лицом, ноги забинтованы, но так небрежно, неумело. Девушки подсели к нему,
окликнули...
- Все я один. Напьюсь, что станете делать?
свете!
не сказал, при каких обстоятельствах был ранен, - об этом Ромашов узнал
совершенно случайно из многотиражки "Красные соколы", где была помещена
заметка о Сане. Он вез мне этот номер газеты и, без сомнения, довез бы,
если бы не глупая история, когда он чуть не утонул в подвале, спасая
детей. Но это не имеет значения - он помнит заметку наизусть:
Григорьевым, был настигнут четырьмя истребителями противника. В неравной
схватке Григорьев сбил один истребитель, остальные ушли, не принимая боя.
Машина была повреждена, но Григорьев продолжал полет. Недалеко от линии
фронта он был вновь атакован, на этот раз двумя "юнкерсами". На объятой
пламенем машине Григорьев успешно протаранил "юнкерс". Летчики энской
части всегда будут хранить память о сталинских соколах - коммунистах
капитане Григорьеве, штурмане Лури, стрелке-радисте Карпенко и воздушном
стрелке Ершове, до последней минуты своей жизни боровшихся за отчизну".
содержание заметки Ромашов ручался головой. Он держал этот номер в
планшете, вместе с другими бумагами, очень важными, планшет попал в воду,
газета превратилась в мокрый комочек, и, когда он ее просушил, как раз той
полосы, на которой была напечатана заметка, не оказалось. Но и это не
имеет значения.
лицо и в ноги. В лицо легко, а в ноги, очевидно, серьезно - во всяком
случае, сам передвигаться не мог.
говорили об этом". - "Почему?" - "Потому что через час после нашей встречи
в двадцати километрах от Христиновки эшелон расстреляли немецкие танки".
Он так и сказал: "расстрляли".
Эшелон остановился - с первого выстрела был подбит паровоз. Раненые стали
прыгать под насыпь, разбежались, и немцы через эшелон стали стрелять по
ним шрапнелью.
вытащить его из теплушки, но Ромашов вытащил, и они спрятались за колеса.
Тяжело раненные кричали в вагонах: "Братцы, помогите!", а немцы все били,
уже близко, по соседним вагонам. Больше нельзя было лежать за колесами, и
Саня сказал: "Беги, у меня есть пистолет, и они меня не получат". Но
Ромашов не оставил его, поволок в сторону, канавой, по колено в грязи,
хотя Саня бил его по рукам и ругался. Потом один лейтенант с обожженным
лицом помог Ромашову перетащить его через болото, и они остались вдвоем в
маленькой мокрой осиновой роще.
ближайшую станцию, вокруг шли бои, и немцы в любую минуту могли появиться
в этой рощице, которая на открытой местности была единственным удобным для
обороны местом. Необходимо было, не теряя времени, двигаться дальше. Но у
Сани открылась рана на лице, температура поднялась, он все говорил
Ромашову: "Брось меня, пропадешь!" А один раз сказал: "Я думал, что в моем
положении придется тебя опасаться". Когда он опускал ноги, у него
появлялась мучительная боль - кровь приливала к ранам. Ромашов сделал ему
костыль: расщепил сук, сверху привязал шлем, и получился костыль. Но Саня
все равно не мог идти, и тогда Ромашов пошел один, но не вперед, а назад,
к эшелону, - он надеялся отыскать давешних девушек из Станислава. До
эшелона он не дошел - за болотом по нему открыли огонь. Он вернулся.
нашел его. Роща была маленькая, и я пересек ее вдоль и поперек. Я боялся
кричать, но все же крикнул несколько раз - никакого ответа. Я искал его
всю ночь, наконец, свалился, уснул, а утром нашел то место, где мы
расстались: мох был сорван, примят, самодельный костыль стоял под
осиной...
моряков из Днепровской флотилии. Больше он ничего не слышал о Сане...
письмо, обыкновенное, только без марки, я открываю письмо - и все
перестает существовать, я падаю без слова. Вот приходит Варя, которую я
столько раз утешала, и начинает говорить о нем - сперва осторожно,
издалека, потом: "Если бы он погиб, что ты стала бы делать?" И я отвечаю:
"Не пережила бы". Вот в военкомате я стою среди других женщин, мы смотрим
друг на друга, и у всех одна мысль: "Которой сегодня скажут - убит?" Все
передумала я, только одно не приходило мне в голову: что об этом расскажет
мне Ромашов.
журнале. Вернее всего, сочинил, потому что характерный для него расчет был
виден в каждом слове. Но как несправедливо, как тяжко было, что на меня за
что-то свалилась эта неясная, тупая игра! Как я не заслужила, чтобы этот
человек явился в Ленинград, где и без него было так трудно, - явился,
чтобы подло обмануть меня!
жизнь". Это правда?
когда я спросила: "Это правда?", они стали еще краснее.
что иногда немного жалела вас. Этого не бывает, чтобы женщина хоть раз в
жизни не пожалела того, кто любит ее так долго. Но как же вы не понимаете,
тупой человек, что если бы, не дай бог, Саня погиб, я стала бы вас
ненавидеть? Вы должны сознаться, что все это ложь, Миша. И попросить у
меня прощенья, потому что иначе я действительно прогоню вас, как негодяя.
Когда это было - то, что вы рассказывали?
котором Саня пишет, что жив и здоров и может быть, прилетит на денек в
Ленинград, если позволит начальство. Ну-ка, что вы на это скажете, Миша?
получала я никакого письма от десятого октября. Уже три месяца, как не
было ни слова от Сани.
другого. Пусть так, все к лучшему.
как тогда на Собачьей Площадке, - стоять передо мной с дрожащими губами.
Но он сказал равнодушно:
смело, свободно. Я вырвала руку.
которой черным по белому напечатано, что Саня погиб. А я рассказал вам то,
чего не знает никто на свете. И это смешно, - сказал он надменно, - что я
сделал это будто бы из низких личных побуждений. Или я думал, что подобное
известие может расположить вас ко мне? Но это - правда, которую я не смел
скрыть от вас.
уходить от меня: Сашин стол с кисточками в высоком бокале и этот рыжий
военный у стола, фамилию которого я забыла. Я молчала, и мне не нужно было
ничего, но этот военный почему-то поспешно ушел и вернулся с маленькой
седой, изящной женщиной, которая схватилась за голову, увидев меня, и
сказала:
сказал негромко.