Чтение 12–й страницы книги ~Карл, герцог~

- У тебя, я видел, отличный удар. Надо будет наградить твоего учителя фехтования, как ты думаешь?

- Да. Брийо, кстати, что ни день бредит Азенкуром. Вот, дескать, было времечко... Самая лучшая награда - отпустить его со мной в Шиболет.

- Так ведь он уже старый дедуган, - с сомнением тянет Филипп, аллегория младости.

- Отпусти, а? - только и говорит Карл. Он знает, что отцу, а равно и всем прочим, лучше не перечить. На отца, а равно и на всех прочих, лучше давить.

- Постой, - до Филиппа только сейчас доходит, о чём это Карл. - Что значит с тобой? Ты что, Парис?! Тебе дома плохо сидится?! Да послать туда д'Эмбекура, и всех дел!

- Ты хочешь поговорить об этом с матерью? - в глазах Карла, потемневших с недавних пор, Филипп видит о дерзость Нимрода, о ярость Саула, о славу Соломона, о тоску по ослиной челюсти.

- И вроде бы я благочестив, - бормочет Филипп, - и жена моя ох как благочестива... А сын наш - исчадие Тервагана, - завершает он, довольный как формой своей риторики, так и её наполнением. Слышать это из собственных уст ему очень лестно. - Кстати, не было никого лучше тебя на фаблио.

- И всё-таки, мы с Брийо пойдем на Шиболет?

- Я же сказал "да", - кивает Филипп, хотя никакого "да" он раньше не говорил. - Я лично подберу тебе солдат.

Карл не против, Карл прощается. Это уже Луи не очень интересно - как там знатные баре говорят друг другу "до свиданья".

- Но король, конечно, откажется от мены, - поясняет ему Карл. - И тогда начнется большая война. Поэтому я и говорю, что мы едем начинать большую войну.

Если бы Луи не был столь ленив и столь умен, он смог бы утереть нос любому Макиавелли. Но "Государь" подписан "Никколо Макиавелли", а не "Луи, пес" и поэтому мир лишен многих и многих радостей.

Тот день запомнился всем, как запоминается каждому необъятная страница из Беррийского Месяцеслова, озаглавленная пылким "Июль".

Двое монахов-бенедиктинцев с ангельскими глазами колотили в ворота замка Шиболет. Один из них заунывно заклинал стражу именем Господним, а другой угрюмо молчал, колотя в дубовые доски ворот summis desiderantes <с величайшим рвением (лат.). Название знаменитой папской буллы против еретиков.>.

Замок молчал. Наконец в бойнице надвратной башни появилась тучная кухарка с лоханью. Понимающая ухмылка, привычное движение двух кирпично-красных рук - и отменная свиная жрача обрушилась на нищенствующих проходимцев.

Карл и Луи отскочили от ворот, оставив фальшивые аватары монахов на усмотрение историков будущей Священной Бургундской империи. Загаженные сутаны полетели в свежую помойную лужу. Кухарка восхищенно наблюдала как двое попрошаек превратились в прекрасных принцев. Солнце, отражаясь в стальных наплечниках, золотило их пышные кудри, дохлый барашек на груди того, что пониже, был и без того золотым.

Луи свирепо свистнул в два пальца, Карл сделал невидимым артиллеристам пригласительный знак в направлении ворот. Милости просим.

Густые кусты, в которых кухарку третьего дня поваливал мавританин Тибо, денщик капитана Анри, разродились громом и молнией. Восьмифунтовое ядро фальконета пробило ворота, сорвало запор и убило гуся, который был назначен сегодня к обеду. Облачко перьев отразилось в облаке дыма, поднявшемся над кустами, и прежде чем оно рассеялось Карл и Луи развели ворота, открывая дорогу ревущей ватаге солдат. Наш герцог ещё в бытность графом был либеральнее самого короля.

Капитан Анри дрожащими руками подвязывал отваливающийся гульф. Изабелла глядела на него без испуга, без волнения, без ничего. В тот момент она была буддой.

Анри взялся было за перевязь к ножнам, но тотчас же отшвырнул её прочь. В его руках остался только обнаженный меч - больше ему ничего не понадобится. Строй его мыслей украсил бы любого Патрокла. Идти, проливать кровь, защищать свою лилию, пасть героем.

Пасть героя исторгла историческое "Мерзавцы получат своё" и Анри, сильно прихрамывая, покинул опочивальню. А что делать ей, Изабелле, в разгар июльского дня, когда бургундский фальконет гвоздит по ветхой угловой башне, а бомбарда только что проломила крышу и горячее ядро, разметав самый свежие пророчества Таро, жжет незатёртый ворс ковра под столом?

Изабелла поднялась с постели и принялась подбирать карты. От шершавого каменного ядра исходило приятное тепло, и сладковатый запах жженой шерсти она тоже сочла приятным.

Гарнизон замка, пожалуй, охотно сдался бы, предложи ему бургунды сдачу. Но никто этого не сделал и оттого французы рубились отчаянно. Внутренний двор, стены и башни замка были наводнены звоном, воплями, смертью.

Карла первый раз в жизни охватил животный ужас. Белый, с отвисшей челюстью, он вжался всем телом в подножие донжона и проклинал свою идиотскую самонадеянность. Отец был прав, надо было послать д'Эмбекура. Пусть бы он и уссыкался здесь под французскими стрелами.

На Карла вышел смуглый бородач, определенно ублюдок какого-нибудь Абенсерраха. Кривой меч, густо заляпанный швейцарскими мозгами, рушился из-под солнца на беззащитное темя графа Шароле. Карл отскочил в сторону - дамасская сталь выбила из кирпичной кладки колючую крошку - и с неожиданной для самого себя легкостью обрубил нечестивую руку у самой кисти. Кривой меч вместе с намертво впившейся в него ладонью упал на землю. Есть и такие гербы у некоторых дураков.

Мавританина добил Луи - на то он и слуга - и страх перед бураном лезвий навсегда покинул графа Шароле.

Капитану Анри не мешала его хромота. Он уже зарубил четверых и теперь в одиночку держал небольшую площадку, которой оканчивалась лестница - черный ход в покои Изабеллы.

Площадка отлично просматривалась со двора. Карл, не замечая, что его правая нога попирает чью-то раскроенную голову, пристально наблюдал, как Анри ловко уходит от огромных швейцарских мечей. Такими ножиками в три удара можно разделать быка, но Анри жил среди них уже довольно долго и, похоже, собирался жить до вечера.

В остальном гарнизон замка Шиболет был мертв, включая кухарку с кирпично-красными руками богини образцового быта.

Карл начинал злиться. Изабеллы нет как не было, большинство солдат разбрелось шарить по кастрюлям и погребам, делать, в общем-то, больше нечего. Ночью обязательно пойдет дождь.

Анри де Жу в очередной раз вытянулся в глубоком выпаде, и с площадки полетел вниз ещё один швейцарский верзила.

Рядом с Карлом уже давно переминался в сомнении капитан Шато де ла Брийо. С одной стороны, его годы представляют вполне благовидный предлог к бездействию. С другой - он был и остается лучшим фехтовальщиком Бургундии, а подобное реноме требует постоянных подтверждений. Опять же - и в этом Шато де ла Брийо был как никогда честен перед собой - опять же его вареный конь. Сейчас ореол загадочного и беспощадного убийцы сияет ярко и притягательно, и на разные мелкие мелочи дамы готовы закрывать глаза, лишь бы прикоснуться к Той Самой Руке, Которая, лишь бы услышать из уст Первого Клинка Бургундии благодарственное "Пшла вон". Но без указанного ореола не нагнешь даже какую-нибудь Франсуазу. О продажной любви мессир Шато де ла Брийо не мог и помыслить, ибо был рыцарем до мозга кости.

- Покажите хоть Вы себя, дорогой Брийо, - бросил Карл, кивнув в сторону лестницы, прилепившейся к серой стене.

Капитан был раздосадован. Личное геройство, на которое он почти уже решился, после слов Карла превратилось в обычное исполнение сюзеренской прихоти.

Брийо оставалось только сдержанно кивнуть. Карл с детским любопытством смотрел, как престарелый капитан подходит к лестнице, отзывает швейцарцев, подымается по ступеням. Анри, тяжело дыша, опустил меч и радовался минутной передышке. Брийо предложил ему почетный плен. Анри очень хотелось согласиться, но он, поблагодарив, отказался. Брийо пожал плечами. Несколько раз звякнули клинки. Анри подвернул стопу. Он упал на колено - удар Брийо поразил пустоту. Анри, не подымаясь, отмахнулся, и Брийо, вскрикнув от боли в перерубленной икре, глупо раскинул руки. Он упал на спину, ударился затылком о ступени и больше не двигался.

Анри, придерживаясь руками о стену, поднялся.

- Да застрелите же его наконец! - испытывая сильную неловкость, приказал Карл кучке арбалетчиков, перепачканных жиром. Они ели длинную свиную колбасу.

- Карл, граф Шароле.

На стуле, придвинутом к окну, сидела женщина. Она была одета в дорожное платье, восемь заколок и массивный серебряный обруч удерживали её прическу. В ней не было ничего от Рапунцель.

- С настоящего момента Вы являетесь пленницей Бургундского Дома. Почетной, разумеется.

Неумелое подобие умелой политической улыбки исказило красивые губы Карла.

Изабелла не оборачивалась. Улыбка завяла и канула в Лету.

- Мы должны идти. В противном случае я убью Вас.

Карлу было всё равно что говорить. Немыслимым казалось только молчание.

- И Вы не боитесь Людо? - спросила вдруг Изабелла, вставая и продолжая глядеть в окно.

- Людо даже Вы не боитесь, - ввернул Карл первое, что легло на язык.

Изабелла обернулась и посмотрела на графа Шароле.

Они вышли. Когда переступали через тело Анри, арбалетный каро, торчащий из груди капитана эфиопским украшением, зацепил платье Изабеллы. Карл едва успел поймать за талию теплый силуэт, ринущий через пролом в перилах навстречу истоптанной темной земле. Изабелла - не вскрикнув, молча - вернулась к вертикали и одернула платье. Так, оглянувшись вполоборота, нетерпеливо дергают за поводок замечтавшуюся собаку. Клочок фландрского сукна остался трепетать на обломке каро. Поджидающий хозяина внизу Луи бестрепетно, лениво лизнул взглядом ноги Изабеллы.

Назад двинулись налегке. Пастух и пастушка, фальконет и бомбарда, были сняты с лафетов и утоплены в замковом колодце, чтобы не затруднять отряд в поспешном отступлении. Убитых сложили вповалку на первом ярусе донжона и подожгли вместе со всем остальным под невнятное бормотание глухого швейцарца - у него одного сыскался захватанный требник. С собой забрали только Шато де ла Брийо. Его мощам Карл уступил своего жеребца. Изабелле предоставил лошадь Луи.

Граф Шароле быстро шагал впереди всех. Стемнело. Дождя, как и следовало ожидать, не было.

"Парис-не-Парис... Елена-не-Елена... - Карл засыпал на ходу. - Интересно, я люблю женщин?"

Достигнув границы бургундских владений, в первой же деревне конфисковали вместительную фуру, чтобы Их Недокоролевское Величество Изабелла могли скрасить лишения плена относительным комфортом варварского экипажа. А во второй деревне до Карла дотянулась длинная рука бургундской почтовой службы.

"Сынок! Ты был краток, как нескучный разговор. Увы. И всё равно многие новости мне известны. Я знаю, например, что твой chico мертв - это, пожалуй, самое важное. А следом идет остальное. Я знаю также, что он убит, причем не Сен-Полем. Ты был бы последним cobarde (трусом), если бы сам написал мне об этом. Я восхищаюсь тобой. Поясню: написать о юном отпрыске семейства Остхофен собственной рукой значило бы для тебя отстраниться, спрятаться в тени, проявив трусость. Но ради того, чтобы лишний раз похвалить тебя, мне недосуг марать бумагу. Я о другом. "Если можешь, мой милый мальчик - женись", - говорит твоя мама, стиснув зубы. Кстати, тетя Анна, моя сестра, супруга португальского монарха, того же мнения: только так можно пресечь слухи, которые даже слухами не назовешь. Женись на ком попало. Это всё равно. Даже если станешь выбирать три года - результат будет тот же. Сожалею вместе с тобой. Adios!"

М-да, всё равно... Карл ещё раз пробежал глазами по строкам письма маман. Тоже, кстати сказать, Изабеллы, но только Португальской. Особенно выразительно про "слухи, которые даже слухами не назовешь". Пожалуй, этот немецкий chico из Меца был бы доволен, если бы узнал, что. Женись!

Карл натянул поводья и остановился, дожидаясь, когда окошко фуры с драгоценной птичкой с ним поравняется. Вот оно - личико беременной шлюхи.

- Mademoiselle, пойдете ли Вы за меня? - издевательским шёпотом спрашивает Карл.

Возница останавливает двух каурых лошадок.

Изабелла не отвечает. Вопрос непонятный. Слишком понятный, чтобы быть понятым. Карл смеется. Жениться, даже не переспав. Вот это номер! Никто не покупает жеребца, не сделав на нем хотя бы пол-лиги галопом. А с женитьбой - это как бы нормально. Женись, а уж потом поглядишь - какова она в галопе. Вот что казалось Карлу смешным. С Мартином было бы иначе. Стоп.

Две шпоры грызанули покорную конину. Возница в свою очередь хлестнул каурых лошадок. Карл передал испанское письмо Луи и ещё раз украдкой взглянул на фуру. Выводов было два. Если Людовик не согласится сменять свою нюрочку на нюрочку Сен-Поля, придется на ней жениться. И второй: если Сантьяго-де-Компостела вкупе с португальским королевским домом размышляют над тем, как спасти честное имя Бургундского Дома и прилаживают тряпичные розы к могильному кресту павшего за любовь немецкого мученика Мартина фон Остхофен, страстотерпца, значит жениться на Изабелле просто необходимо.

Необъезженная лошадка была Карлу не нужна.

Изабелла уже спала, когда к ней ввалился молодой граф. Карл волновался. Обстоятельства стеклись, словно вино из опрокинутого кубка, к краю стола, к краю. Они стеклись так, что Изабелла теперь занимала ту самую комнату, где недавно обитал не кто-нибудь, а Мартин. Выходило, что это единственные свободные апартаменты из приличных - никто из гостей не хотел жить в комнате убитого. Люлю, новообретенной служанке Изабеллы, досталась комната, где в прощальном дребезжании поймавшихся в паутину мух можно было узнать отзвуки арфы Дитриха. Под потолком было много паутины, которую эстетически дополняли неприглядные разводы на самом потолке. Здесь тоже было свободно. По той же причине - никто не хотел жить в комнате убитого.

Карл отпер дверь своим ключом. Первым бросилось в глаза окно, которое даже безлунной ночью выделяется светлым, разрезанным начетверо прямоугольником. Окно было закрыто, но кисея балдахина всё равно дышала. Новомодная вентиляция? Аэро-намек на каптерку соглядатая, в которой окно как раз открыто (всё-таки июль)? Второе.

Балдахин расшит звездами, кометами и щекастыми пучеглазыми уродцами, занятыми испусканием космического ветра.

Интересно, когда Мартин был жив, балдахин был этот же самый? - не успел спросить себя Карл, как рассудок тут же ухватился за воспоминание.

Пятилетний мальчик (Карл) подсунул стальной шарик с колючками (экстракт боевого бича) под седло Софонисбы Нумидийской - любимой кобылы маман. Это было как раз перед очередным отбытием герцогини в ненавистную Испанию, где даже муравьи исповедуют католичество. Тогда Карл отсиживался здесь - да-да, точно здесь - пока родители и слуги повсюду его разыскивали. Герцог Филипп мечтал всыпать наследнику по первое число.

Наивный Карл рассчитывал, что колючка больно поранит Софонисбе спину и её станут лечить, благодаря чему мать задержится с ним ещё на несколько дней. Вместо этого лошадь, в круп которой впился стальной репях (как называл это Карл), впрессованный туда мраморным задом герцогини, понесла. Софонисба Нумидийская наверняка сбросила бы наездницу, если бы не подоспевшие слуги. Они кинулись на спятившую скотину с таким воодушевлением, словно были уверены, что можно разом исцелиться от всех недугов, единожды её коснувшись.

Всё, к счастью, обошлось. Но Карл не ушел от расплаты. Его нашли и знатно (для графа - знатно) отодрали. Никаких последствий эта шалость не имела. В тот раз Карл даже скучал за матерью меньше, чем всегда. Но в эту комнату он больше не заходил. И вот же, зашел.

Карл влез на кровать. Сдернул с Изабеллы покрывало - тоже со звездами и космическими ветрами. У неё даже ночью волосы собраны в прическу. Нательный крест. Крепкий запах тела, закамуфлированный жасмином. То было время, когда Карлу очень нравилось казался себе бессовестным и циничным. С деликатностью медвежатника он развел ноги и без стука вошел. Так матерый мародер входит в уготованный огню город - вперед, ещё раз вперед и побыстрее. Но экстатическая радость триумфа очень скоро, слишком скоро свалилась со своего крюка, как свиной окорок на пол мясницкой лавки. Шлепнулась, выставив зрителям свой самый неприглядный бок, брызги полетели по стенам и сразу стало неинтересно. Карлу ничего не оставалось, как закрыть глаза.

Мавр сделал своё дело, мавр кончил своё дело. Карл, в те годы отдававший предпочтение первой основной, или, как шутили в колониальную эпоху, миссионерской, позиции, без удовлетворения отметил, что руки - не ноги, и долго опираться на них не удается, в то время, как это придется делать ещё по внутренним часам минуты две. Из соображений постельной вежливости он стеснялся покинуть теплую Изабеллу раньше времени и продолжал тупо возвышаться над ней как солдат, сачкующий отжимание от пола. Хотя, если следовать тем же соображениям, было бы правильней её поцеловать.

При всей беззаботности молодого графа Шароле в таких вопросах, как этикет мэйклавинга, случившееся разочаровало даже его.

Во-первых, стремительно - это не синоним быстро.

Во-вторых, ритмично - это значит в ритме блюза, а не в ритме зайца, обитающего в подряпанных кущах провинциального тира, который, если в него попадешь, сделает бум-бум-бум шесть раз, а в прелюдии седьмого раскинет лапы с облупившимися барабанными палочками, словно матрос по команде "Суши весла!".

В-третьих, хотя ему всё время и кажется, что на него кто-то смотрит, это не значит, что следует стеснительно заниматься любовью, не снимая штанов.

А, в-четвертых, очень хочется чихнуть, потому что в носу защекотало, как обычно случается в голубятне, где пух, перо, экскременты и воздух смешаны в пропорции 1:1:1:1. Даже почудился тот трудноописуемый орнитологический звук, с каким перья трутся о воздух и друг о дружку. Шелест крыльев.

Сокол. Сидит у изголовья ложа и, не мигая, - они вообще почти не умеют - глядит. Карлу очень захотелось вдруг обнаружить, что, оказывается, он пьян, или вспомнить, что обкурился гашишу или подсказать себе, что спит. Галлюцинировать, обнимая женщину, ему было внове.

Положение спасла Изабелла. Она заговорила и пришлось на неё посмотреть.

- Я ждала Вас завтра, - уведомила Карла Изабелла, когда перестала притворяться спящей. Две бодрствующие руки легли на ягодицы Карла.

Все назад. Подобрав ноги, Карл сел на постели возле своей будущей жены и самонадеянно заявил, что почему-то был уверен, что она будет с ним добра. Пока граф лепил дежурную любезность, его семя, три капли его семени, упали на простынь. Они выкатились обратно, словно невостребованная порция золотого дождя. Ещё две Карл машинально стер с изабеллиного бедра тыльной стороной ладони. А управившись, храбро поднял зачарованные глаза на птицу, каковая, ладно взмахнув крыльями, поспешила кануть в трансфизические глубины. Но и здесь Изабелла была на высоте - она вмиг возвратила Карла к реальности, в самом ньютоновском её понимании.

- Известно ли Вам, граф, что я ношу ребенка короля Франции? - не то осведомилась, не то объявила она и строго погладила живот, отшлифованный лунным светом.

Стояла черная ночная жара. На нем были одни кальсоны.

"Я ношу ребенка короля Франции!" От этого широковещательного заявления Карла со вчерашнего дня мутит. Оно застряло где-то между барабанной перепонкой и мозгом, как это бывает со шлягерами, каламбурами и обрывками месс. Застряло и гвоздит. Карл спрятал голову под подушку и сделал вид, что собирается спать. Под подушкой было жарко, как в экваториальном лесу, чего и следовало ожидать.

Вчера в присутствии Луи он решил, что к Изабелле больше не пойдет, потому что ему этого не хочется. Молодой Карл презирал психоанализ, но тут приходилось признать, что под этим "не хочется" зарыта целая собачья упряжка.

С одной стороны, Изабелла ему понравилась. Вкус Людовика скрепя сердце пришлось назвать безупречным, а его выбор одобрить, причем искренне, совершенно искренне. Он уже обжился со своим намерением жениться на одалиске. Как вдруг эта беременность! Но ведь, монсеньоры, это уже слишком! Как он мог об этом забыть?! Беременная одалиска - это уже как холодное пиво на катке! А между тем выходит, когда они вчера занимались любовью, ребенок короля Франции, эмбрион чужого бастарда, словно бы смотрел на всё это изнутри, выставив перископ, как подводник "Кригсмарине"? И что, может быть потом, двадцать лет спустя, этот вот подросший эмбрион, уже обученный фехтовать, писать и выпивать, возьмет да и похлопает по плечу немолодого герцога Карла (в которого он превратится, никуда не денется), а потом шепнет то ли лукаво, то ли доверительно - "помню-помню!".

А между тем выходит, что если он женится на Изабелле, то придется усыновить этого ребенка, дать ему долю в наследстве и учить его фехтовать, выпивать и грамматике? А между тем, это что-то новенькое - герцогу усыновить ребенка короля, словно казанского сироту! Или, того хуже, всю жизнь делать вид, что это ребенок твой, на людях проявлять к нему теплые чувства ("У-тю-тю-тю-тю! Идет коза рогатая за малыми ребятами!")? Ясно же, что не проявлять их на людях может себе позволить только настоящий отец, такой как батюшка Филипп. А между тем будут пересуды и анекдоты ("Приезжает граф Шароле из командировки..."), потому что разрез глаз у этого изабеллиного baby будет чужим, совсем не как у Великих герцогов Запада, и многое другое, такое же безотрадное.

Вчера, когда Карл возвратился к себе, у него случился припадок гадливости такой силы, что в голову стали приходить мысли о целибате. "Слава Богу, не о самооскоплении", - утешил Карла Луи и тут же получил затрещину - за профанацию. Луи морщился и тер красные глаза - экзистенциальный кризис герцога выволок его из кровати. Но несмотря ни на что, ему удалось заверить Карла, что он полностью разделяет его омерзе-отвращение, и что он согласен со всеми пунктами, поскольку сам, поскольку сам не единожды испытывал бурю и натиск чувств в подобных деликатных ситуациях. И тогда Карл торжественно поклялся, что более не вступит в связь ни с одной беременной женщиной, даже если эта женщина Изабелла. Это была опасная клятва, поскольку на откровенность, подобную изабеллиной, рассчитывать было глупо, а значит нарушить данное слово можно было даже невольно.

Чтобы залучить сон, Карл старался дышать ровно.

Когда мужчины - это без обмана. Перед женщиной всегда имеет смысл что-то разыгрывать. Даже если не сознаешься себе в притворстве. Перед пейзанками - графа. Перед благородными - таинственного мистера Икса с хладным сердцем. Перед матерью - сына. Перед стрелами - святого Себастьяна. Только перед Мартином ничего. Если бы Карл пытался разыграть перед ним влюбленного, равнодушного, колеблющегося, всё равно ничего не получилось бы. Потому что когда двое мужчин - это без обмана. То, что получается - это и есть то, что правдиво. Ничего не разыграешь. Стоп. А между тем женщины тоже тебя всё время разыгрывают! Не только любят, обманывают, оплакивают - об этом написаны килограммы килобайтов - но ещё и разыгрывают!

Карла осенило. Как положено в таких состояниях, он вскочил и огляделся. Здесь подошло бы закричать "эврика!". Всё прочее он тоже сделал неправдоподобно резво. Чересчур резво для того, кто уже шестьдесят четыре минуты собирается заснуть. Выпил воды из графина. Выпрыгнул из кальсон и, держа в каждой руке по штанине, бросил их в темноту за спиной - что-то похожее можно видеть когда барышня скачет через веревочку. И в чём был, то есть абсолютно голый, вышел в коридор, у которого не было в ту ночь иного предназначения, кроме как привести Карла к Изабелле. Что-то важное напоминало копье, направленное в пах невидимого врага затупленным концом, и, конечно, ручку от сковородки. Но, как ни чудесно, в своём намерении не прикасаться к Изабелле, пока не проверит свою гипотезу, Карл был по-прежнему тверд. В данном случае им двигал эрос познания.

Его видел де Круа. Услышав шаги, он приник к оконцу нужника, чей диаметр с точностью повторял (по нумизматической прихоти Филиппа) диаметр турского ливра. Увиденное мгновенно утвердило на лице графа де Круа знаки того жгучего интереса, с которым Левенгук впервые созерцал в свой микроскоп житейские будни страны микробов.

Бернар, доверенное лицо старого герцога Филиппа, клевал носом у глазка. Его наблюдательный пункт находился в узкой-преузкой каморке, которая тайно обнимала один из углов комнаты Изабеллы Нормандской. Несмотря на узость каморки, из глазка открывался отличный вид.

Бернар был немолод, очень состоятелен и всеми уважаем. Он согласился наблюдать за Изабеллой только потому, что Филипп очень его упрашивал. "В этой области ты патриарх", - заклинал Бернара Филипп и ничего не оставалось как сдаться. В самом деле, за последние двадцать лет на службе у бургундского двора не появилось ни одного шпиона класса Бернара. Он знал все европейские языки, включая диалекты, виды и подвиды фени, был внимателен, как скрытая камера, вынослив, как нинзя, и, что главное, никогда не приторговывал увиденным вразнос и на сторону. Филипп приходил в детский восторг от добытых Бернаром сведений, находил его толковым советчиком и брал с собой, когда ездил вершить государственные дела. Филипп ценил Бернара и даже пожаловал ему титул. А Бернар, обласканный Филиппом, ценил Филиппа.

- Мне кажется, это очень важно! - Филипп имел в виду наблюдение за Изабеллой.

Бернар скептически пожал плечами. Слово "кажется" он презирал.

- Мой сын, кажется, к ней неровно дышит!

Бернар снова скептически пожал плечами. Ну и что?

- Я должен знать, что между ними происходит! В конечном итоге речь идет об отношениях между Бургундией и Францией! Но, главное, в этом вопросе я доверяю только тебе.

Это был единственный мотив, который показался Бернару достойным уважения. "Людовик был бы польщен, если бы узнал, что к его любовнице приставлен соглядатаем барон", - вздохнул тогда Бернар, которому шел шестьдесят третий год. Возраст брал своё - шея одеревенела от страусиной позы (только так и видно пленницу во всех ракурсах, если сидеть в высоком кресле), и он позволил себе отдых - оторвался от глазка, отодвинул кресло и прислонил затылок к стене. Это было грубым нарушением выкованного им же самим профессионального кодекса. Но после вчерашнего (сон сморил его прямо на посту; первые петухи разбудили его чуть раньше Изабеллы) никакие нарушения его уже не могли расстроить. Проснувшись, Бернар с горечью констатировал, что от былого биоробота, способного бодрствовать неделю и неприхотливого, как вша, осталась только микросхема памяти.

Три последних пенсионных года изнежили его, он стал чувствителен и брезглив. Вчера, например, пришлось открыть потайную форточку, потому что ночной горшок, который прислуга должна была опорожнить только утром, наполнил душную комнату нестерпимым зловонием, в жарких клубах которого продолжать работу было невыносимо. А ведь в былые времена он терпел и не такое!

От всего этого Бернар захандрил. Если бы он мог знать, какую хрестоматийную сцену и какую важную весть он проспал вчера, он, верно, удавился бы, потому что таких провалов он за собой не помнил.

Слух Бернара воспрял первым. Сон улетучился. Шлепки. Не шлепки, но шаги, кто-то бос, кто-то идет. Сердце Бернара едва не выскочило из груди от волнения, как в былые времена, он приготовился записывать. Вдруг дверь распахнулась и в комнату спящей Изабеллы Нормандской вошел граф Шароле. Совсем голый.

- Что, он был совсем-совсем наг? - Филипп чуть не плакал.

- Совершенно. Как Адам. Он вошел. Дверь звучно затворилась, и она проснулась тотчас же. Я заметил, она спит очень чутко. Он сказал... - Бернар уронил взгляд на свои ночные записи. - Он сказал: "Вы меня разыграли". Подошел к ней. Она спросила: "О чём это Вы?" Он ответил: "О ребенке".

- О каком ребенке? - Филипп наморщил лоб, что в данном случае означало недоумение. - У неё что, есть ребенок?

- Не знаю.

- Продолжай.

Бернар вновь скосился на шпаргалку.

- Она тоже совершенно голая.

- Нагая, - автоматически поправил Филипп.

- Нагая. Она долго молчит. Улыбается. Спрашивает: "Как Вы догадались?" Он говорит: "Есть такая игра. "Женщины разыгрывают мужчин". Вы в неё со мной сыграли".

- Что, действительно есть? - вскинулся Филипп.

- Не знаю, - казенным голосом сообщил Бернар. - Далее так. Он говорит: "Так значит, никакого ребенка?" Она смеется. Она говорит: "Конечно нет. Мне нравится, что Вы такой сообразительный". Он говорит: "Мне тоже". Она опять смеется. Он спрашивает: "Так значит, теперь всё хорошо?" Она говорит: "Увы, не совсем". Он спрашивает: "Я Вам не нравлюсь?". Она говорит: "Нравитесь". Он спрашивает "А что?" Она говорит: "Но ведь Людо я тоже разыгрывала!" Он...