негодования. Один пожилой мужчина даже пригласил меня к себе и терпеливо
выслушал мою страстную речь о том, что он может оказать человечеству
неоценимую услугу. Но, выслушав, все-таки отказался, заявив, что
человечество бог весть когда выиграет от моей затеи - да еще и выиграет ли?
- а он уже и сейчас проиграет.
все-таки не удалось. Малышев вызвал меня в Москву и предложил заняться
холерным бактериофагом, который, по сведениям, поступившим из оккупированных
местностей, мог понадобиться в условиях нашего контрнаступления - и
действительно понадобился, когда оно началось.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
свиданий. Десятки раз мы подолгу жили далеко друг от друга, и можно было,
кажется, привыкнуть к этим расставаниям, беспрестанно сменявшим друг друга.
Но к этой разлуке было невозможно привыкнуть. Мне было бы легче, если бы
война настигла нас одновременно и мы рука об руку вступили бы в эту новую,
неизвестную жизнь. Но война началась, когда наша группа была в Термезе, и
как я ни успокаивала себя, думая о том, что все близкие - если это правда -
здоровы, что бабушка с Павликом и без меня прекрасно устроились в Лопахине,
а Андрею удалось наладить свою холостую жизнь, все-таки время от времени
становилось страшно, что все это произошло и продолжает происходить без
меня. Теперь - наконец-то! - все мое стало моим: и то, что Павлику (об этом
сказал мне Андрей на вокзале) можно отправить посылку со знакомым
проводником вагона, и то, что Андрей не знал, хорошо ли он сделал, купив на
рынке кило масла за 920 рублей, и то, что концентраты, которые выдали ему на
работе, он положил в столовую, где температура редко поднималась выше нуля,
и то, что в Институте профилактики половину сотрудников, по чести говоря,
нужно уволить, а другую учить с азов, и т. д. и т. д.
Паровое отопление не действует, и в самой маленькой из комнат (прежде в ней
жила Агния Петровна) Андрей поставил железную печку, ту самую знаменитую
"пчелку" или "буржуйку", о которой еще смутно помнили люди моего возраста, а
кто помоложе, мог лишь прочитать в книгах о гражданской войне.
Ташкента, стоит на столе. Это первый наш вечер в Москве. Мы обходим
квартиру, которая без Павлика кажется мне не просто пустой, а пустынной,
возвращаемся, садимся за стол и только теперь, наконец, рассматриваем друг
друга - впервые в этом новом мире войны. Андрей побледнел, скулы торчат, на
носу беленькие параллельные косточки, как всегда, когда он худеет, и мне
смешно, что, расставаясь с ним, я всегда забываю, что он красивый и что,
когда он смеется, видны все его широкие белые зубы.
который он ведет с первых дней эвакуации и который тайно от автора бабушка
прислала в Москву.
пили. Обед мы брали в вагоне-ресторане, но бабушка боялась ходить, и мы не
брали. Света не было. Отлично".
Павлику изложить свои впечатления вместо диктанта.
Скамейки были заняты, и многие, подстелив какой-нибудь платок, лежали на
полу. Бабушка села в какую-то сметану и ее пришлось вытирать... "
самом деле это было большое село. Мы шли по пыльной дороге, уставали,
маленькие плакали. Мы пришли поздно, легли спать на голый пол, потому что
вещи были в поезде. На следующий день играли и бегали. Вторую ночь мы спали
на сене. Так началась моя жизнь в Лебедине. Я радовался, когда приходили
хорошие известия с фронта".
с большим мальчиком Лелей. Он постепенно загнал нас в глубокий снег. Я
провалился, а когда вылез, калоши на моем валенке не было. Старуха пряла
пряжу. Только на другой день калоша нашлась буквально на метр в снегу".
которой большими ужасными буквами были написаны грамматические упражнения.
изменился, как вырос! Хоть бы раз посмотреть на него. Осенью он пойдет в
школу - я не буду с ним в этот важный для него, надолго памятный день. Вот
он пишет: "буквально на метр в снегу", - в прошлом году он еще не знал этого
слова.
глаза, и целует, и называет старушкой, как всегда, когда он особенно ласков
со мной.
как медленно покрываются пеплом бархатно-красные угли. Встать бы, подбросить
дровишек! Куда там! Разве можно изменить что-нибудь в этой тишине, в этом
ровном дыханье Андрея? Осунувшееся лицо его кажется в полусумраке молодым,
острые косточки скул торчат совсем как в далекие лопахинские годы. Так это
он условился встретиться со мной на берегу Тесьмы в семь утра, потому что
еще никто не назначал свиданий так рано. Пустынька была видна с набережной,
плоты стояли на реке - так много, что можно было, не замочив ног, перейти на
другой берег, утреннее солнце вспыхивало разноцветными лучами в облачках
пара, поднимавшегося от сохнувших бревен.
Тишина, темнота! Только время от времени рассыпается сноп искр над
трамвайной дугой, мгновенно озарив улицу неверным брызнувшим светом, да
фосфорный значок на груди одинокого прохожего слабо забрезжит и растает во
мгле. Он прилетел, он ждет меня на аэродроме. Неужели пройдет еще час,
прежде чем я увижу его, прежде чем он снимет перчатки с моих замерзших рук и
станет греть их своими губами?
желтым светом зари. Он приехал, но это не он. В полутемном вестибюле
аэропорта кто-то другой подходит ко мне, высокий, с орлиным лицом, с
недовольно поднятыми бровями. Чем ты недоволен, в чем я провинилась перед
тобой? Кого просить, кого умолять, чтобы больше не приснился этот
мучительный сон?
стала другая - опустевшая, раскрашенная, задумчивая и в то же время полная
сдержанной силы. Странные темно-красные дома с перекошенными окнами были
нарисованы на площадях, на манеже, на китай-городской стене. Ящики с песком
стояли у витрин, и окна ТАСС в шутку назывались мешками ТАСС, потому что все
большие окна и витрины были забиты деревянными досками и завалены мешками с
песком. На площади Коммуны появились маленькие дома, деревья, речка, и театр
Советской Армии превратился в раскинувшуюся среди Москвы искусственную
деревушку.
солнца серебрились на них - только первые, потому что с рассветом на всех
бульварах и скверах начинали скрипеть лебедки и девушки в пилотках спускали
на тросах эти аэростаты, которые оказывались огромными, похожими на какие-то
мягко колеблющиеся, бесшумно дышащие рыбы, на улицах разговаривало, гремело,
пело радио, и часто после тревоги почему-то передавали "Ночной зефир"
Глинки... "сквозь чугунные перила ножку дивную продень". Исчезли, как не
бывало, такси, сменившись грязными закамуфлированными фронтовыми машинами,
трамваи с забитыми фанерой окнами шли медленно, как бы ощупью, прикрыв по
вечерам свои - и без того неяркие - огни козырьками.
номерами, и школьники подолгу разглядывали их, как живую иллюстрацию к
истории дореволюционной России.
подошвах, и, присоединяясь к городскому шуму, всюду слышался непривычно
отчетливый стук.
многолюдную Москву в этот новый, полузнакомый, полный сурового спокойствия
город. Забыли только детский городок на бульваре у Новоекатерининской
больницы, и лесенки, мостики, сказочные домики на курьих ножках остались на
своих местах - скучающие, пустые. Не кружилась больше полинявшая под осенним
дождем карусель, неподвижно висели гигантские шаги, и петушки на кровлях,
подняв головы, с удивлением прислушивались к железному лязганью танков.
эвакуации института, и предложил организовать лабораторию по производству
фагов. Месяца три эта лаборатория работала на началах полного
самоуправления, что не мешало ей снабжать необходимыми препаратами уходившие
на фронт ополченские дивизии. Потом я послала (из Ташкента) просьбу оформить
ее как филиал отдела. Возможно, что это было слишком громкое название для
лаборатории, состоявшей из пяти человек и работавшей в единственной теплой
комнате опустевшего здания. Но нарком согласился, и 31 декабря 1941 года, в
запомнившийся, радостный день взятия нашими войсками Калуги, я получила от
сотрудников телеграмму, в которой они поздравляли меня с тремя событиями: с
победой, с Новым годом и с основанием филиала.
Коломнин и Ракита. Рубакины были в Казани, и Лена писала, что Петр
Николаевич энергично хлопочет о возвращении института в Москву.
Буркатовский Сергей
Орловский Гай Юлий
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Шилова Юлия
Шилова Юлия