робеет, раньше бородавки лечили заговором, пациенты требуют самых
современных средств, сегодня ультразвук, завтра еще что-нибудь, скажем
расщепление ядра, начитались иллюстрированных журналов, они у меня в
приемной, всякие приборы, блеск и чистота, лечение поточным методом, кто
оплачивает эту технику? Добрый доктор, дань промышленному веку, очередной
взнос за машину, она и дальше будет со своим негром, в Париже дамы просто
помешались на черных, _смешение черной и белой рас_, "Фелькишер беобахтер"
призывал к войне, _измена расе_, чего они добились своей расовой чистотой?
Раса засела в убежищах, как улучшить человеческую природу? Социальные
методы рискованны, евгенические запрещены, от черных и белых бывают
красивые дети - что сказала бы моя жена, возьми я такого ребеночка на
воспитание? - медицинские методы. - "Разрешите взглянуть? (Здорова,
придется под чужим именем, _врач обязан хранить тайну больного_).
Постоянные рвоты? (Уколы уже не помогут, в больнице у Шульте сделают с
комфортом, опытные медсестры, с ними и работать приятно, надо договориться
о плате, скромничают-лишь-подонки, скажи это вслед за Гете.) Самое лучшее
для вас, фрау Карла, если мы это сделаем сегодня же в больнице..."
магазина. Он направился в отдел женского белья. Чего он хочет? "Лучшее для
Карлы". Немецкие продавщицы были приветливы. Две женщины выбирали себе
ночные рубашки. Это были офицерские жены, а ночные рубашки представляли
собой длинные балахоны из розового и светло-зеленого крепдешина.
Роскошные, точно греческие богини, будут лежать эти женщины в своих
постелях. Продавщица оставила женщин. Она повернулась к Вашингтону и
улыбнулась. Чего же он хочет? В воздухе стоял шум. Ему казалось, будто он
все еще прижимает к уху телефонную трубку и слышит голос из-за океана.
Благодаря техническому чуду он побывал у себя дома в Батон-Руже. Благодаря
какому чуду он стоит теперь здесь, в Американском магазине немецкого
города? Чего же он хочет? То, чего он хочет, и хорошо, и постыдно: он
хочет жениться. Кого хочет он обречь на страдания, сделать несчастным?
Неужели на каждом шагу его подстерегает опасность? Даже здесь? В
Батон-Руже его избили бы до смерти. Продавщица думала: "Какой он робкий,
эти верзилы все такие робкие, хотят купить белье для своих девушек и
стесняются сказать, что им надо". Она положила на прилавок то, что, на ее
взгляд, было в данном случае наиболее подходящим, панталоны и рубашку,
легкое прозрачное, как вуаль, белье, белье проституток, "для вас,
девушки", с нежным отливом, скорее средство возбуждения, нежели предмет
туалета. На продавщице было надето точно такое же белье. "Ему бы я
показала", - подумала продавщица. Вашингтон отказался от белья. Он сказал:
"Детское белье". "Боже мой, - подумала продавщица, - он уже сделал ей
ребенка". Она думала: "Они, должно быть, хорошие отцы, но я не хотела бы
иметь ребенка от негра". Он думал: "Уже время подумать о вещах для
маленького, нужно купить их заблаговременно, но выбирать их должна Карла,
она разозлится, если их выберу я, если я принесу их сам". - "Нет. Белья не
надо", - сказал он. Чего же он хочет? Он нерешительно показал на легкую
ткань для любовного соблазна. Офицерские жены уже отложили для себя
рубашки и с раздражением поглядывали на Вашингтона. Они позвали
продавщицу. "Он оставит ее с ребенком на руках, - думала продавщица, - у
него уже новая невеста, ей он подарит это белье, все они одинаковы, что
черные, что белые". Она отошла от Вашингтона, чтобы выписать чек для
офицерских жен. Вашингтон положил свою огромную смуглую ладонь на кусочек
желтого шелка. Как пойманный мотылек, шелк исчез под его ладонью.
их кидали на скатерть, смотрели, как они прыгают, скачут и катятся.
Одиссей выигрывал. Йозеф дергал его за пиджак: "Плохие люди, мистер,
уходим". Греки оттеснили его в сторону. Йозеф крепко сжимал в руке
чемоданчик с музыкой. Он боялся, что его украдут. Музыка на какое-то время
прекратилась. Мужской голос передавал известия. Йозеф не понимал того, о
чем сообщалось, но некоторые слова ему были понятны, слова: "Трумэн",
"Сталин", "Тито", "Корея". Голос в руке у Йозефа говорил о войне, говорил
о разногласиях, говорил о страхе. Кости упали снова. Одиссей проиграл. Он
с удивлением смотрел на руки греков, руки фокусников, прятавшие себе в
карман его деньги. Духовой оркестр начал в "Колоколе" свою дневную
программу. Он заиграл один из самых популярных и оглушительных маршей.
"Наши песни неповторимы". Люди подпевали. Некоторые постукивали пивными
кружками в такт маршу. Люди забыли о сиренах, бомбоубежищах, рухнувших
домах, мужчины не думали больше о голосе унтер-офицера, который гонял их
по грязи на казарменном плацу, о траншеях, о перевязочных пунктах, об
ураганном огне, окружении и отступлении, они думали о наступлении, о
занятых городах и знаменах. "Париж, вот если бы война закончилась в тот
момент, до чего ж несправедливо, что она тогда не закончилась!" У них
обманом отобрали победу. Одиссей проиграл вторично. Кости выпали не в его
пользу. У фокусников были колдовские руки. Тут какой-то трюк. Одиссей
старался разгадать этот трюк. Он не даст себя одурачить. _Боеготовность, а
не агрессия_. В грохоте духового оркестра Йозеф поднес к уху Одиссеев
ящичек с музыкой. Что мог сообщить голос из ящичка носильщику Йозефу?
Голос был теперь гораздо настойчивее, настойчивый гул. Лишь изредка
понимал Йозеф то или иное слово, названия городов, далекие, чужие
названия, произнесенные на чужеземном языке: Москва, Берлин, Токио,
Париж...
глазам, можно было подумать, что вторая мировая война - чистая выдумка.
Париж был на проводе. Кристофер Галлагер стоял в той же кабине, из которой
Вашингтон Прайс разговаривал с Батон-Ружем. В руке у Кристофера тоже был
носовой платок. Он платком вытер себе нос. Нос, слегка покрасневший, был в
крупных порах. Кожа на лице шелушилась. Волосы были рыжие. Он походил на
моряка, но на самом деле был юристом и занимался налогами. Он разговаривал
с Генриеттой. Генриетта была его женой. Они жили в Калифорнии, в городке
Санта-Ана. Их дом стоял на берегу Тихого океана. При желании можно было
себе представить, будто из окон видишь Китай. Теперь Генриетта в Париже. А
Кристофер в Германии. Кристофер скучал по Генриетте. Раньше он никогда не
думал, что будет скучать по ней. Ему не хватало Генриетты. Хотелось, чтобы
она была рядом. Особенно здесь, в Германии. Он думал: "У нас с ней
какие-то официальные отношения, в чем дело? Ведь я люблю ее". Генриетта
сидела в номере гостиницы на набережной Вольтера. Перед гостиницей текла
Сена. На другой стороне лежал сад Тюильри - этот вид так часто писали, еще
чаще фотографировали, им продолжали пленяться. У Кристофера был громкий
голос. Его голос несся из телефонной трубки, как рев. Он орал ей одно и то
же: "Я тебя понимаю, но поверь, тебе здесь понравится. Наверняка
понравится. Тебе здесь очень понравится. Мне здесь тоже очень нравится". А
она вновь и вновь повторяла ему: "Нет. Не могу. Ты знаешь почему. Я не
могу". Он знал почему, но не понимал этого. Точнее, он понимал, но так,
как понимают рассказанный сон, а потом говорят: "Забудь!" Разговаривая с
Кристофером, она глядела на Сену, она глядела на раскинувшийся под солнцем
Тюильри, она глядела на Париж, и погожий весенний день, пейзаж перед окном
были точно с полотна Ренуара, но ей казалось, что сквозь грунтовку
проступает какая-то другая, более мрачная картина. Сена превратилась в
Шпрее, и Генриетта стояла у окна в доме на Купферграбен, а на другой
стороне лежал Музейный остров, лежали прусско-эллинские храмы, которые
вечно достраивались и перестраивались, и она увидела своего отца,
отправлявшегося по утрам на службу, подтянутый, корректный, без единой
пылинки на костюме, надев золотое пенсне и черный котелок, напоминая
образы Менцеля, он шел через мост в свой музей. Он не был искусствоведом,
он не занимался непосредственно картинами, хотя, конечно, знал каждую, он
был чиновником, администратором, главным советником генеральной дирекции,
в его ведении был только внутренний распорядок, но он считал весь музей
своим и даже по выходным и праздничным дням не спускал с него глаз, а к
консультанту по вопросам истории искусства он относился как к
несовершеннолетнему, как к артисту, нанятому для развлечения посетителей,
чьи действия и распоряжения нельзя принимать всерьез. Ради вида на музей,
открывавшегося из окон, он отказался переехать в новый жилой район в
западной части города, он остался в своей квартире на Купферграбен, где
была строгая обстановка и царил прусский дух (даже после его увольнения
все осталось по-прежнему вплоть до того дня, когда его забрали, а с ним
его робкую жену, мать Генриетты, которая совсем угасла от такого засилия
пруссачества, стала безвольной и послушной). На ступенях Музея императора
Фридриха, который правил три месяца, у подножия памятника кайзеру,
воинственно восседавшему на лошади, Генриетта в детстве играла вместе с
чумазой, шумной и восхитительной детворой Ораниенбургерштрассе, веселыми
шалопаями с площади Монбижу, и позднее, после школы, когда она, желая
стать актрисой, начала учиться у Рейнгарда в Немецком театре и ходить,
через мост на Карлштрассе, то прежние ее друзья, теперь уже подростки,
тайком обнимавшиеся под копытами кайзеровской лошади, ласково окликали ее:
"Эй, Генри", и она радостно махала им в ответ: "Привет, Фриц", или:
"Привет, Паула", и главный советник, корректный, без единой пылинки на
костюме, говорил ей: "Генриетта, ты ведешь себя недозволенно". Что было
дозволено? Что было не дозволено? Когда в Берлине она, как лучшая в своем
выпуске, получила премию Рейнгарда - это было дозволено; когда же в
Баварии она, начиная свою работу на сцене, хотела сыграть любовницу в
"Женихах" Эйхендорфа - это было не дозволено. Когда ее осыпали бранью -
это было дозволено; когда она просила, чтобы ее оставили в театре, - это
было не дозволено. Когда она вела бродячую жизнь я в составе эмигрантской
труппы выступала на подмостках Цюриха, Праги, Амстердама и Нью-Йорка - это
было дозволено. Когда она пыталась получить разрешение на бессрочное
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Андреев Николай
Володихин Дмитрий
Каменистый Артем
Контровский Владимир