арсений. Уйдут! И тут же шипят один, другой, третий
фонтанчики воздуха. LВолгаv оседает, и как раз в это мгновение мотор
заводится. В коротышке читается решимость двигаться, несмотря на
неприятности с резиной, несмотря на стоящих у капота людей: вперед, по
ним, если не расступятся! - и его следует остановить. Камень! кричит
взобравшийся на капот Арсений. Что-нибудь тяжелое! Не глядя,
протягивает руку назад, в сторону, и ощущает в ладони холодную массу
металла: кто-то услужливо подал монтировку. Что любопытно: прочая
толпа, отметившаяся, не принимает пока ничью сторону, как стала
кругом, так и стоит и даже реплик, кажется, не подает: затаила
дыхание, ждет, кто победит.
поза неудобна, размах маленький, стекло на поддается. Арсений ударяет
еще, еще, еще раз, а коротышка тем временем трогает машину с места -
но вот стекло хрястнуло и осыпалось мелким дождем осколков. Рука с
монтировкою, не встречая привычной преграды, привычного сопротивления,
проваливается внутрь салона и в то же мгновение чувствует на себе, на
запястье своем, бронзовые клещи чьих-то пальцев, и уже нету сил
держать монтировку, она выпадает, и вдруг чужой, в черном рукаве рукою
поднятая с замахом, оказывается в каком-то десятке сантиметров от
Арсениева лица. И сантиметры эти резко, по логарифмической кривой,
сокращаются, пока не сходят на нет.
в кустах, на берету канала, беспамятный от удара железяки, которую сам
же первый и поднял. Арсений-автор понимает, что наступил наиболее
удобный момент, чтобы взять да перерезать нить жизни Арсения-героя,
удобный и гуманный, ибо смерть случится в бессознательном состоянии.
Когда-то, давным-давно, еще находясь с Арсением-героем в одном лице,
Арсений-автор составлял план своего романа, и по плану Арсений-герой
должен был прийти в себя, но с тех пор он сумел наделать столько
непредсказуемых загодя пакостей, проявить себя с таких гадких сторон,
что Арсения-автора одолевают сомнения: не одна ли, мол, гибель
сможет - хоть отчасти! - примирить читателей с Арсением-героем? Все же
к мертвым, особенно когда сами каким-нибудь боком принимали участие в
убийстве, мы относимся с большим снисхождением, нежели к живым.
лишать Арсения возможности написать его LДТПv? Ах, Арсений-автор
понимает, конечно, что, сколь бы талантливым, сколь бы пронзительным,
сколь бы сочащимся кровью ни получился роман, мало найдется читателей,
способных оправдать зло и горечь, которые посеял вокруг себя
литератор, проживая жизнь, ведущую к произведению, но, коль уж зло и
горечь все равно посеяны, пусть взамен останется хоть книга!
жизненные силы последнего.
Революцииv, занимая место братишки с LАврорыv, и бронзовый наган, за
ствол которого считал своим долгом ухватиться каждый проходящий мимо
пацан, налил правую руку невыносимой тяжестью, а тесная бескозырка
ломила голову, словно пыточный обруч. Арсений давно потерял надежду на
смену и как-то даже отупел, закостенел в собственном страдании, как
вдруг яркий огненный луч прорезал подземелье, и Арсений понял, что
пришло время освобождения. Он попробовал пошевелиться, но затекшее
тело отдалось нестерпимою болью, благодаря которой Арсений и очнулся
окончательно, приоткрыл глаз и вторично шевельнулся, чтобы увести
зрачок из-под слепящего света. И снова движение мгновенно отдалось во
всем теле, замерзшем и избитом. Ах, вон оно в чем дело! солнце, ползая
по кустам, отыскало щелочку, сквозь которую сумело-таки упасть на
Арсениево веко, и, отфильтрованное кожей и кровью сосудов,
красно-багровое, достало сетчатку и преобразилось в сознании в сигнал
к освобождению.
зубам. Правый верхний клык легко поддался слабому мягкому натиску,
шатнулся вперед, отозвался в десне воспаленным саднением. Арсений
хотел потрогать его рукою, но первое же движение снова разбудило общее
страдание тела. Отдельно и особенно трещала голова.
на колени, потом во весь рост. Потрогал зуб, но осторожно: очень
хотелось верить, что выбит он не вполне, что еще врастет,
восстановится. Почему расквашены щека и губа, почему качается зуб,
Арсений не понимал и не помнил. Замеченная им за мгновение до
беспамятства монтировка стала предвестием и орудием первого и,
кажется, окончательного удара, ибо за ним не было ничего. Неужто же
били и после потери сознания? Зачем? Бессмыслица. Или так лихо
волочили к кустам? Арсений протянул к глазам руку: справиться который
час, и тут же треснула корочка на запястье, выпустила горячую каплю.
Весь обшлаг рубахи в засохшей коричневой крови, и из петли торчит
обломок запонки. Ах, да! это он вчера стучался к заправщице, а потом
штурмовал крепость на колесах. Который час - не разобрать: стекло
утратило прозрачность, побелело от микротрещинок. И хотя только затем,
да еще взглянув предварительно в сторону сияющей под солнцем гладкой
поверхности канала и легкой дымкою затянутых новостроенных жилых
массивов, посмотрел Арсений на площадку, он давно уже, может, с
первого от пробуждения мига, знал, что увидит на ней (боковое ли
зрение подсказало, внутреннее ли), и действительно: летают бумажные
обрывки, валяются бутылки; чернеют на сером асфальте лужи и пятна ГСМ;
горя тысячами бриллиантиков, переливаются осколки лобового стекла
давешней Lволгиv. Все закончилось. Он опоздал.
оказался, вопреки ожиданиям, не слишком: стало быть, не по земле
волокли, стало быть, просто били. Попробовал почиститься. Тело
болело - не иначе как все в синяках. Все-таки били, с-сволочи! Он уже
без сознания валялся, а они, с-суки, били! И ни один из тех, чьи права
Арсений защищал, не вступился, не помог, не доставил в больницу!
Перешагнув границу кустарника, Арсений поскользнулся на раскисшем
пригорке, но остаться на ногах удалось. Выйдя на асфальт, остановился,
извлек из кармана скомканный грязный носовой платок и обмотал
кровоточащее запястье. Чтобы завязать узелок, потребовалась помощь
челюстей, и выбитый зуб, полузабытый на время, тут же напомнил о себе.
Неужели выпадет, не удержится? снова подумал Арсений с досадою. А
потом еще придется выковыривать корешки козьей ножкой. Так, кажется,
называется у них пыточный сей инструмент? Прошел по дуге площадку и
выбрался на тропинку, что вела сквозь лесок к зданию ГАИ. Слабая
надежда: а вдруг запись не кончилась? вдруг удастся восстановиться в
очереди? вдруг сторонники завершили дело, которое начал он? брезжила
где-то в мозжечке, но ее осознания Арсений себе не позволял.
ветер поворашивал на ступеньках обрывки одного из списков, суля им
судьбу товарищей, в обилии усыпавших землю кругом. Ну и куда теперь?
подумал Арсений, когда и мозжечок стал чист от надежды, как вымытое
заботливой домохозяйкою весеннее оконное стекло. Только не домой. И не
на службу. Кажется, вчера какая-то Лена была... христианка... или
Света?.. Вопрос, впрочем, риторический: кроме Лики, пойти все равно не
к кому. Дал бы только Бог застать ее дома!
телефона-автомата и думал: вот и порядок! Вот и отлично! Вот и
замечательно: получить по зубам! Самое время! Мне давно требовалась
приличная встряска. Как в том анекдоте про свинью: дескать, зарезать
не зарезали, но попиздили хорошо! Я слишком заигрался с Системою, с
властью. Я слишком увлекся ее правилами игры, слишком возмечтал об ее
призах! Какого дерьма я только не понаписал за последних годы, а Они
размножили дерьмо миллионными тиражами! И то, что статьи скоро
забудутся, собственно, уже забылись, пошли на подтирку (смешно,
отметил Арсений противоречие: дерьмо на подтирку!), - вовсе не
аргумент! Как документы обвинения на Божьем Суде, они останутся в
библиотеках, а главное, в моей собственной памяти. И в памяти тех, кто
платил мне за них. Что самое обидное: платили-то, в общем, копейки! А
если вдобавок выйдет и книжка, моя говенная, сраная книжица в LМолодой
гвардииv, я никогда уже не смогу взглянуть в зеркало. Не на галстук,
не на прическу, а на себя. И забуду, каков я есть. И потом - Лика.
Сколько можно мучить маленькую, несчастную, прекрасную женщину. И ее,
и себя. Ведь, в сущности, кроме нее, у меня никого нету на свете. И
никогда не будет. А то, что я, дескать, не имею права брать на себя
ответственность ни за нее, ни за ее дочку, - пустые отговорки: жена
должна разделять судьбу мужа, дети - судьбы родителей. Так велось
испокон веку, так должно и остаться. На этом, может, и держится еще
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Контровский Владимир
Белогорский Евгений
Никитин Юрий
Афанасьев Роман