Чтение 12–й страницы книги ~Колодезь~

Вращая палаш над головой, Георгий надвигался вперёд.

- Не дури, Егор! - крикнул кто-то из казаков.

Семён стоял подбоченясь, рука на поясе, и словно не слышал, как гудит в воздухе стальная смерть. На губах плавала кривая усмешка.

- Брось саблю, молокосос!

Лица казаков переменились, люди вдруг поняли, что непригожая перебранка, начавшись смехами, кончится кровью. И не вмешаться уже, и не помешать: не выручить забавного дядю, возомнившего себя бывалым казаком.

- А-ах! - хакнул Георгий, обрушивая с маху сверкающую полосу венгерского палаша.

Казаки выдохнули разом, ожидая, как падёт, обливаясь кровью, порубленный мужик, один Ус поспел гаркнуть: "Геть!" - хотя уже ясно было, что не можно остановить убийственный удар.

Но в самое смертное мановение Семён вскинул пустую допрежь руку, и тонко запел, разгибаясь, индийский булат, шкрябнул по летящей стали, ажио искры посеклись.

В глазах боярского сына полыхнуло удивление, а через миг, когда ещё и ещё сшиблись сабли, когда рука почуяла, как яро и незнакомо бьётся лапотник, проснулся в душе страх, и затосковал Георгий.

- Будя! - крикнул он.- Пошутил я!

- Шутковал кот с мышью! - отвечал Семён, напирая вперёд.

Минуты не прошло, как вылетел клинок из ослабевшей боярской руки, упал в траву.

Семён разом остановился, саблю опустил, словно открываясь, а на самом деле оборону держа от потаённого ножика. Усмехнулся, глумясь над бессильем боярича.

- Слаб ты противу меня биться, неука! Винись теперь.

- Винись, Георгий! - подтвердил круг.

- Прошу... простить великодушно, - выдавил Георгий уставную фразу.

- Ну что с тобой делать, - сказал Семён. - Господь простит, и я прощаю. Да и ты за науку не серчай.

- Это верно, - произнёс атаман. Подошёл ближе, глянул на саблю, которую Семён по-прежнему держал у ноги, спросил:

- Где саблей разжился, дядя?

- С арапских краёв вывез, - ответствовал Семён.

- Сабелька сера, а рубит бело, - товом знатока сказал Ус. - И рубке там обучился?

- То в Анатолии, в янычарской школе.

- Знатно у тебя, дядя, по свету погуляно, - признал атаман и, крутанув знаменитые усы, гаркнул: - Как, молодцы, возьмём дядю в круг?

- Возьмём! - загомонили казаки. - Любо! Берём янычарина!

Один Георгий молчал, обкусывая губы, чтоб, не дай бог, не вырвалась на всеобщее поглядение слёзная обида.

* * *

Игнат Заворуй объявился на следующий день, пьяный и с жареным гусем под мышкой. Не иначе - промышлял по окрестным имениям. Жир с гусиного бока пятнал суконную свитку, но Игнат того не замечал.

- Здорово, манёк! - крикнул он, встретив Семёна. - И ты тут? Клёво! А я, вишь, на тырчке жорево слямзил... - Игнашка добыл из-за пазухи плоскую ха-лявную бутыль с фряжским, - сейчас мы с тобой по такому случаю аридмахи приобщимся...

- Что-то я не пойму, - сказал Семён, - по-каковски ты это гуторишь?

- Ага, проняло! - Игнашка был донельзя доволен. - Это, манёк, не простой язык, а тайный, чтобы чужое ухо не понимало. Отверница называется. Мы, казаки, завсегда так говорим, когда надо втайне. Я на отвернице что угодно сказать могу. Вот, скажем, мешается у тебя под ногами какой-нибудь дурачок, и ты ему говоришь: "Добрый человек, отойди, ступай в избу". Как это будет по-нашенски?

- Мне откуда знать? - порадовал знакомца Семён.

- То-то и оно! А я ему скажу: "Лох клёвый, канай отседова, дуй до хазы, - он и отпадёт.

- Он просто не поймёт тебя - и вся недолга, - усомнился Семён.

- А вот ещё... - Заворуй, казалось, не слыхал Семёна. - Разъясни, что я скажу: "Декан киндеров атас пахан гирый".

- Десятеро мальчиков внимают старому отцу, - перевёл Семён.

- Да ну, тебе уже кто-то сказал!.. - обиделся Игнашка.

- Никто мне не говорил, - усмехнулся Семён. - Просто побродишь по свету с моё, тоже научишься тайные языки разбирать. Ничего в нём нет тайного - с каждого говора по словечку, вот и весь сказ. У торговцев на базаре тоже такой есть, даже слова не слишком рознятся, - утешил он Игнашку.

- А с чего им розниться? Вор и купец - друг другу родней братанов. А впрочем, бес с ними, - Игнат встряхнул гуся, к которому уже принюхивалась приблудная собачонка. - Пошли поседжоним, аридмахи набуксаемся. Аридмаха у меня клёвая, не кухторная, для себя боярин держал.

- Ну, пошли, коли так...

* * *

Минуло меньше недели, и от Москвы подошёл царский окольничий и воевода князь Юрий Барятинский со стрельцами, а с ним же солдатского строю полковник Матвей Кравков с подначальными людьми, урядниками и рядовыми солдатами, всего до тысячи человек. Не желая напрасного смертоубийства, воевода из Тулы выходить не стал, а отправил к Упову Броду посыльных, требуя от казаков покорства, возврата награбленного и выдачи беглых холопов вместе с теми казаками, что не издавна казакуют, а пришли на Дон после года семь тысяч сто шестьдесят девятого от сотворения мира. Остальным окольничий приказал, не мешкая, сниматься и идти откуда пришли, на Дон, понеже в полку им без нужды быть негде. Туда же, на Дон, заранее отправлено было жалованье казакам. Власти понимали, что воинским людям спокойней пропивать жалованную деньгу, чем ворованную. А что жалованье не на всех прислано, а только по старым спискам, так оттого среди казачества несогласие выйдет, что тоже нелишне.

Строгий приказ малость запоздал, возле Упова Брода казаков уже не было, и если обретался кто, так мелкие татевщики и гулящий люд, от которого пользы ни казачьему кругу, ни Сыскному приказу. Сам Василий Ус, почуяв недоброе, кинулся в Москву, просить царского прощения, а войско его, умножившееся за время стояния вдвое, спешно повернуло к Воронежу, где прежде было ему назначено место. Шли опасно и торопливо, отряжая во все стороны разъезды. Коней на ночь в поле не отгоняли, батовали здесь же, а то и просто кормили с рук и после недолгого отдыха спешили дальше. Под Воронежем разбили табор и принялись ждать вестей.

Там и перехватил воевода Барятинский непокорную вольницу.

Наказ воеводе был дан строгий, но не слишком вразумительный. Беглых следовало у казаков поймать, и всё грабёжное взять и вернуть тем, у кого пограблено. Из зачинщиков выбрать двух человек крестьян или холопского звания и повесить по дорогам в разных местах. А ежели казаки вздумают беглых не давать и учинятся непослушны" то ведено окольничьему творить над ними промысл боем, обступить их и осадить накрепко, а как взяты будут, то казнить смертью трёх человек из числа пущих заводчиков, а прочих бить кнутом нещадно, смотря по их винам.

Казалось бы, всё ясно, вот только одно недосказано. У воеводы под началом тысяча воинских людей, а казаков, вкупе с беглыми, того больше, и кто над кем промысл учинит, ещё бабушка надвое сказала. К тому же в наказной памяти приписка сделана немаловажная: "А одноконечно ему, окольничьему и воеводе, радеть со всяким усердством, чтобы над донскими казаками и беглецами промысл учинить без бою и служилых бы и всяких чинов людей, которые с ним будут, уберечь и побить не дать".

Немудрено, что князю полегчало, когда казачий есаул Иван Хороший, оставленный Василием Усом вместо себя, приказал бить сбор и велел войску строиться, слушать царёв указ.

Указ Юрий Никитич прочёл самолично, объявив казакам все их вины: как их царь жаловал и как они, казаки, своровали. Объявил и наказание: кому прощение и жалование, кому кнут и крепость, а кому - виселица. Ответ был твёрд: "С Дона выдачи нет".

- Здесь вам не Дон! - отрезал Барятинский. - Вы с Дона безуказно воровским обычаем ушли, а здесь беглых холопов принимали, которые Дона и во сне не видывали.

- Облыжно говоришь, князь, - гнул своё есаул. - Мы люди служилые, никому дурна не творили, и прибылых людей у нас нет. Изволь видеть, все тут стоят.

Казаки стояли по разрядам, конные особо, пешие - особо же. Беглецы из тульских деревень частию попрятались и ползли на Дон кто как мог, но в большинстве обретались здесь же, в общем строю, надеясь, что гроза пронесётся стороной и новые товарищи не выдадут их. Семён тоже стоял среди конных, ожидая, чем обернётся дело. Вместо озямного кафтанншки на Семёне был старый бурнус и шальвары, отчего признать в нём мужика было никак невозможно, и даже в самой великой ярости воевода на Семёна не грешил, что-де, мол, он тоже из беглых. Князь проезжал вдоль строя, орал, наливаясь багровостью:

- Вас пять сот должно быть, откуда несметный народ взялся?!

- Неделей позже ещё двести человек пеших казаков дошли, - с готовностью отвечал Иван Хороший,

Полковник Кравков Матвей наклонился к воеводе, шепнул что-то в волосатое ухо.

- Ты мне воровать не смей! - немедля взъярился на есаула князь Барятинский. - Слышь-ка, вас и сейчас тут поболее тысячи.

- Вели счесть, - соглашался казак. - Ежели приблудные люди какие найдутся, мы за них не стоим. Вы люди государевы, и мы люди государевы - для службы пришли, не для воровства. А ну, молодцы! - гаркнул он. - Которые тут есть беглые стрельцы, да из полков, и из городов служивые, да барские холуи, да христиане и иных званий приблудные люди - выходи вперёд строя!

Глупых не нашлось, строй не шелохнулся.

- Вроде нет никого, все кондовые казаки, - с улыбкой произнёс есаул.

- Завтра велю всех пересчитать и расспрос провести, - пообещал окольничий. - Гляди у меня, если пришлые сыщутся, головой ответишь.

- На всё воля божья, - ответил Иван Хороший, снимая тапку и земно кланяясь князю.

Но у кого глаза на место воткнуты, те видели, что покорности в поклоне не много было.

На следующий день допрос казаков повторился, но пред тем княжеские хожалые пересчитали народ и выяснили, что казаков без малого восемь сотен. Ночью те из пришлых, у кого кони подобрее, подались в сторону Дона через Елец и Рыбную, надеясь, что там их воевода не догонит. Злобствовать на казаков окольничий был в своём праве, но бежавших и впрямь догонять стало поздно. Однако и теперь среди вольницы оставались сверхсметные люди, и их князь Барятинский твёрдо вознамерился сыскать.

Тут-то и оказалось, что государевы сыщики тоже времени зря не теряли; людей выдёргивали из строя и конных, и пеших, но с пониманием, явно зная, кого берут. Поравнявшись с Семёном, урядник усмехнулся нехорошо и велел:

- Выходи, медведь святочный. Что, не вышло в арапа перерядиться? У меня глаз намётанный, беглого холопа за полверсты распознаю.

- Навет! - вскричал Семён и, понимая, что теперь уж - пан или пропал, дал Воронку шенкелей и во мгновение ока очутился рядом со светлейшим князем. - Облыжно твои доглядчики говорят, князь! А я и сам знаю, кто на меня поклёп возвёл, и готов с ним перед твоими глазами рядиться. Георгий это из низовых казаков, досаду на мне срывает за старую обиду. А коли и впрямь доносчик почитает меня беглым мужиком, так пусть выходит перед всем человечеством биться. Боевому казаку лапотника порубить - дело плёвое. Эй, Егорка, пакостник, куда схоронился? Вы-ходь на божий суд!

Строй не шелохнулся, и вообще Георгия в первых рядах было не видать.

- Теперь видишь, князь, что солгал твой доносчик? Ишь затаился, что анчутка беспятый! Это меня-то вздумал в мужики писать? Да мужик ни сабли, ни ружья отродясь не видал, а мне фузея заместо жены. - Семён развернул лошадь к ближайшему стрельцу, крикнул; - Дай-ка!.. - вырвал у опешившего воина кремнёвую, снаряженную для пальбы пищаль и, не слезая с лошади, без упора и долгого прицела, навскидку сшиб с церковного креста примостившуюся там галку. Не глядя сунул дымящуюся пищаль хозяину и громко, чтобы все слышали, сказал: - А бойцы у тебя негодные. Это надо таким растяпою быть, чтобы чужому человеку заряженное ружьё отдать! А ну как я вором оказался бы и в тебя, князь, пульнул?

Не дожидаясь ответа, Семён вернулся в строй, на своё место, откуда его минутой раньше выволок урядник.

После такого поворота промысл над ворами пошёл иначе, и князь Юрий Никитич сумел оттягать у казаков всего человек семь беглых, которые оказались такими растяпами, что не смогли отбояриться и сами признали себя виноватыми. Они и стали ответчиками за великое смятение последних дней.

* * *

На Дону и впрямь оказалась теснота, Не только беглые из России и гулящий украинный люд, но и реестровые казаки, бывало, по полугоду ждали жалованья; барки с хлебом приходили сверху лениво, а угодья и промыслы были накрепко приписаны за старшиной. Работали там батраки, и рядовому казачеству от того ни малейшего профита не было. Если бы не барымта, Войско Донское попросту сгинуло бы бесследно, не имея никакого прокормления.

Хорошее слово "барьшта". В нём и богатырская удаль слышится, оно и барыш обещает. А на самом деле - чистейший разбой. Казаки большими ватагами уходили в Дикое Поле и там грабили всякого, до кого дотянуться могли. Отгоняли стада и табуны у ногайцев и калмык, когда хозяева пытались обороняться, то били и людей. Если владелец смирно смотрел на пропажу своего добра, то его не трогали. Правила барымты одинаковы повсюду и соблюдаются неукоснительно. Потому так и удивился некогда дагестанский кюрали, когда молодой Семён вздумал защищать фархадовых овечек. После удачного набега добытчики отъедались бараниной, готовя шашлыки, бешбармак, кебаб и прочие нехристианские яства. Потом опять затягивали пояса, вспоминая прошлые обжорства и жалея, что брюхо добра не помнит.

Сами казаки стад не держали - не те места. Потом и не узнаешь, кто твою животину свёл, может, твой же сосед. Даже табунов в войске и то было не слишком, большинство казаков оставалось пешими. Правда, бывалый казак при полном снаряде пешком пробегал за день по пятидесяти вёрст, что чуть больше десяти пеших акче. А пешее акче, к слову сказать, - дневной переход янычарского войска. Правда, и янычары на самом деле за день меньше пяти акче не ходили, но то уже совсем другой разговор.

На житьё Семён пристал к табунщикам. Тут и заработок какой ни на есть, и за Воронком присмотр. На последние деньги купил лук в шитом стеклярусом саадаке и колчан, полный яблонных стрел. Пики заводить не стал, с копьём скакать тоже привычка нужна, а на старости лет переучиваться не с руки.

Вечерами, сидя у костров, табунщики вспоминали дни прежней славы, героическое азовское сидение, походы за зипунами в Трапезун и Болгарию. Много оттуда добра привозилось, и государево жалованье в такие времена щло только на пропой. Рассказывали и о нынешних молодцах, на уже не так громко. Серёжка Кривой, например, по Волге плавает и Хвалынское море вдоль и поперёк изъездил. У него люди, говорят, широко живут, Но сами рассказчики тех казаков называли воровскими, поскольку на Волге Серёжка своих же купцов грабил. Одно дело промышлять разбоем по государеву повелению, совсем иное - безуказно. Однако Серёжке завидовали, и многие казаки, даже из самых бывалых, не прочь были сбегать на Волгу и лишь ждали сигнала.

Зима меж тем настала суровая. Степные манычи затянуло аршинным льдом, на Волге государевы струги вмёрзли в лёд, не дойдя ни до какого города, снег пал так густо, что кони с трудом добывали прокормление. Хорошо, кто против указа успел с лета запасти сенца, а у прочих лошадям полное изможденье пришло. Людям довелось ещё хуже. Во время Усовского похода разными путями притекло на До" людишек тысяч пять, а то и больше, и с украин - с Терской и Малороссийской набежало народу, и не только воинского люда, но и семейных мужиков, с женами, стариками и детишками. Кормить их было нечем, да никто и не собирался этого делать. Сегодня ты свой кусок отдашь, а завтра сам с голодухи преставишься.

Станицы переполнились, люди ютились не только по мазаным балаганам и наскоро выкопанным землянкам, но и в юртах, словно нехристи. Семён с товарищами отогнали коней едва не к самому Крыму, где хотя бы снег валил не так густо. И всё же падёж в, табунах был великий, а сами табунщики с ползимы ничего иного не ели, кроме конины, которой в иные годы брезговали.

- Мёрзлое не дохлое, - повторял сивоусый Митрич, разрубая в котёл очередного павшего жеребёнка.

Семён, привыкший за годы рабской жизни ко всяким харчам, не роптал, а остальные табунщики готовы были кому угодно глотку перервать в отместку за таковые беды.

Неудивительно, что ещё среди зимы Дон начал волноваться. Воровские казаки и просто разбойный люд потянулись на Волгу, в Россию и на Уральскую украину, где, сказывали, зима выдалась сытной.

К марту месяцу раздался по казачьим городкам долгожданный клич; безо всякого указу в Паншине городке начали сбираться охотники пошалить на большой дороге. А шире дороги, чем Волга-матушка, в России не сыскано. Говорили, что собирает людей атаман Стенька Разин, крестник самого Корнилы Яковлева. За таким батькой и в огонь идти не страшно, за его спиной вся войсковая старшина стоит. Случись что непредугаданное - выручат самовольников.

Выслушав прелестные рассказы, Семён долго не колебался. Ведь не куда-нибудь, а в шемхальство Тарковское и в Шемаханское царство собрались лихие казаки! Как наяву представилась Семёнову взору сладостная картина: дербентский майданище, и сам Семён идёт вдоль рынка, но вместо ярма на шее - сабля в руках. И вот в невольничьих рядах берёт Семён Мусу ыспаганца и первым делом ведёт к ослиной коновязи... Сбудется это, Аллах свидетель! Ведь недаром послан Семёну индийский клинок. Такие вещи просто так не валяются, у каждой, словно у человека, свой ангел-хранитель, и ежели припала сабля к Семёновой деснице, то отыщется и задушевный враг, которого этой саблей рубить.

В годы рабского ярма были у Семёна две мечты: соединиться с родной церковью и сполна отплатить злонравному Мусе. Понимал Семён, что два этих хотения не вполне ладят друг с другом, но против души идти не мог. Однако, когда пришлось выбирать, ушёл на Русь, с Мусой не рассчитавшись. А теперь оказалось, что нет на свете того православия, о каком мечталось, и лишь на Дону казаки частью остались в старой вере. И вот теперь поманила Семёна возможность вернуться в восточные страны, нр ле рабом, а мстителем. Кто от такого откажется? Кровную обиду, бывает, и за великой схимой помнят, а казаку за старое посчитаться - сам бог велел.

Едва с пригорков начал сходить снег и кони стали отъедаться пожухлой тоголетней травой, Семён распрощался с гуртовщиками и, оседлав истощавшего Воронка, поскакал в Паншин городок.

Там он быстро понял, что никто из собравшихся казаков толком не знает, куда намылилась станичная вольница. Говорили про Персию, говорили и про Трапезун. В Туретчину не пропускает Азов и крымчаки, в жирные персидские города - собственный царь, у которого с кызылбашами особенная дружба. Значит, мимо Царицина и Астрахани придётся бежать воровски, а то и боем. Однако приготовления шли: ладились струги, казацкая старшина, довольная, что шелупень уходит, не жалела ружей и порохового зелья. Хлеб на струги грузился помалу, чтобы уходящие знали: пан или пропал - не добудешь в скором времени зипунов, значит, помрёшь голодной смертью. Семён лишь качал головой, глядя на приготовления. До Шемахи с таким запасом не доедешь, Азов воевать - тоже невместно. Значит, первое, что предпримут казаки, - начнут кормиться на родной земле, грабя и побивая тех, кто под руку подвернётся.

Хотя и здесь свой расчёт имеется. Подвернётся под руку драньё да голытьба - что с них взять? А купеческое и боярское добро - его жалеть незачем. Воровски нажито, воровски и потеряно.

Людей под началом у Разина собралось человек с тысячу, а то и больше. Маломестные донские струги взять всех не могли, и отряд наскоро поделился на три части. Одни потащили струги волоком из Дона, а вернее, из Иловли на речку Камышенку и в Волгу. Волоку там двадцать вёрст, но путь знакомый, недаром выстроен при падении Камышенки деревянный город и острог. Над обрывом поставлены виселицы - казнить воровских казаков, и редко когда пустуют деревянные глаголи. Разин, отъезжая на промысел, твёрдо обещался зажечь город Камышин подметем, чтобы и названия такого на Руси не осталось.

Часть охотников пешими побежали наверх, к Саратову, чтобы там промыслить мельничные суда, перевозящие хлеб. Третьи, те, что имели коней, двинулись на калмыцкие кочёвки, отгонять у юртовщиков стада, а с подельщиками договорились встретиться ниже Царицина, где пригоже покажется.

Камышин Разин не попалил, но и покоя не принёс. Загремел над волжскими плёсами страшный клич: "Сарынь на кичку!", напомнивший былых разбойных атаманов, встрепенулась бурлацкая голь, вотчинные мужики, черпальщики на соляных промыслах - все, кому терять нечего и не жаль никого.

В скором времени воровское войско было и при лодках, и при харчах. Власти впали в испуг и маялись, запершись в городках. Купцы опасались выезжать с товарами, рыбацкие ватаги сидели по домам, зная, что всё одно улов будет отнят. Калмыки и татары, изверившись в защиту царя, били всякого русского, до кого лишь могли дотянуться. В ответ Разин прошёлся боем по юртовщикам, дойдя до самых башкирских становищ.

В последнем набеге участвовал и Семён. Всё лето он провёл как в угаре. Легко рубились едисанские головы, и душа упивалась кровью. Нате вам! Это за соляной поход, за колодки, за рабскую муку, за дербентский базар! Эх, ещё бы до самой Дербени достать!.. Ну да ничего, вырастем, будет и на нашей улице праздник.

Ближе к зиме конные отряды задумались, как быть дальше. Возвращаться на Дон - нельзя; крови пролито много, а добра нажито с воробьиный нос. Откупиться не сможешь, так за свои подвиги головой отвечать придётся. Встретились с казаками, плывшими на стругах, передали угнанный скот, устроили большой круг.

В прежние годы воровские казаки на зиму возвращались на Дон или зимовали на учугах, в рыбацких балаганах. Но полторы тысячи молодцев в балагане не расквартируешь, а после того, как государеву и патриаршую казну пограбили, на Дон воротаться тоже не с руки. Значит, надо брать какой ни есть город. Вспомнили про Камышин, но не похотели - туда уже подходили войска князя Львова. Камышин от России близко, придётся не зимовать, а биться беспрестанно. Тогда на кругу и прозвучало впервые слово: "Яик". Яик - река казацкая, и от России неблизко. Там, на украине, можно безопасно перезимовать, да и гулящего народу среди яицких казаков нет. Одна беда - какую реку ни возьми, а выход на море закрыт сильной крепостью. Из Волги выходить - Астрахань костью поперёк горла, в Яике - каменный Яицкий городок. Хорошо городок поставлен: и от узбеков оберегание, и от своих бездельников, которые, бывало, любили сплавать на море из верхового, он же деревянный, Яицкого городка.

- Астрахань по Бузану обойдём или какой другой протокой, - успокоил собрание Разин, - это во времени решим. А что с Яицким городком делать, мне тоже ведомо. Мимо Царицина прошли целыми, хоть пушки по нам в упор палили. Так нежто нас на Яике остановят?

Собрание пошумело, покричало, словно долгов-ские мужики на субботних посиделках, и доверилось атаману. Верно - ежели его из пушек при Царицине побить не смогли, то стрелецкая пищаль на Яике-реке и подавно не побьёт.

Однако при любом раскладе до Яика на конях не дойдёшь. Ну, перевезут тебя через Волгу, а дальше что? Обиженная набегами степь поднялась и грозила выплеснуться не только на злое казачество, но и на государевы города. Ногаи, калмыки, едисанцы забыли былые распри и готовы были объединиться против проклятого русского племени. Мурзам до поры удавалось сдерживать народ, усаживая самых ретивых в седло и заставляя гоняться за христианскими извергами. В степь теперь не сунешься - всюду разъезды юртовщиков, и все с тамгой от астраханского и царицинских воевод, чтобы тех воровских казаков боем бить и смертью морить без пощады.

Впрочем, недаром говорится, что только из могилы тропка не натоптана, а во всяком другом месте выход есть. Нашёлся он и на этот раз. Никто уж и упомнить не мог, откуда взялся при казаках астраханский купчик Левко Кутумов. Кажись, взяли его где-то за боем, оставили ради выкупа, а потом позабыли. В нём одно название было что купец, а так - офеня офеней. Кутумов уже и сам от казаков не отъезжал, крутился поблизости, благо что в морду его все знали и, считая своим, не трогали. Скупал по дешёвке грабёжное, даже ездил пару раз в Астрахань, привозил вести и кой-что из товаров. Прознав о казацкой туге, Кутумов взялся покупать коней, давая за них смешную цену. Многие продавали. Другие, у кого на Дону домашние остались, сбили коней в табун и под охраной отправили в родные места. У Семёна на Дону никого не было, а продавать Воронка он не хотел ни в коем разе.

Крепко поразмыслив, Семён отыскал Кутумова и попросил взять Воронка на сохранение.

- Вернусь - заплачу сполна и за корм, и за заботу. Ну а сгину - конь твой.

- Что ты, что ты... - успокоительно тараторил Кутумов, беспрестанно вытирая ладони о поношенную подёвку. - Что значит - сгину? Грех такое слово говорить. Этакой баской мужик сгинуть не может. А я твоего конька сберегу в целости, не изволь беспокоиться.

На том и порешили. Семён отдал коня, пересел в широкий мельничный струг, поплевал на ладони и взялся за весло.

Астрахань, как и обещал Разин, обошли малыми протоками, пограбили рыбные учуги, запасшись на всю зиму икрой, балыками и тёшкой, а потом ударила в лицо свежая моряна, и Семён вновь увидал мокрое море Хвалынское и укрывистые прибрежные черни, протянувшиеся до самой Эмбы.

Спрятались на островках, стали думать, как обогнуть Яицкий городок. Яик не Волга, ежели выстрелят со стены, то не промажут, тем более что кораблей у казаков собралось больше шести десятков.

- А обратно по весне как пойдём? - говорил кто-то. - Запрут нас на Яике, что рыбу в приколе.

Разин, сидя на перевёрнутом котле, слушал разговоры, усмехался в стриженую бороду. Потом встал.

- Верно говорите, панове, - обидно начал он, - не дадут нам стрелецкие начальники покоя. Достанут по всему Яику. Об одном вы не подумали: что сидеть нам не в верховом городке, а в каменном. Тогда и доставать нас будет некому.

- Степан Тимофеич! - зычно перебил атамана седоусый есаул Иван Чернояров, недавно прибившийся к ватаге вместе со своими людьми. - Дык ведь Яицк ещё взять нужно, а у Яцына там по стенам пушки!

- Нашёл чем пугать - пушками! - задорно ответил атаман. - Меня и воблой сушёной не напугаешь. Так, хлопцы, кто со мной на Яицк пойдёт?

- Все пойдём! - взревели голоса.

Струги и лодки загнали в самую крепь и оставили под присмотром двух сотен казаков. Остальное войско тихо вышло к не чающему беды городку. Сам Разин с отрядом человек в сорок на одной бударе в открытую подплыл к стенам. Будару вытащили на песок, подошли к заложенным городским воротам. Постучались честь честью, хотя отряд давно был замечен и над воротами закурился дым от запальных костров.

- Кто будете? - спросил со стены появившийся стрелецкий сотник, удивительно похожий на есаула Черноярова, оставшегося караулить суда.

- Казаки, - ответил Разин.

- Я и сам вижу, что не красны девицы. Откуда прибыли?

- С верхового городка спустились.

- Зачем? Тут ныне беспокойно, и казакам на низу быть без нужды не велено.

- В церкви помолиться, - отвечал Разин, размашисто крестясь. - Грехи, что вши, всю душу иссвербили.

- Это верно, - согласился сотник, - грехов на вас сорок сороков, всякому видно. Только нам велено никого в город не пущать. Воровства много стало. Казаки Стенька Разин с товарищи на Волге балуют и к нам обещались.

- А как же! Это и у нас слыхано. Говорят, он воеводу Беклемишева под Красноярском побил без остатка, в плен взял и при всём народе плетьми порол.

- Ты мне поговори! - прикрикнул сотник. - Сам небось на Волгу намылился.

- Я к церкви, помолиться, - настаивал Разин. - Кабы на Волгу, так мы свою будару десять вёрст волоком пёрли бы - вас стороной обойти.

- Что ж, помолись, - ответствовал стрелец, не двигаясь с места. - Дело хорошее.

- Так ворота отворяй! - крикнул Разин. - Или ты попа с кадилом и иконами на берег вышлешь?

- Не велено отворять вечером.

- Тьфу, пропасть! - Разин махнул рукой. - Давайте, хлопцы, хворост искать. Думали, добрались ко времени, ан нет - придётся у самых ворот под небом ночевать. А что, может, пустишь? - вновь обратился он к сотнику. - Уж я бы добро не забыл.

Минуту сотник пребывал в сомнении, и Разин терпеливо ждал, понимая, что лишнее слово может всё испортить. Наконец, решившись, сотник свесился вниз и крикнул:

- Родька, скинь запор! Пусть пройдут, коли им так невтерпёж!

Загремел засов, ворота приотворились, пропуская гостей. Охраны при воротах было человек шесть, не более. Разин подождал, пока вниз спустится главный, взял его под руку, словно собираясь договариваться о благодарности, но вместо того сказал:

- А ворота распахните пошире. Чего им на запоре быть?

Семён навалился на тяжёлые створки. Бойкий Родька кинулся было наперерез, но осёкся при виде блеснувшей в глаза изогнутой индийской стали.

К тому времени как всполохнутые стрельцы начали выскакивать из домов, в раскрытые ворота уже вливалось подоспевшее разинское войско. Никакого боя не приключилось - одни понимали, что сила солому ломит, а другие и просто радовались лихому повороту, надеясь покончить с обрыдлой службой и мечтая о вольном казацком житье.

Стрелецкий голова Яцын был тут же повешен, а растяпу сотника Разин велел отпустить, напомнив на прощание, что не забыл его доброты.

Яицкий городок ничем особо не отличался от прочих украинных городов. Поставил его лет за тридцать до того богатый гость Михаил Гурьев Жили вокруг городка работники с рыбных учугов и соляных промыслов, да по царскому указу присылались стрельцы-годовальщики. Первое время городок был неприметен, однако вскоре земляной вал с деревянным частоколом поверху оделся бутовым камнем, а двое ворот прошили железными полосами, так что, даже будучи разбитыми в щепы, они не пропустили бы внутрь степных наездников. Внутри города - несколько домов, выстроенных из сплавного и барочного леса: воеводские палаты, терем самого Михаилы Гурьева, приказная изба, хлебные амбары. Там же и церковь, та самая, в которую просились ложные паломники - единственная на вею округу от Эмбы до Ахтубы. В слободах нестройные домишки теснились как придётся, прилежа промыслам, на которых старался их строитель. Слободки так и назывались: Рыбная, Соляная и Стрелецкая.

Казацкая орда переполнила город, выплеснувшись во все три слободы. Донские челны, мельничные струги и морские лодки-эмбенки были вытащены на берег, рядом поставлена вседневная стража. Купеческое и городовое добро поделено на кругу меж всеми жителями городка - кто и не хотел, всё одно свою долю взять был обязан, чтобы не оказалось среди мещан никого не связанного круговой порукой. Государев хлеб оставлен в амбарах и назначен на пропитание казацкому войску.

- Государь жалует нас хлебом по новым росписям, - объявил атаман с высокого боярского крыльца, - и милостиво похваляет, чтобы и впредь мы служили ему нелицемерно.

Яицкий люд слушал похвальбу, одни завидуя и мечтая пристать к казакам, иные - ожидая себе всяких бед.

Сам Степан Тимофеевич остановился в купеческом тереме, показавшемся куда как пригожей и приказной избы, и палат стрелецкого головы Яцына. Остальные казаки притулились где придётся.

Покуда его подельщики сварились, деля те дома, что побогаче, Семён приглядел себе невеликий домик в Стрелецкой слободе. ?емён сразу приметил, что неказистый домишко уже обсыпан к зиме землёй, да и поставлен в ложбинке, где не так будут донимать беспокойные январские ветра. Пазы меж тёсаных барочных брёвен добротно промазаны глиной, а это значит, что и в самые морозы в доме будет тепло. Короче, люди живут небогатые, но прилежные, и Семён, соскучавший по домашнему уюту, не колебался. Без стука вошёл в избу, по-хозяйски выставил на стол заплечный мешок и сказал испуганной хозяйке:

- Буду у вас на постое. - Выложил на стол пятнадцать копеек денег, не глядя, велел: - Сходишь на торжок, рыбы купишь, пока дешева, припасу всякого. Я голодным быть не люблю.

Сказал и сам подивился, до чего быстро вчерашний раб присваивает начальнический тон. Вот уж верно, всё в руце господней. Жизнь делается по-своему, а человек лишь бока подставляет и дурному, и хорошему.

Никто Семёну не поперечил, а вечером оказалось, что и некому перечить, хозяйка объявилась вдовой - муж её сгинул в прошлом году, когда набеглые калмыки грабили учуги. Анюта осталась одна с двумя детишками, и ходить бы ей по миру, если бы не щедрый постоялец. Пятнадцать копеечных монеток были кинуты очень вовремя, да и потом Семён выдавал деньги не только на себя, а сметил так, чтобы всем четверым прокормиться. И уж ничуть не удивительно, что в первую же ночь как бы само собой Семён очутился в Анютиной постели. Никак не можно здоровому мужику честно вдоветь под одной крышей с молодой вдовушкой. -

Так выпал Семёну последний в его жизни кусочек семейной жизни, хотя и тут всё не чинно повернулось, а через блуд. Видно, и впрямь, коли написано на роду всему Игнатову потомству ходить в блудодеях, то будь ты хоть монах рассвятой, но судьба и пронырливый женский пол тебя всюду достанут.

Такое дело, впрочем, Семёна не_ больно мучило, не мальчишка, чать, серебро в бороде сквозит. Но почему-то было стыдно своей срамоты, что обрезан наподобие жида. Хорошо, что у русских не принято любиться при свете, глядя на телесную наготу. А в баню Семён строго положил ходить одному, в первый пар. А потом уже мылись Анюта с Дарёнкой и малолетним Мишаткой.