девка, что из-под ресниц оглядывает и хоромину, и постель, и его Наталью,
смакуя про себя чужую близкую супружескую ночь.
только чтобы не остудить мужа, не оставить одного за столом, сказывает
новости: и о том, что сын растет, бегает по избе, и о второй корове, и о
том, что давеча побывала в коломенской деревне своей, которую, как
приданое Натальи Никитишны, не забрали под митрополита, и потому в ней они
оба, она и он, уже полные хозяева, поясняет Наталья, чуть-чуть гордясь
<спасенным> (и теперь, сына ради, очень важным) добром. Никита в ответ
отвязывает калиту с серебром, кидает плашью о стол.
гривну.
прислуге казать нажитое добро! Наливает меду, приговаривает вдруг тихо и
беззащитно:
Соскучала... Не верила уже! Баяли, всех тамо порешили наших! - И по
вздрагивающим плечам жены догадывает Никита о ее тоске и скорби, отчаянии
и днешней радости соединения, когда уже не чаяла видеть живого...
взглядом, из ушей два золотых солнца с крохотными капельками бирюзы -
давний княжеский дар, стоит перед ним, выгнувшись, в рубахе единой, мерцая
дурманно-лукавым и тревожно-зовущим взором, и, поднявши руки, вынимает
гребень из волос. А он сидит, босой, и смотрит, и медлит тоже, ибо счастье
- это только нежданный луч солнца среди пасмурного дня, это улыбка на
угрюмом лице жизни, это нечаянная встреча, это песня, прозвучавшая
вдалеке... И его так хочется удержать, остановить! Хотя с годами, с
возрастом приходит все ясней и яснее, что счастье неостановимо и не надо
тщиться задержать его бег близ себя дольше, чем то дано судьбою и
начертано на небесных скрижалях Господом...
тесно сидят по лавкам. Явились все. Бяконтовы и Вельяминовы, Акинфичи и
Редегины, Кобылины и Окатьевы, Прокшиничи и Афинеевы, Зернов и молодой
Иван Родионыч Квашня... Здесь и бояре, и те, кто еще будет боярином вослед
отцу (как Иван Квашня). Здесь именно все! И в палате светло и
торжественно, торжественно и тревожно.
мальчик Дмитрий, таращит глаза, старается не заснуть, любопытно оглядывает
бояр и синклит. Рядом, в высоком кресле, худой лобастый старец в
торжественном митрополичьем зелено-палевом облачении, в белом клобуке с
воскрылиями, с тяжелой узорной панагией на груди и с посохом, который он,
сидя, держит перед собою, рукоятью резного рыбьего зуба вверх. Одиноко
горит на рукояти зеленым огнем драгий камень, оправленный в черненое
серебро. И взоры, и вопрошания - от мальчика к нему, к старцу, нынешнему
главе страны. А он глядит, слегка склонив голову, темно-прозрачный взгляд
его остр и глубок. И каждый из председящих ему в ближайшие дни станет пред
ним на исповеди, и каждый содеет все, что велит он, и содеет радостно, ибо
как тяжко без него - в том уже убедились все, потерявши и сам великий стол
владимирский и теперь сожидая, что и села и волости под Костромою, под
Владимиром, Юрьевом, иными ли городами по Волге и Клязьме почнет отбирать
у них новый великий князь, Дмитрий Суздальский. И уже потеряны Ржева и
Лопасня, и тревожен Волок Ламский, и вот-вот... И потому бояре дружно, не
залезая в казну великокняжескую, дают сейчас серебро владыке Алексию: на
выкуп пленных и награды ратным, на оборужение новых полков, на дары в
Орду, на дары в далекий Царьград, куда вскоре поскачут владычные посланцы
с жалобою патриарху, жалобою, которую должно подкрепить русским весовым
серебром.
Ольгердом Всеволод, и Василий Кашинский вновь воротил Всеволоду тверскую
треть, и Роман получил от Всеволода дары, и кормы, и дани, и ежели так
пойдет далее... Но далее так не пойдет! Старец в глубоком кресле с высокою
резною спинкою, воротившийся ныне из плена, почитай, с того света
приехавший на Москву, в силах теперь остановить безлепое наступление Литвы
и вновь утвердить пошатнувшую было власть государей московских.
он с тяжкого своего пути? Изнемог ли? Должен ли отдохнуть и телом и духом?
Неведомо. В кресле, с узорным посохом в руках, сидит страж земли, воля
коего ныне тверже твердоты драгого камня шемшира. В кресле сидит муж,
отринувший от себя все земные услады ради одного, единого, что он намерил,
должен и будет вершить - создания великой страны. Неможно уведать - пока
неможно - предела его телесных сил, ибо он, когда уже все бояре покинут
палаты и отойдут ко сну, когда уже сморенный мальчик-князь будет видеть
десятый сон в своей княжеской кроватке на точеных столбиках с пологом из
бухарской узорной зендяни, он еще только окончит диктовать грамоты, и
примет, уже глубокой ночью, тайного гонца из Орды, и после того станет еще
на молитву, дабы наконец смежить на мал час очи свои перед утром, перед
светом, перед новым днем, полным трудов и борьбы.
Дементий Давыдович с отцом Никодимом, как свидетелем бедствия, и двумя
архимандритами - переяславским и владимирским - повез пространную жалобу,
направленную против Романа, князя Федора и Ольгерда. Перечислялись все
совершенные убийства (прежде всего - духовных лиц), кража церковных
сосудов и имуществ, позорный плен самого Алексия - все, уже известное нам
и позже уместившееся в скупых строках соборных деяний константинопольской
патриархии за 1361 год, гласящих, что Ольгерд <изымал его (Алексия)
обманом, заключил под стражу, отнял у него многоценную утварь, полонил его
спутников, может быть, и убил бы его, если бы он, при содействии
некоторых, не ушел тайно и, таким образом, не избежал опасности>.
казне василевсов и беднеющей патриархии. Теперь, когда Алексий был в
безопасности и стоял у власти, весы патриаршей милости должны были ощутимо
склонить на его сторону (что уразумел и Каллист, пославший в следующем,
1361 году, в июне, на Русь своих апокрисиариев для разбора дела; но в
конце того же года Роман умрет, и вся русская митрополия вновь
воссоединится под рукою Алексия).
новгородского владыку на поставление во Владимир. Допустить, чтобы
архиепископа новгородского ставил на кафедру Роман, Алексий, разумеется,
не мог.
не сумел. Следовало прежде навести порядок на Москве и во владычном
хозяйстве, где, что греха таить, кое-кто, видимо, понадеялся уже, что
митрополита и вовсе задавят в далеком Киеве, и, поторопясь, наложил руку
на церковные имущества и земли.
во владычные палаты.
грамота с предписанием ехать в деревню, посетить такие-то и такие-то села
владычной Селецкой волости, проверить в них амбары, пристрожить
посельских, собрать недоданный рождественский корм и доложить, все ли
готово к весенней страде.
сообразив, что с зарвавшимися держателями владычных сел разговор будет
крутой. Алексий внимательно просквозил ратника своим глубоким взором, чуть
улыбнулся. Подумал, кивнул головой.
на Москве.
Алексий.
Алексия и его бездонный, внимательный взор. Горячею волною любви и
почтительной жалости окатило сердце...
друг друга. До отъезда Никиты, оба понимали, не знай, придет ли свидеться
еще.
за тридесяти лет Владимир был не свой, не московский, и чужой, суздальский
князь сидел теперь на великом столе. И ему, Дмитрию Костянтинычу, надобно
было теперь отвозить ордынский выход - его была вышняя власть в русской
земле... Дожили сраму! И еще об одном сказало строгое лицо Станяты:
владыка Алексий должен будет, сумеет все это вновь изменить!
течение дел неможно поиначить враз. А без точного знания того, что ся деет
в Орде, с суздальским князем спорить было и вовсе неможно.
князю и даже передать Дмитрию Константинычу часть владельческих доходов с
Переяславля. Вместе с тем он намерил было писать Тайдуле и ее эмиру
Муалбуге в Сарай, дабы те уговорили нового хана, выдававшего себя за сына
Джанибекова, пересмотреть решение о великом столе владимирском, но вести
из Орды, полученные им накануне, были нехороши, очень нехороши! На хана
Науруса, по слухам, поднялся заяицкий хан из Белой Орды, Хидырь, и в степи
назревала новая смута, о чем пронырливые и вездесущие слуги церкви
вызнавали много раньше княжеских послов, и потому Алексий порешил не
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Конан-Дойль Артур
Перумов Ник
Шилова Юлия