Чтение 12–й страницы книги ~Лоцман. Хроника неоконченного путешествия~

И сделалось, что это сон.

Я выходил из сна с колотящимся, как у перепуганного пацаненка, сердцем, со счастливым ощущением, как отступает, превращается в ничто недавний ужас. И вспоминал, что по правде все было не так. Что, вернувшись, я застал Сашку в углу и он в ответ на мое глуповато-бодрое "Как дела?" независимо шевельнул спиной: "Видите, стою. Из принципа..."

- Хватит уж дурака-то валять, - проворчал я. - Вот, я тебе яблоко принес. И бутерброд с ветчиной. Бери, лопай...

Он подошел, взял яблоко. Бормотнул что-то вроде "спасибо". Скинул кроссовки, забрался на кровать, погладил Чибу-котенка, который дрыхнул на подушке. Воткнул в яблоко зубы.

- Может, уж хватит коситься друг на друга? - сказал я.

- Ага... - Он заулыбался и часто зажевал.

- И наверно, спать уже пора. Вон как нагулялись за день.

- Ага...

...И сейчас он, конечно, посапывает, свернувшись под простыней. Я скосил глаза на Сашкину кровать.

Не было Сашки! Только смятая простыня. Я стремительно сел. Дверь в прихожую была открыта, а другая дверь, в туалет, светилась яркой щелью. А, вот оно что...

Какие-то странные горловые звуки донеслись из-за двери - то ли кашель, то ли всхлипы. Я шагнул в прихожую, нажал выключатель. Сашка появился из-за двери - всклокоченный, с измученными глазами в темных впадинах, с мокрым подбородком.

- Игорь Петрович... Меня почему-то очень тошнит... - И стал сползать спиной по косяку.

Я схватил его. Он был как налитая кипятком грелка.

2. Жар

Дальше опять был страх. Словно продолжение сна. Горячий и беспомощный Сашка обвис у меня на руках. Тяжелый такой, будто неживой. Я принес его на кровать. Зачем-то суетливо укутал простыней до подбородка.

- Да что же это... У тебя жар наверняка под сорок!

А он вдруг перевалился на бок, свесил с кровати голову, его опять затошнило, затрясло. Я подхватил его за плечи, чтобы хоть как-то помочь. Чтобы не вздрагивал так, не стонал. А он то мучился от судорог, то страшно обвисал. Потом выдавил:

- Все...

Я снова уложил его на спину.

- Что же с тобой? Отравился чем-то? Я сейчас в "Скорую" позвоню, внизу телефон...

- Не... - Он слабо дернулся. - Не надо... Это не отрава... Это от жара тошнит. У меня так... бывает...

- Все равно! Врач нужен!

Ох как не хотел я врачей! Но что было делать?

- Не... Это пройдет... скоро. Не бойтесь...

Но я боялся. Боялся за него, боялся своей беспомощности. Боялся жуткой предсказанности того, что случилось. "Это алгор-р-ритм!"

- Полотенце на голову... мокрое... Мама так всегда...

Я метнулся в туалет, намочил два полотенца. Одним обтер Сашке лицо, другое положил на лоб. Сашка благодарно притих.

Лампу я не включал, но света из прихожей было достаточно. Я видел Сашкино лицо под мокрой чалмой, оно казалось маленьким, острым и незнакомым. Да, надо идти к телефону, звонить по "ноль три". Но я оттягивал эту минуту, будто надеялся на что-то. Может, на то, что это опять сон? Нет, все теперь по правде. Я нагнулся, стал затирать полотенцем пол. Сашка зашевелился, выдавил жалобный шепот:

- Игорь Петрович, простите, пожалуйста... Что я так...

Меня аж перекрутило от жалости.

- Лежи ты, лежи спокойно. Не надо разговаривать...

- А врачей нельзя... вызывать. Они... решат, что заразное что-нибудь. И в больницу...

- В любом случае я тебя не оставлю.

- А вас не спросят... Меня в карантин, а вас... тоже... для проверки...

Черт возьми, а ведь и правда может так случиться! Но я сказал со всей решительностью:

- Вдруг ты в самом деле подцепил что-то такое, опасное.

- Да нет же-е... - выдохнул он со стоном. - Это лихорадка. От пере... грузок. Много было барьеров... в пространстве...

- Но ведь я тоже их проходил. И ничего...

- Вы большой... Не надо "Скорую"...

Я прополоскал в ванне грязное полотенце, вымыл руки. Вернулся к Сашке. Компресс уже нагрелся, как от чайника. Я перевернул его и прямо-таки обжегся о лоб... Может, разбудить хозяйку, попросить лекарство от жара? Она, конечно, мегера, но должна же понять. Ведь ребенку плохо!.. Или выскочить на улицу, спросить, где тут дежурная аптека?.. Батюшки, голова дырявая! У меня в портфеле аптечка, в ней аспирин!

Я вытряхнул все из "сидора", нашел коробочку, выхватил облатку с аспирином. Принес Полстакана воды.

- Сашка, надо проглотить. Обязательно. Жар ослабнет, уснешь. А утром поглядим.

- Ага... Давайте...

Я помог ему сесть, придерживая за спину. Она просто полыхала, колючие позвонки жгли сквозь майку ладонь, будто угольки. Сашка проглотил таблетку и воду, помычал, откинулся. Но через минуту снова свесился с кровати и его опять стошнило. Водой и белыми зернышками лекарства.

- Нет, голубчик, так не пойдет. Надо, чтобы аспирин растворился внутри.

- Я же не нарочно...

- Я растолку таблетку в порошок. Выпьешь, и крепись.

Он выпил и крепился. На груди от частых толчков сердца вздрагивала простыня. Я подтащил кресло, сел рядом. Взял Сашку за кисть руки - тонкую, как птичья лапка. Вспомнил сон, вздрогнул, но пальцы не разжал.

- Чибу... дайте мне, пожалуйста.

Ох, малыш ты, малыш...

Чибу я нашел на подоконнике - опять в виде тряпичного клоуна, будто неживого. Сашка положил его под бок. Улыбнулся чуть-чуть. Я сменил ему компресс, опять сел у кровати. Сашка вроде бы задремал... Надолго ли? И что будет дальше?

Когда болели Лариска и Денис, их лечила Тереза. А мне оставалось только бояться за них и быть на подхвате - бегать в аптеку, делать грелки, вызывать докторшу Веру Игнатьевну... И всегда была уверенность, что умелые решительные женщины справятся с любой ребячьей хворью... А сейчас я один на один с безжалостной Сашкиной болезнью. Как на необитаемом острове.

Я опять взял Сашкину руку. То ли мои пальцы уже притерпелись, то ли в самом деле жар, кажется, сделался поменьше. Я откинулся в кресле. Тяжелая, липкая, как смола, дремота обволокла меня. Но потом сделалось легче, и оказалось, что я - маленький, десятилетний - иду вверх по деревянной лестнице в разрушенном приморском храме.

Но шел я без привычной детской радости, без ожидания встречи с морем. Горько мне было.

Оказавшись на каменной площадке, я не взглянул на картину. Потому что это был бы взгляд с упреком. А какое право я имел упрекать тех, кого впереди ждало столько мук?

Но все же я сказал тихо и насупленно:

- Если бы что-то со мной случилось, то ладно, так мне и надо. А Сашка-то при чем? Получается, что он из-за меня...

Потом я осторожно поднял глаза на нижний край картины. Над лакированной планкой рамы увидел зеленый край платья и босые мальчишечьи ноги. И только теперь заметил, что большой палец на левой ноге, видимо, разбит - замотан серой тряпицей, из-под которой торчит зеленый листик. Наверно, подорожник - извечное мальчишечье лекарство... Тогда я прошептал:

- Ты ведь тоже мальчик. Помоги ему, а?.. Я понимаю, что невозможно помочь каждому на Земле, когда так перемешано добро и зло... Но Сашке помоги, постарайся, ладно? Потому что... - Я не знал, какие найти убедительные слова. - Ну... потому, что он проводник. Он водит других, а сам беззащитен на Дороге...

Я мигнул, вытер под носом рукавом ковбойки. Внизу, у края рамы, висел синий стеклянный пузырек с еле заметным клочком пламени. Я сел перед ним на корточки.

- Ты же сам отпустил меня на Дорогу...

Огонек шевельнулся. Я нерешительно придвинул к нему ладони. И опять он согрел их сквозь стекло пушистым теплом. Совсем не таким, как колючий жар Сашкиной болезни.

С этим ощущением я проснулся. За переплетами венецианского окна светил желтый рассвет Подгорья.

3. Ловушка

Сашка лежал на боку, носом к стене. Волосы его склеились в сосульки. Влажная простыня была откинута. Майка пропотела насквозь. Я тронул мокрое Сашкино плечо - оно было теплое, но без большого жара. Он проснулся, повернул голову, улыбнулся слабо и виновато.

- Ну, кажется, наши дела получше, - сказал я. - Давай-ка маечку снимем, а то простудишься в сырой... - Помог ему сесть, стянул майку через голову и жидкие, как плети, руки. Опять поразился щемящей разнице между загорелой кожей шеи и беспомощной белизной спины с лопатками-крылышками. Ощущение Сашкиной ребячьей беззащитности резануло меня новым страхом.

А он вдруг оперся локтями о подушку, пробормотал:

- Ох, простите, мне надо... - Спустил с кровати ноги.

Я помог ему дойти до туалета, подождал, привел назад. Откинул на своей кровати одеяло.

- Давай-ка сюда... - Уложил его на сухие простыни.

- А вы? Где будете спать?

- В кресле выспался.

- Намучились вы со мной...

- Помалкивай... Ну-ка, укройся, а то дрожишь.

- А где Чиба?

Чиба - в виде котенка - вышел из-под кровати, муркнул: "Доброе утро". Прыгнул на одеяло. Свернулся клубком.

Я придвинул кресло, сел.

- Спи. Рано еще. Тебе сейчас полезно больше спать.

- Ага... - Сашка послушно прикрыл глаза. Но через минуту опять вскинул ресницы. Глянул на меня, на потолок.

- У тебя что-нибудь болит?

- Не-а... Только весь такой... будто через выжималку в стиральной машине пропустили.

- Бедняга ты... Отчего на тебя такая напасть?

Он пробубнил - и виновато, и насмешливо:

- За то, наверно, что от вас... удрать хотел.

- Ты что же? Веришь в Провидение?

- В привидения? - удивился он.

- Да нет... В судьбу, в законы высшей справедливости и так далее...

Сашка погладил Чибу, вздохнул, глядя в потолок:

- Мама верит... Она говорит, что, если что-нибудь натворил, расплачиваться все равно придется. Поэтому и не наказывает. Говорит, что жизнь сама спросит...

- И сбывается?

- Часто...

- Мудрая у тебя мама...

Он скосил на меня глаза, сказал нерешительно:

- А у вас... разве не такая?

- У меня, Сашка... маме было бы сейчас уже за девяносто. Я был поздний ребенок...

- Ну, все равно. По-моему, она похожа на мою... была...

- Почему ты решил?

- Ну... когда вы по хронофону говорили, помните? У нее голос похожий... как у моей мамы.

- Может быть.

Я вспомнил историю с сундуком и телефонным аппаратом, и показалось, что случилось это давным-давно... Как хорошо было бы оказаться сейчас на Пустырной улице (такой привычной, просто родной) под решительной опекой Генриетты Глебовны Барнаво... Но как туда доберешься с беспомощным Сашкой?

А здесь - ни друзей, ни знакомых. Пантюхин? Неизвестно, где его искать. Ребята из "Пилигрима" еще вчера покинули Подгорье... Сашка снова не по-хорошему розовел, и глаза у него блестели. Я потрогал его лоб.

- Ну вот! Опять ты раскалился.

- Да ничего... А почему вы сказали, что были поздний ребенок?

- Потому что так... Сперва старший брат и сестра родились. А я уже много после, через двенадцать лет...

- А я всего один... Тоже поздний. У мамы долго детей не было, а потом... вот...

- "Вот" получился вполне удачный, - деликатно сказал я.

- Не знаю. Маме сравнивать не с кем, раз я один... А вас брат и сестра не обижали маленького?

- Нет... Когда я подрос, они жили уже отдельно, учились в Ленинграде, потом и остались там... А мы с мамой вдвоем... Отец был офицер, после войны в Германии служил, а потом... В общем, развелись они.

- Все похоже, - выдохнул Сашка.

- Что поделаешь...

- Может, и к лучшему. А то с отцами одни скандалы...

Я хотел возразить, что с моим отцом было иначе - ни историй, ни скандалов. Но, во-первых, от этого не легче, а во-вторых... зачем это Сашке?

- Видать, хлебнули вы с мамой, - сочувственно сказал я.

- Было, - согласился он как-то очень бесхитростно. - Главное, что при этом у меня свойства терялись. "Проводниковые"... Я боялся, что навсегда... А вас никто, значит, никогда не обижал... и не трогал?

- Одно время жила с нами младшая мамина сестра, тетя Лика. Да какая там "тетя", студентка. Она возымела привычку хлопать меня линейкой. Но это обычно кончалось так: она линейкой - трах, а я выхвачу - и о колено. Наломали в конце концов столько, что хоть печку растапливай... Только один раз меня хотели взгреть по-настоящему. Попал в ловушку.

- Терпеть не могу ловушки.

- Кто же их любит... Мы с приятелями стреляли из луков, и стрела моя залетела в чужой двор. А в нем - палисадник вокруг грядок, высокий, выше моей головы... Ну, думаю, там надо искать. Перелез и вдруг вижу: ко мне дядька движется, хозяин... Не какой-нибудь там краснорожий кулак, а вполне профессорского вида, в очках, в соломенной шляпе, с бородкой... Я, конечно, обратно к палисаднику. Ухватился, ногами скребу по рейкам, в обе коленки занозы вогнал, а руки слабеют. Как во сне, когда за тобой гонятся, а ты еле движешься... Наконец подтянулся, но тут пальцы сорвались, и я повис... На груди между лямками была перекладинка, она наделась на торчащую рейку - и обратно мне никак, высоко...

- А оторвать нельзя? Перекладинку эту...

- Меня подвели штаны... До того дня я был ими очень доволен: крепчайшие, из замши особой выделки. Мне их отец из Германии прислал. Там, в Тироле, такие кожаные штанишки на лямках носят и мальчишки, и взрослые мужики. Сперва я надевать их стеснялся: какие-то "не советские", с кожаными кисточками, с отворотами. Однако ребята во дворе "трофей" оценили, самый образованный, Женька Ремезов, сказал: "Как у Вильгельма Телля". Понравилось всем и качество материала. Особенно здорово было в них кататься с наклонной крыши большого погреба, по гладкому кровельному железу. Правда, взрослые ворчали, что зад сделался отполированный...

- Так ведь тирольские штаны, они чем больше потертые, тем ценнее. Я читал, - вставил Сашка.

- Женька Ремезов так же говорил. Но тетушка Лика не верила и несколько раз хватала линейку. Однако тирольская замша и здесь мне служила верно...

Сашка хихикнул и спросил нервно:

- А в огороде-то... Вы все-таки убежали?

- Не сразу... В общем, я повис, как кукла в кладовке у Карабаса. Вывернул шею и смотрю в каком-то полуобмороке, как хозяин приближается. А он не спешит, видит, что я как пескарик на крючке. И улыбочка у него... Вырвал он у забора сорняк с крепким стеблем, идет, ощипывает с него листочки, помахивает. И глаза у него, Сашка, какие-то медовые, в них удовольствие, что вот он я перед ним - беспомощный, голоногий, готовенький для расправы... Но тут во мне как пружина сорвалась: заорал, дернулся изо всех отчаянных сил. Рейка отломилась, повисла на мне вместе с ржавым гвоздем. Я плюхнулся в траву, схватил обломок, пустил его в хозяина. Кажется, гвоздем оцарапал ему щеку, И тут же - мимо него, в одну калитку, в другую...

- Не поймал?

- Нет... Потом, правда, разузнал про меня, приходил жаловаться. Мама перепугалась, засадила меня на целый день дома... Но это были пустяки по сравнению с той жутью, когда я висел, а он подходил... Мне и теперь этот случай снится, если жизнь опять ловушки устраивает...

- Я вот тоже теперь... в ловушке, - вздохнул Сашка.

- Ну, что ты говоришь! Ты же не один, со мной!

- Да... - Он посопел виновато, опять опустил ресницы и сказал так, с прикрытыми глазами: - Вы меня не бросили... А я вчера... вас чуть-чуть одного не оставил...

- Да ладно тебе. В конце концов, я же не больной. Взрослый, здоровый дядька.

- Ох уж здоровый...

- Ну, все-таки... Большой, самостоятельный.

- Не такой уж самостоятельный, если с проводником... А проводник-то чуть-чуть не сбежал!

Я сказал осторожно:

- Но ведь теперь-то ты уже не жалеешь, что у тебя ничего не вышло?

Он опять глянул очень блестящими глазами. Щеки розовели все сильнее. От жара или по другой причине?

- В том-то и дело, что жалею... Но если бы это вышло, жалел бы, что вас бросил... - И часто задышал.

- Сашка, что? Опять хуже стало?

- Нет, ничего...

Было уже совсем утро. В коридоре - шаги, голоса.

- Я сейчас вернусь...

Хозяйка была в баре. Я небрежно сказал ей, что мальчик слегка прихворнул: видимо, переутомился вчера. Не найдется ли градусник? Хозяйка градусник принесла и проводила меня настороженным взглядом.

Сашка подержал градусник минуты две и... - батюшки мои! - тридцать девять и две! Это с утра-то!

- Только не надо врача! Я еще таблетку проглочу, посплю, и все пройдет!

И он правда уснул, приняв аспирин.

И Чиба уснул, превратившись в летучую мышь и повиснув на люстре. Я тоже задремал в кресле... И проснулся оттого, что Сашку опять тошнило - водой и крошками аспирина. Я подхватил его за плечи, и снова он обвис у меня на руках, горячий и беспомощный. Потом откинулся на подушку, отдышался, выдавил жалобно:

- Это последний раз... Ничего...

Какое уж там "ничего"... Что же делать-то?

Едва я успел вытереть пол, как постучали в дверь. Появилась хозяйка с подносом. Величавая, как старая фрейлина.