Чтение 12–й страницы книги ~Имаго~

Я набрал на коробочке домофона номер, выждал. Раздался тонкий писк, я принял торжественно скорбный вид, сейчас меня рассматривают на экране. Через пару мгновений раздался удивленный голос:

- Бравлин?... Вот уж не ожидал... Что ж, заходи. Щелкнул магнитный замок. Я толкнул дверь, подалась с огромным усилием, тяжелая, как банковская. Все ухожено, вазы с цветами, картины на стенах, зеркала, а лифты широкие, просторные. Прибыли сразу оба, я вошел в ближайший, не сразу отыскал нужную кнопку. Последний раз был здесь три года тому и поклялся больше здесь не показываться.

С лестничной площадки двери только слева, здесь квартиры огромные. Позвонил, дверь щелкнула, прошел широким длинным коридором, на стенах снова портреты в дорогих рамах, напольные вазы с экзотическими цветами. Дверь в квартиру отделана лучшими сортами дерева, чувствуется роскошь, помноженная на элегантность.

Я поднял руку к звонку, но дверь распахнулась. Черкашенко стоял по ту сторону, еще больше пополневший, но все такой же румяный, сытый, со щеками на плечах. Седины не прибавилось, столько же, длинные посеребренные волосы красиво падают на плечи. Он старался и не мог сдержать торжествующую улыбку.

- Заходи, Бравлин, - пророкотал он радушно. - Проходи, дорогой... Юджинка, собери чего-нибудь на стол!

Из комнаты выглянула его дочь, такая же пышечка, хотя дважды в году ложится на операцию отсасывания жира, улыбнулась мне:

- А, Бравлин!... А я уж думала, что с вами что-то случилось! Папа так и не объяснил толком...

- Не беспокойтесь, - сказал я торопливо, - я на минутку.

Черкашенко сказал грозно:

- Но чаю-то попьешь?

- Если можно, - сказал я, - то кофе.

Он засмеялся:

- Ну, ты верен себе! А я вот кофе не пью. Увы, сердце.

Врешь, подумал я тускло. Просто по-юсовски трясешься.

- Вот видишь, - проговорил он довольно. - Наконец-то мы, Бравлин, зажили, как люди!... Давай налью тебе вот этого винца... Уникальное, скажу тебе. Мало того, что двадцать лет выдержки, так еще и собрано с южного склона виноградника в Шампани, где Дом Периньон изобрел шампанское! А это значит, что лучшее из вин... из лучшего винограда!

Юджина ехидно заметила, что где-то в Германии есть долина, где виноград растет еще насыщеннее, богаче и все такое, только немцы вино делать не умеют, а продают во Францию. Она поигрывала плечиками, бретелька сползла с одного, но говорила настолько умело и к месту, что я хоть и поглядывал, ожидая, когда полоска белоснежной кожи расширится настолько, что увижу красный ореол, но все же с удовольствием слушал ее веселый щебечущий голосок.

После третьей рюмки я ощутил некоторое расслабление, покой. Мое замороженное лицо оттаивает, а на губах уже блуждает вообще-то дурацкая, но приветливая улыбка. И люди за столом не такие уж враждебные уроды. Откуда враждебность, все пришли оттянуться, расслабиться, побалдеть, поймать кайф, ни о чем не думать...

- Еще ты говорил, - напомнил он, - что люди едят, чтобы жить, а юсовцы живут, чтобы есть. Говорил? Говорил, говорил... А теперь весь мир живет, чтобы есть, совокупляться, спать, срать, снова есть...

- Фи, - сказала Юджина. Она посмотрела на отца. - Ой, мне надо собираться... Все, я побежала краситься!

Она унеслась в одну из комнат, у Черкашенко их шесть, он заметил ей вслед:

- Как же, красота спасет мир!

Я не понял этого замечания, Черкашенко ел, глядя мимо меня на огромный плоский экран, встроенный в стену. Там снова и снова обсуждают детали странной смерти жены бывшего канцлера Германии. Три дня тому все газеты, телевидение, радио и в Интернете на новостных сайтах сообщили о ее смерти, а теперь все еще смакуют детали.

Черкашенко сказал с набитым ртом:

- А что это за странная болезнь: аллергия к солнечному свету? Ею обладал и первый известный из таких аллергиков - граф Дракула. Все вампиры - аллергики на дневной свет. А солнечный их убивает вовсе... Наверное, служанка отодвинула штору, когда госпожа проходила мимо окна...

Я пожал плечами.

- А ты заметил, о ком говорят?

- О супруге бывшего канцлера, - ответил он с недоумением.

- Вот-вот, - сказал я. - Всего лишь о супруге. Которая не видный ученый, не изобретатель, даже не фотомодель или футбольная звезда. Просто человек из высших кругов!... Наконец-то во всем мире отбросили это лицемерие, перестали делать вид, что их хоть в какой-то мере интересует этот рабочий скот, именуемый "простыми людьми". Эти "простые" существуют всего лишь как навоз, где высший свет высаживает свои цветы.

Черкашенко захохотал, покрутил головой:

- А ты, как всегда, парадоксален! Нет, я все-таки очень рад, что ты пришел к нам. Конечно, придется поработать под моим началом годик-другой, но ты сумеешь получить и свой отдел...

Я поинтересовался:

- А у тебя большой отдел?

- Отдел? - удивился он. - Да под моей дланью две трети института!... Уже и юсовцами командую. Денег у них куры не клюют, но сами туповаты. Так что служить им совсем не трудно. С ними ладим очень просто... А ты что, защищаешь рабочий класс?

- Я не адвокат, - ответил я с достоинством. - И не профсоюзный деятель. Просто отмечаю факт, что натужное, лицемерие отброшено. Брехливость лозунга "все равны" видна уже по жене бывшего канцлера. А почему не говорят о жене Васи Пупкина?... Она ведь тоже ни хрена не совершила, просто существовала. Как и та. Но жена канцлера - это не жена "простого человека". А это значимый момент разворота в нашем сознании... который надо вовремя заметить. Если политик заметит и умело воспользуется, он может объявить себя, скажем, императором. Из числа простого народа можно будет отбирать, скажем, по жребию, людей для публичных казней... просто так, для зрелища. А мотивировку какую-то можно придумать. Ну, казнить самых неуспевающих, пьянствующих на работе, переходящих на красный свет... Я говорю о быстро меняющемся мировозрении!

Слышно было, как в прихожей хлопнула дверь. Но сигнализация не включилась, кто-то из своих. В дверях кухни появилась роскошная женщина с холеным породистым лицом. Пышные волосы пепельного цвета убраны в красивую аристократическую прическу, открывая высокий чистый лоб и безукоризненной формы уши. Только пара прядей опускается к обнаженным плечам, демонстрируя и длину гордой шеи, и крупные локоны здоровых волос.

ГЛАВА 14

На меня в упор взглянули крупные глаза с удивительно широкой радужкой, из-за чего глаза выглядят еще крупнее. Высокие брови в безмерном удивлении приподнялись еще выше. На скулах румянец стал ярче... нет, просто это так падает из окна свет. Глаза изумленно расширились. Некоторое время стояла, красиво изогнув стан, все еще гибкий, тонкий, результат шейпинга и диет. Красивое безукоризненное лицо лишь на мгновение выказало какие-то чувства, потом снова стало холодновато-приветливым, а голос произнес с издевательской нейтральностью:

- О, никак не ожидала... Что случилось?

Черкашенко доложил довольно:

- Мэри, Бравлин теперь будет работать у нас! Я подыщу ему неплохое местечко.

Она с сомнением посмотрела на него, потом снова на меня, словно спрашивая о настоящей причине.

- Вот уж меньше всего на свете могла бы поверить...

Черкашенко сиял, упивался победой. Он протянул к ней руки:

- Иди сюда, дорогая! Отметим возвращение Бравлина, его нам так недоставало!

Она, глядя мне в глаза и не двигаясь с места, сказала отчетливо:

- О, нет, дорогой!... Я так устала. И сегодня, пожалуйста, никакого секса, хорошо?

- Очень много работы? - спросил он участливо.

- Да нет, - ответила она ему, но не сводила глаз с моего лица, - просто у босса сегодня были гости из Новосибирска. Обсуждали контракт на поставку леса... Обсуждали часа три. Я за это время дважды приносила им кофе, один раз отсосала троим, а двое меня еще и попользовали во все полости.

- А, - сказал он понимающе, - ну тогда полежи с полчасика, отдохни. А потом сходим в тренажерный зал, да?

Она все еще смотрела мне в лицо. Я не повел и бровью, хотя три года тому от одной только мысли о таком я бы уже помчался убивать всех новосибирцев на свете. Наконец она изволила услышать его вопрос, помотала головой.

- Нет, я только приму душ. А потом в тренажерный. Один новосибирец, что пользовал меня по-собачьи, заметил, что малость отвисает живот.

Он осмотрел ее внимательно.

- Врет. У тебя живот почти плоский.

- Это когда я стою вот так, - ответила она с грустью. - Я даже чуть напрягаю мышцы, подтягиваю, не заметил? А надо, чтобы так было само по себе. С сегодняшнего дня буду качать только мышцы живота.

Она наконец отвела взгляд. Мы проводили взглядами ее безукоризненное тело, Черкашенко посерьезнел, сказал строго:

- Только, Бравлин, давай договоримся сразу! Ты в моем полнейшем распоряжении. Шаг вправо, шаг влево... сам понимаешь. Ты тогда здорово оскорбил нас, назвав коллаборационистами. Мэри, ты не поверишь, две недели ходила опухшая от слез. Мне пришлось несладко, ведь до того мы работали вместе, ты... надо признаться, делал львиную долю всех работ. Но теперь все созданное мною - только моя заслуга, понял? Все высоты, которых я достиг, моя заслуга. Так что ты по праву начнешь работать там внизу, очень глубоко внизу. Но я, обещаю, буду тебя постепенно продвигать наверх. Конечно, чтобы это не повредило мне, сам понимаешь, но все же я тебе помогу...

Дверь ванной хлопнула, Мэри вышла в легких трусиках, с обнаженной грудью. Она уже потеряла ту прежнюю идеальную форму, но и сейчас была вызывающе прекрасна, сексуальна. Черкашенко с беспокойством вскинул брови, явно жена раньше такие штучки не позволяла себе, но проследил за ее взглядом и расплылся в понимающей улыбке. Да, это хороший удар по мне, который мог ее получить пятнадцать лет тому... теперь завидуй, пожирая глазами, скрежещи зубами от ревности и зависти!

Черкашенко указал на поясницу:

- А это что за синяки? Ушиблась?

- Да все тот новосибирец, - сказала она с досадой и снова посмотрела на меня. - Сперва держал почти нежно, а когда вошел в раж... Настоящий горилла!

- А как контракт?

- Подписали, - сообщила она. - Возможно, со следующего месяца у нас будет прибавка к жалованью. Небольшая, но все же рост.

Она улыбнулась нам и удалилась в комнаты, вихляя бедрами, как уличная шлюха. Черкашенко покачал головой, не понял, с извиняющейся улыбкой развел руками:

- Что-то на нее нашло.

- Да все путем, - ответил я.

- Это она мстит тебе, - сообщил он. - Эх, старое не вернуть...

- Да, - ответил я. - Увы. Извини, я сейчас.

Он все еще доедал ложкой икру из вазочки, когда я вернулся из прихожей. Пистолет смотрел ему прямо в макушку, а когда Черкашенко вскинул голову, ствол оказался нацелен прямо в переносицу. Глаза его расширились, он вскрикнул:

- Бравлин!... Что за шутки...

Это не шутки, хотел сказать я, но вместо этого просто нажал на курок. Профи, как я слышал, не закатывают длинных речей перед жертвой. То дело любителей да киногероев. Руку сильно тряхнуло, я едва удержал рукоять, что стремилась лягнуть меня в зубы. Пуля, что должна была продырявить череп между глаз, расколола голову намного выше. Оттуда выплеснулся багровый бурунчик, и тут же изнутри закупорило коричневой губкой. Я быстро перевел ствол на дверь в комнату. Странно, никто не выскочил, не закричал, и тут только я уловил, что оттуда доносится грохот ударников, объемный звук заполняет всю комнату.

В России есть монотипы, вспомнил я, стереотипы, а здесь вот уже долбисурроундтипы. Дверь распахнулась от толчка. Звук оглушил, Юджина осторожно подводила длинной щеточкой брови перед большим зеркалом на столе. Она заметила меня в самый последний момент, начала поворачивать голову. Выстрел болезненно тряхнул мои руки. На этот раз пуля попала в висок и прошла навылет.

Я тут же отступил, бегом пробежал в другую комнату, третью. В четвертой перед гардеробом стояла Мэри. Музыка здесь была едва слышной. Я вскинул пистолет, держа его обеими руками, начал приближаться. Когда между нами осталось три шага, она вздрогнула, спросила:

- Бравлин?

Медленно начала поворачиваться. Лицо ее было бледным, постаревшим, усталым и очень измученным. Я выстрелил в тот момент, когда она увидела меня. Пуля ударила в правую глазницу. Красивое тело содрогнулось, я отступил на шаг, но Мэри упала навзничь.

Я постоял минуту, пытаясь заставить себя сделать контрольный выстрел. Пистолет стал таким тяжелым, что я едва удерживал его в руках. Непослушные ноги едва донесли меня в комнату Юджины. Она уже сползла со стула, раскинулась на полу. Да, навылет, а лужа крови настолько огромная, что от одной ее потери человек уже мертв.

Только Черкашенко остался за столом, как и сидел, только уронил голову в тарелку. Кровь заполнила ее доверху, лилась на стол, покрыла весь пол, подтекала под плотно подогнанные плинтусы.

Я осторожно отступил, кое-как дотянулся до вилки, которой ел, рюмки, тщательно вытер, постоял, осматриваясь" снова тщательно вытер все, к чему притрагивался. В голове пусто, как и в сердце, я делал холодно и отстраненно все то, что полагалось делать, как будто для меня убивать - привычное дело.

И лишь на выходе из квартиры я сунул пистолет на прежнее место, вытащил из нагрудного кармана фломастер, хотел было написать на стене две большие буквы "СК"... но вернулся, взял со стола ручку Черкашенко, написал, тщательно стер все отпечатки, а ручку бросил в сторону кухни.

Небо за это время затянуло тучами, дул холодный злой ветер. В тучах тяжело грохотало, а на горизонте от туч к земле протянулась серая туманная полоса дождя. Мимо меня снова прокатил троллейбус, притормозил, но я махнул рукой и потащился дальше уже дворами.

Лютовой дернулся, завидя меня, лицо его просияло, словно сквозь тучи неожиданно прорвалось солнце.

- Господи! - выдохнул он. - Как... Я узнал об аресте слишком поздно. Уже страшился, что и вас схватят вместе с ним...

Я протянул ему пистолет.

- Возвращаю.

Он отшатнулся, я протягивал стволом вперед, а палец уже привычно для себя - человек ко всему привыкает! - держу на спусковой скобе.

- Господи, вы с ним тащились обратно через весь город?

- А что надо было?

- Да просто выбросить, - зашептал он яростно. - Этих пистолетов теперь, как грязи! Если нужно, тут же достанем. Но ходить с ними опасно. Патрули останавливают чуть ли не каждого третьего. Как жаль, что захватили Игоря!... Отличный был боевик... и как жаль, что не удалось отвести подозрение от Варфоломеевых.

Он все еще не брал пистолет, я подумал и сунул его себе в карман.

- Кто знает...

Он насторожился.

- А что случилось?

Я сказал ровным, как Окружная дорога, голосом:

- В обойме недостает трех патронов.

Его глаза стали острыми.

- Вы стреляли?

- В новостях будет, - добавил я, - что погиб известный профессор, доктор исторических наук Черкашенко. С ним убиты его жена и дочь. Это подлый человек, Алексей Викторович. Коллаборационист худшей масти.

Он смотрел на меня остановившимися глазами.

- Но... жена и дочь?

- Вы можете считать, что уничтожены свидетели, - ответил я так же ровно, словно вел каток по свежеуложенному асфальту. - На самом же деле - виноватые. Грехи отцов... Разве не пользовались его деньгами, властью, влиянием? Разве его дочь за деньги отца не оттеснила более бедного ребенка при поступлении в элитную школу? Она жила в роскоши на краденые деньги... Нет, я не осуждаю стремление родителей пропихнуть своих детей вне очереди... как и понимаю стремление самих детей обойти сверстников даже таким нечестным способом...

- Не осуждаете?

- Понимаю, - поправился я. - Однако пусть знают, что тех, кто распихивает других локтями, иногда бьют.

- Да уж, - сказал Лютовой суховато. - По-русски. Чтоб мозги на стену.

- Да, - подтвердил я спокойно и снова удивился своему спокойствию и равнодушию к все-таки человеческим жизням, - чтоб мозги на стену. Пусть знают, что, даже жить на ворованные другим человеком деньги - чревато. Весьма, весьма.

В голове было пусто, как и в груди. Я кивнул ему и потащился обратно в комнату.

Стояла мягкая сентябрьская погода. Если на Украине еще настоящее лето, то здесь уже бабье лето, вечера наступают рано. Наш стол украсился большим букетом лесных цветов, Анна Павловна принесла с прогулки. Появился самовар, все-таки купили, душистый чай в фарфоровых чашках, варенье со своей дачи. Все те же неспешные беседы, призванные доказать, что мир не меняется.

Когда я вышел на веранду, за столом уже распивали чаи Майданов, Лютовой, Бабурин. Лютовой быстро вскинул на меня взгляд и тут же уронил. Мне почудилось, что он чего-то опасается. Вообще, с того дня смотрит на меня со странным выражением. Конечно, мне повезло, что никто не заметил и не запомнил, когда я входил в дом Черкашенко, повезло, что не остановил патруль. Но Лютового, похоже, тряхнуло то, что я чувствовал только усталость от долгой прогулки пешком, но никакие душевные муки меня не терзали по ночам, я не вскрикивал и не метался по комнатам, вспоминая убитых. Я сам после того три дня нарочито вспоминал все до мельчайших деталей, но никакого ужаса так и не ощутил. Нет, если бы голыми руками душил или резал, а жертва чтобы извивалась и кричала, это, наверное, страшно и жутко. Наверное, не знаю. Ведь я всего лишь нажал на спусковую скобу, пистолет дернулся в руках, а в голове Черкашенко появилась дырка. То же самое с Юджиной и Мэри. Я не чувствовал, что я убиваю. Я просто устранял их из жизни. Из человеческого общества. А это... совсем другое.

Разговор шел о курсе евро, потом перешел, ессно, на теракты, сперва на израильско-арабской границе, потом перекинулся на свои, московские. Причем, хотя в Москве жертв всегда больше, но как-то интереснее те, что под пальмами, с летающими попугаями, где верблюды и зебры, смуглокожие женщины, экзотика, мать ее...

- А боевики орудуют по-прежнему, - вздохнул Майданов. - К большому сожалению, власти снова арестовали не тех...

- Но не выпустили, - заметил Лютовой.

- Это дело времени, - возразил Майданов. - Улик нет, выпустят! А я бы их сажал пожизненно.

Лютовой удивился:

- За что?

- Все равно их взяли не случайно, - заявил Майданов. - Пусть не совершали теракты, но состояли же в организации?

- Состоять можно по-разному, - протянул Лютовой. - Кого-то влечет романтика, кого-то неверно понятые лозунги...

Майданов покачал головой.

- Не знаю, не знаю. В наше неспокойное время нужны строгие меры. Справедливые, но - строгие! А вы что скажете, Бравлин?

Я вздрогнул, возвращаясь из заоблачных высей на грешную землю. Оглядел их лица, смущенно развел руками:

- Боюсь, мое мнение будет... неожиданным. Лютовой смотрел, только глаза блеснули остро, а Майданов даже ладони потер в предвкушении.

- Давайте! Все знаем ваши парадоксальные построения, что, увы, чаще всего сбываются...

- Преступники... - повторил я, - а что, давайте все-таки скажем правду о них, так называемых преступниках? Сперва сформулируем ее для себя, а потом... может быть!... впервые в истории человечества обнародуем ее и для... всех. Итак, преступники - намного более ценная часть общества, чем законопослушные граждане. Законопослушные - всего лишь стадо, планктон, трава. А преступники - это те, у кого хватает ума, отваги и таланта переступать обыденное, выходить за привычные рамки, установленные обществом или природой. Это преступники создают как банды по рэкету, так и новые государства, новые теории права, атомарные теории или непривычные миру гелиоцентрические системы.

Майданов мягко упрекнул:

- Вы слишком широко толкуете... э-э... преступность.

- Но круто, - сказал Бабурин жадно. - Рулез!

- Потому, - продолжал я, - когда смельчак убивает овцу общества, то верхняя часть общества, состоящая из таких же преступников... или преступивших обычные рамки, не расценивает это как убийство равного, иначе последовала бы как минимум немедленная казнь, а всего лишь на время изолирует от общества, как порицание, что перегнул, что надо находить более мягкие способы решения таких проблем с этими тупыми овцами... Ведь если этих овец убивать безнаказанно, то воцарится хаос, а кто будет кормить, содержать и вообще выполнять волю верхних преступников?

Лютовой слушал заинтересованно, глаза мерцали.

- Преступники, - подытожил я, - это лучшая часть общества! Это ее двигатель, мотор, сердце прогресса. Законопослушный гражданин не решится ни на убийство гадкого соседа, что ходит к его жене, ни на заявление, что Земля вертится.

- Ого, - вырвалось у Майданова.

- Преступников нельзя уничтожать, - заявил я. - Где их уничтожают, там прогресс останавливается. Во всем: политике, науке, искусстве, массмедиа, технике. А сам прогресс общества становится возможен только за счет заимствования инноваций из других стран! Из тех, где преступникам открыта дорога к власти, к рычагам политики, науки, философии, военных доктрин, искусству.

Бабурин слушал обалдело, потом стукнул кулаком по столу:

- Ну ты, гад... Ну ты ж все гришь верно!... Но разве такое может быть верно, если оно должно быть неверно?

- Сейчас преступников, - продолжил я, - на время изолируют на территориях, где они повышают свою квалификацию, играют в волейбол или футбол, получают трехразовое питание, несравнимое со скудной баландой голодающих шахтеров или законопослушных овец Приморья. Там они неспешно могут подготовить новые операции, а выйдя на свободу, выкопать награбленные миллионы и провернуть дельце уже с учетом прошлой неудачи. На пользу себе, а значит, по современному мировоззрению, и обществу.

Лютовой коротко и зло расхохотался. Майданов растерянно ерзал, а Бабурин спросил непонимающе:

- Так, может, их и не сажать?

- Это истина, - закончил я, - но тщательно скрываемая истина. Даже сейчас не уверен, что при всей нашей декларируемой открытости такую истину стоит сообщать обществу. Ведь общество - на девяносто девять послушные овцы, а мы - волки. Каково законопослушным гражданам, которым мы постоянно твердим про их права, про всякие презумпции и свободы... каково им будет узнать, что они всего лишь мясо для наших бифштексов? Со всеми их бумажными правами? Не будет ли шок слишком сильным?

- У овец? - скептически хмыкнул Лютовой. - По двум-трем каналам пустим одновременно мыльные оперы или подгадаем к чемпионату мира по футболу.

- А при чем тут футбол? - спросил Бабурин. - Хотя футбол - это сила!

- К тому же, - добавил Лютовой насмешливо, - большинство сочтет, что это относится не к ним. Они ведь тоже... преступники! Один жену коллеги трахнул, другой от жены червонец заначил, третий соврал начальнику, что заболел, а сам с его секретаршей... Стадо, понимаш, устойчиво!

Майданов спросил непонимающе:

А каким боком это относится к боевикам?

- Боевики делают то, - сказал я, - о чем многие только мечтают. Остальные не убивают юсовцев не потому, что считают юсовцев хорошими парнями... будь их воля, вообще бы в горящую смолу бросили живыми!... Боевики, повзрослев, могут кардинально сменить взгляды. И повести общество в другую сторону. К той же Юсе в объятия, или же в сторону, завидев третий путь... Могут вообще стать учеными, деятелями искусства, пророками... Ведь не только Достоевский был приговорен к повешению как боевик-бомбист, не только Мольер и Бруно были супершпионами, а Шатобриан - наемным убийцей!... Многие, очень многие из тех, кого мы видим на портретах в облике мудрых почтенных старцев, творцов научных теорий, в молодости преступали не законы науки, а совсем-совсем другие законы...

Лютовой со стуком опустил чашку на стол, минуя блюдце.

- Нет, - сказал он бесцветным голосом. - Здесь вы, Бравлин, перегнули. Преступность как понятие реабилитировать нельзя. Эта истина пусть остается открытой только верхнему слою самих преступников. А стаду овец никогда не сообщают, куда его ведут. Никогда.

Майданов зябко передернул плечами.

- Никогда, - сказал он бесцветным голосом, потом повторил громче: - Никогда, милостивые государи...

ГЛАВА 15