Чтение 12–й страницы книги ~Энциклопедия мифов~

И вот теперь главная героиня моей будущей увлекательной истории открывает глаза. Прекрасные, разумеется. Но пока еще очень сонные.

- Оказывается, ты мне не приснился, - радуется. - Это хорошо... А ты всю ночь не спал?

- Сколько там той ночи... Не забывай: я же маньяк. Особо опасный.

- Маньяк - это и вовсе прекрасно. И не пристаешь ко мне с утра пораньше, не дав глаза продрать - цены тебе нет! Знала бы раньше, бродила бы ночами по Москве в поисках симпатичных маньяков. Хороший вы народ. Душевный.

- Будешь издеваться, начну приставать с утра пораньше, - честно пригрозил я. - Страшно?

- Честно? Не очень... Слушай, а мне такая странная фигня снилась... Про тебя. И про меня. Получается, что про нас.

- Порнография? - спрашиваю заинтересованно, поскольку твердо вознамерился привести в исполнение свою "не очень страшную" угрозу: в таком деле похвала за бездействие - сомнительный комплимент.

- Нет... учти, мне сейчас только щекотно, а вовсе не... И еще учти: я очень хочу рассказать тебе свой сон, но не могу найти нужные слова. И, что еще хуже, стесняюсь.

- Ну, это уже точно перебор, - вздыхаю. - Не нужо меня стесняться. Я - "свой". Хороший, пушистый и совершенно безопасный. Честно.

- Пушистый и безопасный? Это уже какой-то хомяк в презервативе получается, - вдруг начинает ржать она.

Знакомая реакция: я и сам начинаю шутить ниже пояса и гоготать не к месту, когда смущен. Словно бы в рассчете, что выпущеный на свободу толстокожий балагур займется всеми текущими делами. Поэтому я понимающе улыбаюсь:

- Ну да. А кому придет в голову стесняться хомяка в презерватве?

- Ну, если так... Сам виноват. Слушай же. Снился мне сон, в котором почти ничего не происходило, зато я каким-то образом узнавала там всякие странные вещи. Там, во сне, это казалось мне совершенно естественым: ну, открылись мне некие тайны, и что с того? Но теперь вспоминаю - мороз по коже! Знаешь, как это бывает?

Киваю. Все-то я знаю. И про странные сны, и про "мороз по коже". Что касается последнего, о нем я, пожалуй, знаю даже слишком много. Экзамен могу сдавать на звание магистра этого клятого мороза. Эх!

- Я сейчас уже мало что помню из тех сонных знаний. Но про нас с тобой почти ничего не забыла. Такое забудешь, пожалуй... В том сне - только не смейся, если ты засмеешься, я сгорю со стыда, и тебе придется сметать с одеяла пепел - я знала, что мы с тобой уже много раз были знакомы, и еще будем... Нет, не в каких-нибудь "прошлых жизнях". Вообще, ни прошедшая, ни будущая форму глаголов тут не подходят. Все гораздо сложнее. Эти жизни происходят не последовательно, а одновременно. И именно с нами, а не с какими-нибудь нашими двойниками. Ой, Макс, я совсем запуталась. Не могу объяснить. Помоги мне!

- Die Schicksalkreuzung, - медленно, как во сне говорю я, изумляясь тому, что вот ведь, сумел вспомнить мудреное иноземное словечко.

- Что?!

Так, одна анкетная подробность у нас уже имеется. Немецкого она не знает. Как, впрочем, и я. Полтора слова - невелик лексический запас.

- "Schicksalkreuzung", шик-зал-крой-цунг, - повторяю старательно. - Это можно перевести как "перекресток судеб". Или "судьбокресток". Таинственная область бытия, где жизнь может пересечься не с чужими судьбами, а с собствеными, но несбывшимися, или недосбывшимися - не знаю, как сказать. Этот термин изобрел некий немецкий писатель по фамилии Штраух. Я его не читал, его и на русский-то не перевели пока, но мне рассказывали... И еще. Та самая Ада, за которую я тебя поначалу принял, говорила, что у всякого человека несколько жизней. Одна сбывшаяся, остальные - несбывшиеся, про запас. Чтобы было, дескать, о чем выть зимними ночами... Но тут она, как раз, маху дала: насколько я заметил, зимними ночами никто особо не воет, все больше пищу переваривают у телека. Молча.

- Заметил он, видите ли! - внезапно возмущается Маша. - Пищу переваривают, нехорошие люди, выть не желают, понимаешь... Не перегибай палку.

- Ладно, - соглашаюсь. - Был дурак, исправлюсь. Перегнул - значит, в следующий раз недогну, не сердись. Ты мне лучше про сон расскажи еще. Как там все было?

- Там все было очень странно, - вздыхает. Трет ладошкой лоб, словно бы надеясь, что массаж оживит умственую деятельность. - Я словно бы присутствовала во всех этих своих жизнях, но лишь отчасти, как наблюдатель. Это были странные жизни: в нескольких я была убийцей - это я-то, для которой комара прихлопнуть подвиг! - и еще кем-то я была... да, и почему-то я умела превращаться в птицу. Правда, не всегда. В некоторых случаях я только помнила, что когда-то раньше могла стать птицей, а теперь - нет, не получается... Бред, да? И самое главное. Везде рано или поздно объявлялся ты, и это было очень здорово, но почему-то быстро заканчивалось. А мне казалось, что все правильно, так и надо, иначе быть не может, потому что человек по природе своей - одинокое существо, а мы с тобой, вроде как, нарушаем это общее правило... Но и тоскливо мне становилось, это правда. А, с другой стороны, я знала, что мы еще не раз встретимся, потому что кроме этой судьбы есть еще и другие, и можно менять их как платья. Вернее, как белье: слишком уж плотно прилегают они к телу, принимают его очертания и впитывают запахи... Я чушь мету, да? Но другими словами не получается. Вот что значит - заснуть в постели маньяка! Я доложна была предвидеть, чем это закончится.

- Это закончится тем, что я поведу тебя завтракать, - решительно заключил я. - И знаешь что? Все, что ты рассказала, меня и радует, и пугает безмерно. Сон твоего разума породил теплую компанию чудовищ, которые вполне могут меня сожрать. Они пришли издалека, они давно охотятся за мной, они разгневаны и требуют жертв. Они здорово проголодались, эти чудовища. Мы с тобой, впрочем, тоже. Поэтому я просто поведу тебя завтракать. И мы пока не будем больше говорить о твоих снах, ладно? А то я свихнусь. Глава 81. Ел-Да

От удара его посоха дрожит весь мир.

- Верю, - соглашается Маша. - У тебя совершенно сумасшедшие глаза. Слушай, неужели ты считаешь, будто все, что мне приснилось, это... больше, чем просто сон?

- Боюсь, что так.

"Боюсь", - еще слабо сказано. Я пока держу себя в руках, но, честно говоря, мне совсем хреново. Этот странный дядька в поезде грозился, что чудеса, дескать, могут внезапно закончиться, и тогда мне придется за ними побегать. Ага! Какое там "побегать"... И ведь, казалось бы, отыскал человек наилучшее лекарство от метафизической неразберихи: влюбился по уши, с первого взгляда, как герой бесхитростной молодежной мелодрамы, в тот же миг заполучил вожделенную персону в постель, мне бы сейчас вообще ни о чем, кроме собственных гениталий вспоминать не положено - теоретически. У нормальных людей, насколько мне известно, именно так и просиходит. Но у меня все через задницу. Теперь вот и Машенька, зайчик мой солнечный, едва глаза продрав, вываливает на меня пугающую мутную тину своих сновидений - и ведь ни отмахнуться, ни пропустить мимо ушей, ни успокоить ее ласково-равнодушной банальностью: "чего только не снится людям", - не могу. Куда там! Врать я, конечно же, умею, но не здесь и не сейчас.

- Но это же... Если бы... О, было бы прекрасно! - восклицает Маша. - И не смотри на меня так, я не привидение. Ладно, ладно, я больше не буду говорить на эту тему. Правда, не буду! Только задам тебе еще один вопрос. Всего один, хорошо? У меня есть возможность определить, чушь мне снилась, или не чушь, и я должна это сделать немедленно, чтобы знать, как теперь быть: махнуть на все рукой, или призадуматься. Но без твоей помощи ничего не получится. Ты мне поможешь?

Кажется, я уже знаю, что сейчас будет, и от этого знания дрожит и пузырится воздух, но я стискиваю волю в кулак, так что из нее брызжет сок, застегиваю душу на все пуговицы и молча киваю.

- Эта женщина, с которой ты меня перепутал, Ада... Ты вчера рассказал мне не всю правду, да?

- А что, - спрашиваю, едва разомкнув одревеневшие губы, - она тебе тоже снилась?

- Сначала скажи: вы действительно познакомились на улице, или дело было иначе? Ты помешал ей совершить убийство? Но она почему-то не рассердилсь, да?

- Она слишком удивилась, чтобы сердиться, - отвечаю. - Тебя это шокирует, да? Что я перепутал тебя с убийцей? Я так и думал. Поэтому, собственно, и...

- Меня, - очень тихо и твердо говорит Маша, - шокирует совсем другое: эту подробность я тоже узнала во сне. В том эпизоде, где эта твоя загадочная Ада была просто одной из моих жизней. И я до сих пор помню, почему и зачем она убивала людей, хотя смириться с тем, что это теперь мои воспоминания, мне пока непросто. Вот так-то... Это кто из нас еще маньяк?

- Оба хороши, - резюмирую. Вернее, резюмирует мой автопилот, сам я уже давно тих и нем, ибо оглушен и зачарован грохотом мира, в очередной раз обрушивающегося мне на голову.

- Все, Макс, больше ни слова не скажу, на тебя смотреть страшно, - виновато шепчет она. - Не нужно умирать, ладно? Я только-только в тебя зачем-то влюбилась - и что, прикажешь сразу в Аид за тобой топать? Как верная индийская жена? Не-е-етушки, обойдешься. Ничего не выйдет: я не жена, не верная и даже не индийская. Лучше, и правда, веди меня завтракать. Полчаса уже грозишься.

- Что-что? - переспрашиваю изумленно.

В ее монологе прозвучало одно очень интересное сообщение. Настолько интересное, что я предпочел не выпендриваться, быстренько прийти в себя и укорениться разумом в текущей реальности, раз уж она столь прекрасна и удивительна.

Вот. Наконец-то. Молодец. Всегда бы так.

- Повтори, что ты сказала, - прошу. - Только не про индийскую жену и не про Аид, а вот как раз перед Аидом...

- Не выдрючивайся, - сурово говорит Маша. - Все ты прекрасно слышал. Да, я, наверное, немножечко в тебя влюбилась. Самую капельку. Ну и что теперь?

- А теперь, - отвечаю, - мы будем жить долго и счастливо. И умрем в один день, лет через пятьсот, и попадем в двуспальную нирвану, но я так никогда и не узнаю, как твоя фамилия. И с мамой твоей не познакомлюсь, даже если предположить, что у волшебных видений бывают мамы... Как тебе такая перспектива?

- Интересное предложение. Я подумаю. И лет через двести дам окончательный ответ. Судя по твоим прогнозам, спешить нам особо некуда. Глава 82. Еминеж

... обладает необыкновенной <...> силой, но глуп.

И мы живем долго и счастливо все лето и еще кусочек осени. И случается множество событий, хороших и разных, а я их почти не замечаю; они проходят сквозь меня, но не задевают. Так течет в сумерки заоконный пейзаж сквозь отражение приникшего к стеклу пассажира освещенного купе, или автобусного салона: картинки словно бы совмещаются, но находятся в разных измерениях, и консервная банка, на миг утонувшая в глазном яблоке, не причиняет ему вреда, и древесная листва скользит по лицу, не оставляя аромата на коже...

Я, наверное, изрядно поглупел от счастья, и это пошло мне на пользу, ибо скверные мысли покинули мой корабль первыми, а прочих, оказывается, и не было почти. Дуракам везет: дела теперь улаживаются сами собой, работа горит в руках, да и предсказания мои продолжают сбываться с пугающей точностью (но себе я больше не гадаю, благо вопросов больше не имеется, а перемена участи мне явно ни к чему). Любой пустяк получается с первой попытки, бутерброды не только падают маслом вверх, но даже зависают в двух сантиметрах над полом, а мое обаяние действует на все, что шевелится, включая стражей порядка и работниц торговли, на коих допреж не распространялось. Карьера, и та зачем-то пошла в гору, хотя, бог свидетель, я его об этом не просил. Я сам не заметил, как из рядового коробейника превратился - страшно сказать - в некоего таинственного "менеджера", ибо боссы, легкомысленно уверовав в какое-то мое пророчество, погрязли в спекуляциях компьютерами и решили, что я вполне могу пока приглядывать за их макулатурным бизнесом.

Кажется, я могу абсолютно все, даже перевернуть мир, пожалуй, хватило бы сил, но я ничего не предпринимаю, потому как ничего мне не нужно. Самая потрясающая женщина в мире (единственая женщина в мире, прочие - призраки) почти каждый вечер открывает своим ключом мою дверь - чего ж мне еще? Глава 83. Ендон

Прячется за самой большой балкой в доме в течение 2-й луны, строго следя за чистотой и всячески препятствуя любому проявлению нечистоплотности, угрожая в противном случае пожаром.

И только одно беспокойство нарушает блаженное мое существование. Некий невидимый умник нашептывает порой, что сей кайф дарован мне в безвозмездное пользование, но словно бы с условием: вести себя правильно. Единственная ошибка, и лучший из карточных домиков во вселенной не просто рухнет, а вспыхнет (уж не синим ли пламенем?) и сгорит в считанные мгновения.

Ужас в том, что я не знаю, как "правильно". Остается лишь уповать на удачливость моего внутреннего дурака, да трепетать ежевечерне от радости, что вот, оказывается, еще один день был прожит в полном соответствии с правилами, которых я не знаю, но, по счастию, угадываю, и сладостный звяк ключа в моем замке - наилучшее тому подтверждение. Глава 84. Ёрд

В одном из преданий Ерд имеет облик мужчины, живет в скалистых горах, в пещере, из которой исходит сияние.

В середине сентября, когда ветер холоден и влажен как русалочье дыхание, а всякий солнечный день кажется веской причиной отложить текущие дела на пасмурное "потом", я бросил полупустой старый рюкзак, две сумки с вещами, тугой узел одеял и коробку с книгами - весь свой нынешний скарб - на заднее сидение специально вызванного такси. Осень, время покидать насиженные места.

Я переезжал на новую квартиру не без некоторых опасений: когда жизнь столь прекрасна и удивительна, страшно что-либо менять. Спрятать бы себя под колпак, дабы ни единая пылинка не нарушила нежное равновесие, запечатать сургучом, законсервировать и не подходить, не трогать, даже не дышать - эх, да кто ж мне даст!..

Я бы, пожалуй, и не оторвал задницу от теплого насеста в Гнездниковском переулке, но Маше надоело сообщаться со мною при помощи записок, каковые мы поначалу, в лучших традициях отечественной литературы, прятали в некое заветное древесное дупло, а позже стали передавать друг другу через Сашу и Лёшу, прирученных барменов из нашего любимого кафе. Эпистолярный жанр моей даме быстро наскучил, и она весьма настойчиво требовала, чтобы я нашел себе новое пристанище, хоть в птичьем гнезде, но непременно с телефоном. Даже подарила мне импортный аппарат с автоответчиком, коему предстояло записывать наши голоса; оставалось лишь обрести соответствующую розетку и подключить полезную машинку.

А тут еще и хозяин жилплощади повадился ежеутренне мяукать под окнами в надежде получить от меня очередной аванс и немедленно совершить священный обряд опохмелки. Поскольку я непрестанно пребывал в добродушном расположении, сесть мне на голову и свесить ножки оказалось проще простого, так что я уж и не знал, как теперь избавляться от общительного лэнд-лорда.

Квартиру на сей раз я нашел сам, как водится, почти случайно. Гуляя по Старомонетному переулку, залюбовался светло-бирюзовым домом с мансардами под крышей; влекомый не столько любопытством, сколько своего рода магнитным притяжением, забрел во двор, где разговорился с пожилым аборигеном. Тот оказался моим коллегой-фотографом; то ли внутрицеховая симпатия, то ли общительный нрав побудили его сообщить мне, что одна из мансард сдается в аренду, сроком не менее чем на три года. Поскольку в те дни мне удавалось абсолютно все, познакомиться с владельцем пустующего помещения, осведомиться о наличии телефона и горячей воды, договориться о размере месячной платы, объеме аванса и дате переезда оказалось делом одного часа. В результате переговоров я обрел огромную, как мне тогда казалось, пустую комнату площадью около сорока квадратных метров, с довольно низким (всего два пятьдесят) потолком, тремя роскошными окнами, крошечной душевой кабинкой и вожделенной телефонной розеткой. Лифт останавливался в метре от входной двери, лестницы же поблизости не было: чтобы подняться в мансарду пешком, требовалось черным ходом проникнуть в длинный темный коридор соседней квартиры, сделать сорок осторожных шагов, пройти мимо доброй дюжины тонких фанерных дверей, ведущих в мастерские художников, которые, подобно моему хозяину, по большей части, работали (или бездельничали) дома, а полезные помещения выгодно сдали жильцам. Потом следовало пересечь огромное помещение, бывшее когда-то коммунальной кухней, но давно уже варварски опустошенное предприимчивыми временными обитателями. Доблестный скаут, сумевший обнаружить в одной из закопченных стен маленькую металлическую дверь и способный справиться с ветхим замком капризного нрава, обретал, наконец, счастливую возможность отсчитать девяносто шесть ступенек и вырваться на волю, в неухоженные каменные пампасы Замоскворечья. Сей сложный ритуал требовалось исполнять всякий раз, когда лифт отказывался отправлять свои служебные обязанности - то есть, почти ежедневно. Но меня это не остановило, ибо Маша, выслушав мой подробный отчет, жилье одобрила, после чего перспектива провести здесь не менее трех лет стала выглядеть чертовски соблазнительно.

В первый же вечер я встречал Машу у подъезда, благоразумно решив, что начинать новую жизнь следует с изучения "темного пути" в мое заоблачное жилище. А то ведь знаю я эти лифты: завтра же и сломается негодное сооружение, и будет моя чудесная гостья растерянно нарезать круги по двору, да безуспешно метать камешки в окна моего приватного Поднебесья. Нет уж, и экскурсию проведу, и схему маршрута нарисую, если понадобится. Не нужны мне всяческие досадные недоразумения!

- Где твои окна? - спросила она, не успев еще приблизиться ко мне на расстояние протянутых рук.

- На самом верху, под крышей, должны светиться три окна, - говорю. - Они - мои. Я специально свет не гасил, чтобы тебе их показать.

- Значит, у тебя перегорела лампочка. Там все окна темные.

Гляжу - действительно темные. Ну и ладно, переживу. Лампочка - не самая важная вещь в хозяйстве человека, успевшего запастись коробкой свечей. Но через пять минут, когда мы, изрядно запыхавшись, преодолели черную лестницу, пустые коридоры, дверные замки и вошли, наконец, в мою пещеру, яркий прожектор под потолком сиял, как Вифлеемская звезда. В противоположном углу истекала медово-желтым сиропом настольная лампа, установленная в изголовье моего спартанского ложа. С меня бы сталось не обратить на эту несуразность никакого внимания, но Маша не на шутку заинтересовалась происходящим.

- Смотри-ка, - говорит, - ничего у тебя не перегорело. А с улицы света в окне не было видно... Ты не перепутал? Может, у тебя просто окна на другую сторону дома выходят?

- Да нет, тут сложно перепутать. Я же полдня из этих окон пейзажем любовался. Пустырь с живописными кирпичными руинами здесь всего один.

- Этот? - выглядывает.

- Ага.

- Действительно сладостные руины... Слушай, а давай теперь быстренько на лифте спустимся, проверим еще раз: светятся окна, или нет. Ага?

Ну, дурное дело нехитрое. Спускаемся на лифте, смотрим на окна. Темные. Переглянувшись, возвращаемся. Свет горит.

- Ничего не понимаю, - признается Маша. - Ну-ка, давай теперь я спущусь вниз одна. А ты сиди тут и смотри за лампами. Может, они у тебя моргают.

Через две минуты возвращается, глаза круглые, как у совы.

- Свет горит, Макс. Но это какой-то странный свет. У тебя лампы желтоватые. А снизу окна кажутся бледно-зелеными, как грибы-поганки... Ну-ка давай еще раз спустимся, вместе. Чтобы убедиться...

- В чем убедиться?

- Не знаю. Хоть в чем-нибудь.

Выходим на улицу, задираем головы. Окна снова темные. Маша нервно смеется, я криво улыбаюсь. Тоже мне, светомузыка!

- Так, - решает она. Сейчас я поднимусь, а ты стой здесь, смотри. Проверю, что там с лампами, помашу тебе из окна. Ага?

Покорно киваю, хотя, дай мне волю, я бы исследованиями не занимался. Ну их. Пусть все идет как идет, нечего лезть грязными руками в тонкий механизм бытовых чудес и прочих вселенских несообразностей. Но Маша жаждет знаний, полученных опытным путем, и я остаюсь на улице. Смотрю на свои темные окна. Вижу, как пространство за стеклами вдруг набухает теплым абрикосовым светом. Это что же творится, леди и джентльмены, граждане дорогие? Таких оранжевых ламп не только у меня в заводе, их, возможно, и в природе-то нет... В окне, тем временем, появляется растрепанная головка храброй исследовательницы аномальных явлений. Белые рукава ее свитера исполняют призывные жесты, и я иду к лифту. Поднимаюсь. Комната, ясное дело, освещена самым обыденным образом.

- Ну что, был в окнах свет, когда я выглянула? - нетерпеливо спрашивает Маша.

Киваю.

- И когда он появился? В тот момент, или чуть раньше? Или когда я в подъезд зашла?

- Свет появился за несколько секунд до того, как ты открыла окно. Как будто ты зашла и щелкнула выключателем... Я и сам знаю, что ты не щелкала. Потому что это был какой-то не такой свет. Не тот, что сейчас, а оранжевый. Клёвое, кстати, освещение. Я таких ламп даже в барах не видел.

- Ну дела, - восхищенно вздыхает Маша. - Получается, ты увидел свет в окне, когда я вошла в комнату. И получается, я видела светящиеся окна именно потому, что ты остался дома. Макс, твои лампы не при чем, их с улицы почему-то совсем не видно. Эти окна светятся, только если в доме кто-то есть! Поэтому и оттенки света разные. У каждого - свой.

- У каждого - свой? - переспрашиваю растерянно. - Как это?

- Думаешь, я знаю? Это же просто гипотеза. С другой стороны, а как еще все объяснить? У тебя есть идеи?

- Какие уж тут идеи...

Потом мы долго сидим на полу, обнявшись, и молчим от полноты чувств. Маленькое чудо, явленное нам, меня почти не тревожит. Жаль только, что я никогда не смогу увидеть оттенки оконного света, когда в помещении находимся мы оба, Маша и я. Уверен, что это изумительное зрелище. Глава 85. Есь

У Еся семь мыслей, соответствующих семи кругам верхнего мира и семи мыслям и душам каждого человека.

Порой мне кажется, что у нас мало, очень мало времени. В этом ощущении нет апокалиптического привкуса, оно порождено скорее повседневной спешкой и суетой, чем мрачными предчувствиями.

Мы слишком поздно засыпаем, а потому чуть ли не всякое утро начинается с панического взгляда на плоский циферблат часов, смятенной беготни по периметру комнаты, шаманских завываний над электроплиткой, где томится наша порция утреннего кофе и хаотических поисков предметов гардероба.

Мы любим встречаться в самом начале вечера, и рабочий день (мой, по крайней мере) протекает в лучших традициях "Формулы-1": развиваю максимальную скорость, не торможу на виражах, ем на бегу и даже в уборной просматриваю счета, дабы не транжирить попусту драгоценное время. И все это ради того, чтобы прийти к финишу на семнадцать минут сорок восемь секунд раньше, чем было запланировано. Впрочем, оно того стоит.

На закате же нас бьет озноб: мы понимаем, что до утра осталось совсем немного, и стараемся втиснуть в этот единственный (всегда - единственный) вечер как можно больше улиц, интерьеров, слов, жестов, поцелуев прикосновений и прочих прекрасных подробностей.

Поэтому я и не могу избавиться от ощущения, что у нас очень мало времени. Все - на бегу, на лету, вприпрыжку. Пульс мой даже во сне бьется со скоростью сто сорок ударов в минуту, а температура тела поднялась на полтора градуса, теперь моя норма - тридцать восемь и один; ноздри вечно раздуты, как у пошедшего на третий круг иноходца, а полы плаща разлетаются даже когда я стою на месте. Я физически ощущаю течение времени, кажется, я и сам теку вместе с ним, и когда время закончится (ведь то, чего осталось мало, не может не закончиться), вместе с ним закончусь и я.

У нас почти не осталось времени, но мы тратим немалую его часть на разговоры. И, вероятно, правильно делаем.

Есть всего три подобающие темы для собеседников, у которых очень мало времени: смерть, сон и текст.

Смерть - наше общее будущее, от которого, пожалуй, никому не отвертеться.

Сон - самый общедоступный опыт небытия, но мало кому достает мужества признать эти путешествия на изнанку мира не менее важной частью жизни, чем бодрствование. (В самом деле, не странно ли, что всем, без исключения, необходимо ежедневно отлучаться из обитаемой реальности в какое-то иное пространство, но при этом каждый спешит пренебрежительно заверить остальных, что отлучки эти не имеют никакого значения, а сновидения бессмысленны и брать их в расчет - глупость, если не безумие?)

Текст - наша общая плоть; порой мне кажется, что ткань человечьего бытия соткана из той же материи, что и книги: из слов. (В начале было Слово, не так ли? - и еще вопрос, воспоследовало ли за ним Дело, или было решено, что сойдет и так...)

И есть три вещи, о которых не следует говорить ни при каких обстоятельствах, даже тем, кто уверен, будто времени впереди хоть отбавляй: любовь, свобода и чужая глупость.

О любви следует молчать, поскольку скудный набор слов, предназначенных для ее описания, изношен до дыр задолго до гибели динозавров, и теперь эти вербальные лохмотья способны лишь испортить впечатление, если не вовсе его загубить.

О свободе говорить и вовсе бессмысленно: никто толком не знает, что это такое, но всякий рад представиться крупным специалистом по данному вопросу. Среди любителей порассуждать на эту тему я не встречал ни единой души, имеющей хотя бы смутное представление о предмете разговора. Кто знает - молчит, пряча жуткое свое сокровище на самом дне глазных колодцев.

Что же до чужой глупости - предмет сей изучен нами даже слишком хорошо. Толковать о нем чрезвычайно приятно, но опасно, ибо слишком велик соблазн поверить, что сам ты, и впрямь, не таков, как прочие; нашептать себе, будто благополучно удаляешься на индивидуальной спасательной шлюпке от давшего течь "корабля дураков", на борту которого помещаемся мы все, без исключения.

И есть еще одна тема, касаться которой то строго запрещено, то совершенно необходимо. Мы почти не смеем говорить о чудесном. Но иногда... о, иногда оно само заявляет о себе, не брезгуя никакими средствами оповещения. В том числе, и нашими устами. Глава 86. Ёукахайнен

Ёукахайнен выдает себя за мудреца времен творения мира...

Но это лишь в теории у меня так складно получается, а на практике я болтаю безостановочно. Обо всем понемножку.

Дареный телефонный аппарат оказался славным сожителем: щедрым лишь на добрые вести, тихим и безотказным. Он почти не звонит, а каждый звонок - радость, поскольку номер его известен только Маше (ну и, конечно, хозяину квартиры, но тот вряд ли побеспокоит меня в ближайшее время, поскольку я заплатил за три месяца вперед). Даже Раиса и Веня не знают, что у меня теперь есть телефон. Не потому, что их общества мне вполне хватает на работе; не потому даже, что дома я слышать ничего не желаю о служебных проблемах. Просто это нехитрое средство связи кажется мне сейчас чем-то вроде особого приспособления для любви, вот и не хочется использовать его по иному назначению.

Маша звонит мне ежедневно, иногда несколько раз в день, и каждый вечер я могу слушать ее голос, даже если неотложные дела, усталость, или каприз помешают ей переступить мой порог; по утрам же я всякий раз наговариваю на автоответчик новое приветствие для нее, нередко чересчур многословное, благо эта машинка способна сделать запись почти любой продолжительности. Есть вещи, которые почему-то не выговариваются на публике, даже наедине с единственным человеком - не выговариваются, и все тут! Только оставшись наедине с собой, в комнате без зеркал можно понемножку избавляться от слов, облепивших сердце, подобно колонии мидий. Крошечный микрофон дает шанс собрать урожай этих расплодившихся моллюсков, обзавестись желанным свидетелем моей болтовни, который, впрочем, услышит меня лишь после того, как я умолкну. И это славно.

Вчера, - рассказывал я 24 сентября 1992 года, - какая-то старушка в булочной обозвала меня пижоном, вдохновившись не то брусничным оттенком моего плаща, не то формой твоих любимых солнцезащитных очков (кстати, и не надейся, что я верну их тебе в ближайшее время: во-первых, они дают мне возможность смотреть на мир как бы твоими глазами, а, во-вторых, я в них неотразим). И стало мне хорошо, и ушел я вприпрыжку, прижимая к груди увядающий батон. А потом я спросил себя, почему так обрадовался этому упреку и, кажется, нашел ответ. Я, и правда, хочу быть (или хотя бы слыть) пижоном, поскольку в глубине души уверен, что отчаянное, упрямое сопротивление миру - это и есть пижонство, самая редкая и благородная его разновидность. Возможно, самая опасная, но единственная сулящая надежду. Можно перевернуть мир, не имея даже пресловутой "точки опоры" - из чистого пижонства. Ага?

Когда я был настолько мал, что еще не научился прогуливать уроки, я ненавидел воскресные утра, - диктовал я воскресным (а как же!) утром 27 сентября. - Понедельники, вторники и прочие будние дни я принимал со смирением стоика; субботние вечера обожал, а вот воскресные утра ненавидел, не умея объяснить, почему. Теперь могу, пожалуй. Воскресное утро, солнышко, сулит свободу, которой невозможно воспользоваться... Нет, даже не так. Оно обещает свободу, которой вовсе нет. Свободу, которая на самом деле является всего лишь короткой передышкой. Воскресное утро куда более лживо, чем утро любого другого дня недели. Планам, рожденным при свете воскресного утра, не суждено осуществиться. Скажу больше: в детстве я обнаружил, что воскресенье гораздо короче любого буднего дня. Это противоречит законам природы, однако, это так. В воскресенье бег времени ощутим почти физически. Оно уходит, удержать его невозможно, как невозможно удержать в руках ветер...

Сегодня я вернусь домой очень поздно, - меланхолично сообщал я на следующий день, 28 сентября. - Это скверно, но ничего не попишешь: Раисе под хвост попала изрядных размеров вожжа, и она твердо намерена созвать совещание, то бишь тихую высококалорийную пьянку в какой-нибудь новорусской забегаловке. Я же у нас - не только самый красивый мужчина в мире (ведь правда?) но и скромный заместитель нашей макулатурной царицы, а посему не имею никакого морального права уклониться от участия в оргии. К слову сказать, мне всегда казалось, что заместитель - очень правильная должность, именно то, что требуется джентльмену, вроде меня. Прекрасная возможность быть не "кем-то" и не "собой", а просто функцией. Возможность играть в чужую игру вместо того, чтобы хмурить лоб над собственной партией. Может статься, дни, прожитые не в качестве "кого-то", а в должности заместителя, не вычитаются из жизни. Следовательно, они ее продлевают. Вот такая хитроумная теория, из которой должно сделать вывод, что я умею неплохо устраиваться.

Солнышко, сегодня первый день октября, а я, вероятно, встал не с той ноги, ибо в голове моей снуют сердитые мысли. Например, о мифах, что впаривают нам с раннего детства в качестве основополагающих аксиом геометрии бытия. Один из самых нелепых - миф о вреде эгоизма. Считается, что жить ради собственного удовольствия - "плохо". Родители, словно бы задавшись целью воспитать для себя более-менее сносный обслуживающий персонал, внушают маленьким человечкам, что следует посвятить свое существование другим высокоразвитым белковым организмам, каковые не способны порадовать себя самостоятельно (поскольку, ясное дело, тоже поглощены чужими заботами). Общеизвестно ведь, что заниматься чужими делами много проще, чем собственными, поэтому все, включенные в порочный круг неустанной озабоченности друг другом, вполне довольны и менять тут ничего не собираются. Ну и ладно.

И все же, и все же... Есть дни, приближающие нас к смерти, и есть просто дни жизни - те, что были прожиты исключительно ради собственного удовольствия, а значит - вне времени. Первых, как водится, много (почти все); вторые... ну, случаются порой. Дурацкая и нелепая пропорция. Да?

Ты только что убежала, - говорю ей утром 4 октября, - а я так и не успел рассказать тебе, что мне сегодня приснился Карлсон, который живет на крыше, и я вспомнил, что в детстве очень хотел быть Карлсоном (именно быть, а не дружить с ним, это важно). "Вот, - думал, - вырасту большой, стану Карлсоном, буду жить на крыше, и никто, никогда до меня не доберется. Одинокая жизнь на крыше (а ведь смотри-ка, сейчас я почти так и живу!) казалась мне блаженством, поскольку докучливое повседневное насилие взрослых раздражало меня чрезвычайно. Например, необходимость жрать, что дают, а не то, что хочется. Или идти спать, когда велят, а не когда устанешь. Или почему-то сегодня гулять нельзя, а завтра, когда мне хочется сидеть дома и читать книжку, говорят, что гулять НАДО и бесцеремонно выгоняют во двор. Почему - мне никогда не объясняли. Еще хуже получалось, когда меня звали домой в разгар какой-нибудь интересной игры. Это первая в моей жизни аллегория смерти: "умереть - это значит уйти не по своей воле В САМЫЙ ИНТЕРЕСНЫЙ МОМЕНТ", - так я тогда думал. С тех пор (только никому не говори!) я твердо решил стать бессмертным. С какого конца следует приниматься за это дело - не знаю. Но... Разберемся как-нибудь.

Сегодня 5 октября, здравствуй. Среди множества вещей, которых я не знаю о тебе, есть одна, особенно будоражащая мое любопытство: скажи, ты любила играть в прятки, когда была маленькая? И что тебе больше нравилось: скрываться или искать? Я, например, поначалу больше любил искать других, чем прятаться самому: поиск - занятие деятельное и азартное; сидеть же в укрытии - времяпрепровождение, требующее душевного покоя, внимания и терпения, которых мне никогда не доставало. Но однажды, уж не помню, почему, я решил схитрить: заранее соорудить укрытие и спрятаться так, чтобы никому не удалось меня разыскать. Выбрав пасмурный вечер, когда мои друзья сидели дома, я углубился в кусты сирени и принялся рыть яму. Мне понадобилось еще несколько таких вечеров: задача оказалась сложнее, чем я рассчитывал. Место было выбрано удачно: никто не заметил, что в сыром сумраке сиреневых зарослей ведутся какие-то земляные работы. В один прекрасный день яма достигла нужного размера; для пущей маскировки из дома было похищено старое мамино пальто: рябая зеленовато-черная ткань как нельзя лучше сливалась с землей. Я заранее предвкушал грядущий триумф. "Триумф", однако, вышел странный: меня не просто не нашли, а довольно быстро перестали искать, решив, очевидно, что я просто ушел домой. Я же, в полной уверенности, что поиски продолжаются, терпеливо лежал в своем укрытии, злорадно думая, что так долго еще никого никогда не искали. Время, однако, шло, постепенно я заподозрил неладное, но упрямство не позволило мне выбраться наружу. Какое-то время спустя я понял, что не хочу покидать яму совсем по другой причине: я неожиданно открыл для себя странную разновидность свободы, которая приходит лишь тогда, когда ни один человек в мире не знает, где ты находишься... Понимаешь? Уверен, что понимаешь. Слушай же дальше.

Наступил вечер, и мои друзья разошлись по домам, а я лежал в земляной яме, укрывшись старым пальто. Вылезать оттуда и идти домой мне по-прежнему не хотелось: к этому моменту я уже начал забывать о том, что у меня есть какой-то "дом", куда непременно нужно возвращаться не позже девяти часов вечера, да и словосочетание "девять часов вечера" к тому моменту начало казаться мне бессмысленной абстракцией... Но из темноты донесся голос, который звал меня по имени: у всех обитателей нашего двора, в том числе и у моих родителей, была скверная привычка зазывать детей домой громкими визгливыми голосами. Крик разрушил магическое очарование моего одиночества, я вылез из ямы и отправился домой. Или же не вылез и никуда не отправился, а остался в возлюбленной своей яме, и сижу там до сих пор? Выбирай версию, которая тебе по душе. И если ты знаешь, зачем я тебе все это рассказываю, объясни мне как-нибудь, ладно? Потому что по утрам я не ведаю, что мету.

Запись от 7 октября. Я спал без тебя, и должен бы загрустить, но почему-то проснулся с веселой уверенностью, будто мир, в котором мы живем - удивительное место; всякий человек - не просто прямоходящий примат, а усталое и разочарованное, но все еще могущественное божество; каждый город - священный лабиринт; докучливые условности в любое мгновение могут стать всего лишь правилами игры, трудной и опасной, но чертовски увлекательной, да?

"Конечно", - согласился автоответчик семь часов спустя. Машин голос, записанный на пленку, всегда со мной соглашается. Да и кому придет в голову всерьез спорить с отсутствующим? Глава 87. Жар-птица

Она уносит <...> за тридевять земель.

Этот октябрьский день оказался настоящим метеорологическим шедевром: солнце разогнало низкие облака, южный ветер принес почти апрельское тепло, а дворники, очевидно, забастовали, так что щербатый асфальт тротуаров был погребен под несколькими слоями (пламя, гниль и снова пламя) палой листвы. В такую погоду грех запираться в офисе: к вечеру все может перемениться, и многострадальные локти мои заалеют следами свежих укусов.

Поэтому с утра строго говорю себе, что должен сегодня провести плановую операцию "вы под колпаком у Мюллера": сменить брусничный плащ на неприметную синюю ветровку, прикрыть рыжую голову капюшоном, а приметную морду - новыми солнечными очками, в коих наемные наши работники меня еще не видели, слегка ссутулиться, замаскировать обычную подпрыгивающую походку ленивым приволакиванием ног и в таком неприглядном виде посетить все наши лотки. Меня, конечно, опознают, но не сразу - именно то, что требуется.

Составление списка прегрешений продавцов, увы, одна из моих обязанностей. Я не слишком суров: если вижу на лотке "левый" товар, делаю вид, будто ничего не заметил. Ну, мутит человек помаленьку какой-то свой личный мелкий бизнес, добывает на досуге книжки, которых нет у нас на складе, перепродает не без выгоды для себя - вот и молодец. Репутации нашей это только на пользу: пусть покупатели знают, что нас ассортимент - самый широкий в мире, косая сажень в плечах, ни в одну дверь не пролезет... И на початый шкалик, припрятанный на рабочем месте, я, в отличие от грозной Раисы, готов закрыть глаза, при условии, что продавец твердо стоит на ногах и способен производить осмысленные действия. Безжалостному искоренению подлежат лишь хамы, да накрутчики цен. Первые вылетают сразу, вторым я даю шанс исправиться. Летом состав работников у нас сменялся чуть ли не еженедельно, но сейчас кадровая ситуация выглядит вполне благополучно. Поэтому следовало честно признаться себе: особой надобности в инспекции нет, просто мне понадобился предлог для прогулки. Святое, к слову сказать, дело, ничем не хуже других святых дел.

Итак, гуляю, заполняя попутно рабочий дневник наблюдений юного натуралиста.

Саня Комаров посасывает пиво, и бес с ним, невелик грех, хотя до полудня еще полчаса, а из ближайшей урны предательски торчат мутно-зеленые трупики трех опустошенных бутылок. Зато Комарыч в хорошей форме, лучезарен и обаятелен, а у лотка толкутся прогуливающие школу мальчишки, шарят по карманам, скидываются на "Конана-варвара", краткое содержание коего пересказывает им наш опохмеленный герой.

Маус, лопоухий студент-вечерник, гений втюхивания лежалого товара всему, что шевелится и имеет при себе деньги, как всегда, неподражаем. Даже мне попытался навязать несколько книг издательства "Северо-Запад", в отличном состоянии, но без суперобложек, якобы, "за полцены", а на самом деле (кому и знать, как не мне) даже без положенной в таких случаях десятипроцентной скидки. Узнав меня, нахальный вундеркинд заржал и потребовал сигарету "за моральный ущерб". Дескать, ему теперь, после такого "перепуга", полдня потребуется, чтобы в себя прийти. Врет он все про "перепуг", но вместо одной сигареты я оставляю ему едва початую пачку: как-никак, любимчик, в высшей степени забавный и полезный персонаж; уверен, что Торнтон Уайлдер с удовольствием вывел бы его в своем романе в качестве очередного воплощения Меркурия .

Иду дальше. Катечка Кузнецова вовсю торгует "Анжеликами", нахально прибавив к установленной цене еще пятерку; сурово грожу ей пальцем и собственноручно переписываю ценник, но для себя помечаю, что товарная стоимость бумажного женского счастья вполне может быть повышена не далее как завтра утром: все равно ведь расхватывают, безумицы, на моих глазах только два тома купили.

Ираида Яковлевна то и дело прикладывается к фляжке, где, по моим сведениям, плещется не кофе с коньяком, как она уверяет, а дешевый кофейный ликер. Потому взор ее томен, а на вопросы покупателей старушка отвечает, как прекрасная принцесса на предложения докучливых женихов. Ираида славная тетка, но время от времени ударяется в тихий дамский запой, и только мое ангельское долготерпение позволило ей так долго продержаться у нас на службе. Она это знает, и потому безропотно позволяет мне конфисковать заветную флягу. Иду в ближайшее кафе, требую положить в чашку четыре ложки растворимого кофе, столько же сахару и залить этот кошмар кипятком. Наверное, это очень вредно для здоровья, но нашатырного спирта у меня при себе нет. Ираида безропотно выпивает адскую смесь, робко хвалит вкус и крепость (господи, кажется, ей действительно понравилось!) - и понемногу приходит в себя. Теперь ее можно оставить наедине с книгами и покупателями до самого вечера и не беспокоиться о дурных последствиях, ибо их, скорее всего, не будет.

Потом я навещаю еще пять торговых точек, где все в полном порядке. Настолько в порядке, что это выглядит весьма подозрительно. Уж не обладают ли мои продавцы телепатическими способностями, возможностью отправлять друг другу сигнал тревоги: "Мэд Макс вышел на тропу войны, будьте осторожны", - кто знает, мой дорогой Ватсон, кто знает...

Но я иду дальше. И, приближаясь к Белорусскому вокзалу, вдруг замечаю в толпе знакомые лица. Мои книготорговцы могут расслабиться, зловредный их начальник сковырнулся с маршрута, похерил свой рабочий график, забыл не только о существовании разбросанных по Москве книжных лотков, но и о важных встречах, назначенных на четыре и пять пополудни. Только два образа сейчас населяют мое опустошенное сознание: бледный мужчина средних лет, с лошадиным лицом и коротко подстриженной бородкой, а рядом с ним миниатюрная блондинка. Таинственные незнакомцы из "Венского кафе", из несбывшейся вероятности, куда я случайно забрел в мае, в тот день, когда "лишился судьбы". Точно они. Марк и... как зовут женщину я, кажется, так и не узнал: спутник не обращался к ней по имени, а я не решился спросить. Эти люди научили меня, как добыть новую судьбу взамен износившейся старой; рядом с ними я впервые в жизни понял, что нахожусь среди своих, ощутил "голос крови" - так, наверное, чувствует себя воспитанный людьми волчонок, когда впервые оказывается в лесу, меж своих собратьев.

И еще я откуда-то знал, что должен непременно быть рядом, или просто заодно с ними.

"Если нам следует быть "заодно", ты встретишь нас в другое время и в другом месте", - вот что они мне сказали. Ну вот, встретил. Значит?.. Ага, еще как значит! Только это и важно сейчас. Только это.

Я почему-то никак не мог их догнать. Хожу я быстро, да и лавировать в плотной московской толпе давно уже научился, но таинственная парочка владела искусством стремительного перемещения в пространстве не менее виртуозно. Между нами все время сохранялась дистанция, метров пять-шесть всего, но преодолеть их я не мог, как ни старался. Вполне достаточно, чтобы не терять их из виду, но слишком много для человека, который внезапно потерял голос и способен лишь сипло шептать, изумляя ближайших попутчиков: "да оглянитесь же, посмотрите же на меня, черт бы вас побрал!"

На бородатого мужчину и белокурую женщину заклинание сие не действовало. Они шли, не оглядываясь, и я мог лишь зачарованно следовать за ними, почти не замечая несообразностей, постепенно проявляющихся в окружающем пейзаже. Откуда бы взяться двухэтажным особнякам с остроконечными крышами и застекленными верандами на Большой Грузинской? Как могла зацвести белая акация в октябрьской Москве? С каких это пор Тишинская площадь вымощена мелким булыжником? Что за странной моде следуют прохожие, закутавшиеся в просторные цветные плащи с монашескими капюшонами? Эти вопросы шипели на поверхности моего разума, как пивная пена над кружкой. И, подобно пене, они стремительно таяли, оседали на дно, исчезали почти бесследно, оставляя после себя лишь блеклые воспоминания, что вот ведь, были у меня какие-то дурацкие вопросы, да все вышли, не дождавшись даже смутного намека на ответ.

И когда моя "сладкая парочка", так и не почуяв слежки, ни разу не обернувшись, скрывается за зеленой деревянной калиткой, ведущей в дремучий сад, а я обессилено опускаюсь на тротуар, прижимаюсь лопатками к теплым шершавым доскам невысокого забора, в живых остается лишь один вопрос: "Господи, где же это я?"

Отвечать мне - нема дурных. Считается, что не мое это собачье дело - с глупыми вопросами к занятым дядям лезть. Сам должен разобраться. Глава 88. Жер-Баба

Вещая старуха <...> она добра, помогает герою (указывает путь к достижению цели...)

Сам, так сам.

Закрываю глаза. Массирую лоб и виски ледяными пальцами. Открываю глаза. Пейзаж не переменился, зеленая садовая калитка манит меня, как сладчайшее из обещаний. Толкаю ее. Ничего не выходит, неужели заперта?! Тяну на себя. Ага, вот как все просто оказалось. Никто от меня не запирался. Можно войти.

Захожу на цыпочках, затаив дыхание, как строго воспитанный, но одуревший от одиночества ребенок в родительскую спальню: и боязно побеспокоить тутошних обитателей, и, в то же время, есть слабая надежда, что они мне обрадуются. А вдруг?..

Радоваться мне никто не спешит; зато и беспокоиться по поводу моего вторжения некому. В саду пусто и пронзительно тихо. Можно услышать даже, как ползет капля воды по листу плюща, как с тихим щелчком падает она на соседнюю глянцево-зеленую растопыренную ладошку растения. Поэтому собственные осторожные шаги по тропинке, усыпанной мелким розовым гравием, кажутся мне грохотом сапог спешившегося всадника Апокалипсиса, а когда сухая ветка хрустнула под моей стопой, я даже зажмурился в уверенности, что сейчас стеклянный небесный купол обрушится на мое темя.

Однако обошлось.

Сделав еще пару дюжин шагов, попадаю на маленькую круглую лужайку, на краю которой врыта в землю зеленая садовая скамейка. Там удобно расположилась симпатичная седая старушка в белой вязаной кофте и алой юбке до пят; острые носки старомодных лакированных туфель выглядывают из-под ярких оборок. На носу очки без оправы, пальцы унизаны мелкими цветными колечками, извлеченными скорее из тайника двенадцатилетней девчонки, чем из шкатулки респектабельной пожилой дамы. Да и лицо у нее больше детское, чем старушечье: гладкое, румяное, с ямочками на щеках. Если бы не мелкие седые букли, мне бы в голову не пришло называть ее "старушкой". Улыбается мне, прижимая палец к губам. Дескать, помалкивай. Киваю, адресуя ей вопрошающий взор: "Где я, что со мной, зачем все это, и как жить дальше?" - примерно такой набор невысказанных вопросов. Она протягивает мне запечатанный конверт и говорит так тихо, как, наверное, тих шорох, порожденный соприкосновением облаков:

- Не нужно тебе пока тут гулять. Успеешь еще. Но не огорчайся, ты все сделал правильно. Хулы не будет, - она неожиданно подмигивает мне, чтобы я не сомневался: цитата из "Книги Перемен" намеренная, не случайный набор слов. Неясно только, насмешить она меня собиралась, или окончательно озадачить.

- Вот тут, - маленький пальчик постукивает по конверту, - настоящий адрес. Там тебя всегда ждут, там тебе будут рады. Но не здесь и не сейчас.

- Потому что этого места на самом деле нет? - спрашиваю обреченно, почти не размыкая губ.

- Почему же нет? Есть. Есть, но не здесь. Есть, но где-то и потом. Есть когда-то, не сейчас, есть тогда, когда нас нет, есть зачем-то, просто так... - теперь она говорит нараспев, словно поет колыбельную совсем маленькому карапузу, который и без того устал, набегавшись, а потому заснет, не дослушав песенку, прежде чем голова его коснется подушки...

Какой такой "подушки"?! Открываю глаза, подскакиваю, меня трясет, как от неосторожного прикосновения к оголенному проводу. Оглядываюсь по сторонам. Никакой подушки поблизости, и правда, не обнаруживается, поскольку я сижу на скамейке в позолоченном осеннем сквере, среди юных мамаш с детьми и бодрых старичков с шахматными досками. На часах всего половина четвертого, а это значит, что я вполне могу успеть на свою дурацкую "важную встречу", - если, конечно, буду проворен и быстро отыщу такси. Что ж, сей подвиг мне по плечу, лишь бы не выяснилась, что никакая это не Москва, а так, морок очередной урбанистический.

Не выяснилось. По крайней мере, Гнездниковский переулок в этом измерении существует - и то хлеб. Плюхнувшись на сидение рядом с водителем, я решил проверить, взял ли с собой деньги. В бумажнике обнаруживаю не только несколько купюр разного достоинства, но и запечатанный белый конверт. Непослушными пальцами надрываю его, и обнаруживаю, что порвал не только конверт, но и его содержимое, крошечный линованный листок с адресом: Остаповский проезд, дом 3. Чуть ниже уведомление: "Съезд гостей в 21.00"; еще ниже, в правом углу примечание: "На две персоны". Вот "соны"-то я и оторвал, балбес неуклюжий. Впрочем, огорчение быстро рассеивается: не может быть, чтобы меня не пустили в это таинственное место по столь пустяковой причине. Зато искалеченная мною фраза "на две персоны" означает, что я могу...

Ну да. Могу позвать с собой Машу.

Я был уверен, что она согласится составить мне компанию в столь сомнительном деле. Мог об заклад биться, пари заключать, голову на отсечение давать, ничем не рискуя.

Когда она говорила "да", глаза ее сияли в темноте, как жерла пробуждающегося вулкана. Глава 89. Жива

Она воплощает жизненную силу и противостоит мифологическим воплощениям смерти. Маша не любила свое имя.

То есть, имя она еще согласилась бы терпеть, но только не в сочетании с отчеством. "Мария Ивановна", "Марья Иванна", "Мариванна", - анекдотический персонаж, общее место, архетип среднестатистической дурищи. Что может быть хуже?! - думала она порой.

За такое имя-отчество следовало бы осерчать на родителей, но Маша знала, что они не виноваты. Так уж получилось: ее назвали в честь маминой бабки, погибшей почти за месяц до рождения правнучки.