помню, говорил ли я, что в Белойне было что-то от людей Возрождения? Я
любил его раздражающий дом, где всегда толпилась куча гостей, так что
поговорить с хозяином с глазу на глаз удавалось лишь ближе к полуночи.
но не к нему самому. Можно только догадываться, что затаилось там, intra
muros [за стенами (лат.)]. Предполагаю, что страх. Не знаю, чего он
боялся, - быть может, себя. Должно быть, ему приходилось скрывать очень
многое, коль скоро он окружал себя столь старательно организованным гамом,
извергал из себя столько идей и проектов, наваливал на себя столько
ненужных обязанностей в качестве члена бессчетных обществ и научных
кружков, аккуратнейшим образом заполнял всякие ученые анкеты для ученых,
словом, перегружал себя через меру, только бы не оставаться наедине с
собой - на это у него никогда не находилось времени. Зато он улаживал
чужие дела и видел людей насквозь, так что могло показаться, будто в самом
себе он разбирается ничуть не хуже. Впечатление, похоже, ошибочное.
стал его внешней, зримой натурой - натурой универсального труженика науки.
Стало быть, жребий Сизифа он выбрал сам; громадность его усилий
маскировала их (вполне возможную) тщетность, ведь если он сам диктовал
себе правила и законы, невозможно было понять до конца, все ли задуманное
им удается, не ошибается ли он временами. Тем более что он охотно
хвастался неудачами и подчеркивал свою заурядность - разумеется, в
ироничных кавычках. Он отличался проницательностью, свойственной богато
одаренным натурам, которые - словно бы по наитию - даже чужую для них
проблему сразу схватывают с правильной стороны. Он был настолько горд, что
постоянно смирял себя - как бы ради забавы, и настолько не уверен в себе,
что должен был снова и снова выказывать, подтверждать свою значимость, на
словах отрицая ее. Его рабочий кабинет казался проекцией его духа: все
здесь было по мерке Гаргантюа - и секретеры, и письменный стол, а в вазе
для коктейля утонул бы теленок; от громадных окон до противоположной стены
простирался сущий книжный развал. Как видно, ему нужен был этот напирающий
отовсюду хаос, даже в его переписке.
ведь так же я говорил и о себе. Я не знаю, что именно в нас, сотрудниках
Проекта, предопределило его неудачу; вот почему - как бы на всякий случай
и с мыслями о будущем - я намерен знакомить читателя с такими частями
головоломки, которых сам не могу собрать; возможно, это удастся кому-то
другому.
времена как бы задним ходом; со временность он считал могильщицей
ценностей, а технологию - орудием дьявола. Если я и преувеличиваю, то
разве самую малость. Он был убежден, что вершина истории человечества
пройдена - быть может, в эпоху Возрождения, - а потом начался долгий и все
более стремительный спуск. Однако этот Homo animatus и Homo sciens
[Человек одухотворенный (и) Человек сведущий (лат.)] в духе Ренессанса
испытывал странную тягу к общению с людьми, на мой взгляд, наименее
интересными, хотя и наиболее опасными для рода людского, - я имею в виду
политиков. О политической карьере он не мечтал, а если и мечтал, то
скрывал это даже от меня. Но в его доме проходу не было от всяких
кандидатов на губернаторские посты, их жен, претендентов на место в
конгрессе и действительных конгрессменов, вместе с седовласыми
сенаторами-склеротиками; попадались и метисы политической жизни - политики
лишь наполовину, а то и на четверть; их посты подернуты туманной дымкой
(но дымкой наилучшего качества).
- разговор с такими людьми, однако мои старания шли прахом через пять
минут. А он мог часами точить с ними лясы - Бог знает зачем! Но теперь его
знакомства сработали. Когда начали перебирать кандидатов на пост научного
руководителя Проекта, обнаружилось, что все, ну, буквально все -
советники, эксперты, члены всяких комитетов, председатели комиссий и
четырехзвездные генералы - хотели только Белойна и только ему доверяли.
Сам он, насколько я знаю, вовсе не жаждал заполучить это место. У него
хватало ума понять, что рано или поздно станет неизбежным конфликт - и
чертовски неприятный - между учеными и политиками, которых ему предстояло
объединить.
которые им руководили, - ученых, а не генералов. Генералы, сделав себе
карьеру, преспокойно принялись за мемуары, а ученых, одного за другим,
постигло "изгнание из обоих миров" - политики и науки. Белойн изменил свое
мнение только после беседы с президентом. Не думаю, что он поддался на
какой-то фальшивый аргумент. Просто ситуация, в которой президент его
просит, а он эту просьбу в состоянии выполнить, для Белойна значила
столько, что он решился рискнуть всем своим будущим.
еще и любопытство. К тому же отказ был бы похож на трусость, а откровенно
признаться в трусости может лишь тот, кто обычно страха не знает. У
человека боязливого, не уверенного в себе недостанет мужества так
чудовищно обнажиться, показать всему свету - и самому себе - главное
свойство своей натуры. Впрочем, даже если мужество отчаяния и сыграло
здесь какую-то роль, Белойн оказался, конечно, самым подходящим человеком
на этом - самом неудобном - посту Проекта.
такой степени не мог управиться с Белойном, что добровольно ушел со своего
поста. Белойн же сумел внушить всем, будто только и жаждет уйти из
Проекта; он громогласно мечтал о том, чтобы Вашингтон принял его отставку,
и преемники Истерленда уступали ему во всем, лишь бы избежать неприятных
разговоров на самом верху. Решив наконец, что теперь он прочно сидит в
седле, Белойн сам предложил включить меня в Научный Совет; ему даже не
понадобилось угрожать отставкой.
понятно, не могло быть и речи. Спустившись с вертолета на крышу, я увидел,
что Белойн искренне растроган. Он даже пытался меня обнять (чего я не
выношу) Его свита держалась в некотором отдалении; он принимал меня почти
как удельный князь, и, по-моему, мы оба одинаково ощущали неизбежный
комизм положения. На крыше не было ни одного человека в мундире; я было
подумал, что Белойн просто их спрятал, чтобы не оттолкнуть меня сразу, но
я ошибался - правда, только насчет размеров его власти: как потом
выяснилось, он вообще удалил военных из сферы своей юрисдикции.
"COELUM" [небеса (лат.)]. Белойн, разумеется, ни на минуту не умолкал, но,
когда свита, словно ножом отрезанная, осталась за дверьми, выжидающе
улыбнулся.
симпатией, ничто не нарушало гармонию встречи; но я, хоть и жаждал узнать
тайну, начал прежде всего расспрашивать о взаимоотношениях Проекта с
Пентагоном и администрацией: меня интересовало, насколько свободно могут
публиковаться результаты исследований. Он попробовал - не слишком уверенно
- пустить в ход тот тяжеловесный жаргон, на котором изъясняются в
госдепартаменте, поэтому я повел себя ехиднее, чем хотел; возникший между
нами разлад был смыт лишь красным вином (Белойн предпочитает вино за
обедом). Позже я понял, что он вовсе не обюрократился, а только избрал
манеру речи, позволяющую вложить минимум содержания в максимум слов, -
потому что его кабинет был нашпигован подслушивающей аппаратурой. Этим
электронным фаршем было начинено все подряд, включая мастерские и
лаборатории.
сей факт ничуть не волновал, - для них это было столь же естественно, как
песок в пустыне. Впрочем, все они носили с собой маленькие
противоподслушивающие аппаратики и по-мальчишески радовались, что
перехитрили вездесущую опеку. Из соображений гуманности - чтобы не слишком
скучали загадочные (сам я их не видел ни разу) сотрудники, которым потом
приходилось прослушивать все записи, - установился обычай отключать
аппаратики, перед тем как рассказать анекдот, особенно нецензурный. Но
телефонами, как мне объяснили, пользоваться не стоило - разве когда
договариваешься о свидании с девушкой из административного персонала. При
всем при том ни одного человека в мундире или хотя бы чего-то наводящего
на мысль о мундире кругом и в помине не было.
(но доктор юриспруденции) Вильгельм Ини - самый элегантный из сотрудников
Проекта. Он представлял в Совете доктора Марели (который - должно быть,
случайно - был одновременно полным генералом). Ини прекрасно понимал, что
исследователи, особенно молодежь, стараются его разыграть: передают из рук
в руки какие-то листки с таинственными формулами и шифрами или
исповедуются друг другу - делая вид, что не заметили его, - в ужасающе
радикальных взглядах.
держался, когда в столовой кто-нибудь демонстрировал ему крохотный, со
спичку, микрофончик, извлеченный из-под розетки в жилой комнате. Меня все
это ничуть не смешило, хотя чувство юмора у меня развито достаточно
сильно.
манеры, ни увлечение философией Гуссерля не делали его симпатичнее. Он
превосходно понимал, что колкости, шуточки и неприятные намеки, которыми
потчуют его окружающие, вызваны желанием отыграться: кто как не он был
молчаливо улыбающимся spiritus movens [движущий дух (лат.)] Проекта, или,
скорее, его начальством в элегантных перчатках? Он казался дипломатом
среди туземцев, которые хотели бы выместить на столь заметной персоне свое
бессилие; распалившись больше обычного, они могут даже что-то порвать или
разбить, но дипломат спокойно терпит подобные демонстрации, ведь для того
он сюда и прислан; он знает, что, даже если ему и досталось, затронут не
Белоусов Валерий
Андреев Николай
Маккарти Кормак
Прозоров Александр
Русанов Владислав
Шилова Юлия