чистилищах и о прочем. Если бы кто-нибудь из вас по-настоящему
верил в Вечность или хотя бы в существование очень долгих
периодов времени, вы бы крепко подумали, прежде чем решиться
проповедовать равенство. Я и вообразить не могу ничего страшнее
Вечности, заполненной совершенно одинаковыми людьми.
Единственное, что делало жизнь сносной в далеком прошлом, это
разнообразие живых существ на земном шаре. Если бы все были
равны, если бы все принадлежали к существам одного рода, мы бы
давно уже молили об эвтаназии. По счастью, в природе нет ничего
похожего на равенство способностей, достоинств, возможностей
или воздаяний. Слава Богу, каждое животное, принадлежащее к
уцелевшим доныне видам, -- если оставить в стороне муравьев и
им подобных, -- индивидуально до крайности. Иначе мы вымерли бы
от скуки или превратились в автоматы. Даже среди колюшек, на
первый взгляд совершенно одинаковых, даже среди них имеются
свои гении и тупицы, и все они соревнуются, норовя урвать
какую-нибудь кроху еды, причем именно гении ее и получают.
Когда-то жил на свете человек, который кормил своих рыбешек,
опуская в аквариум стекляный кувшин с едой внутри. Некоторые
колюшки нашли дорогу к корму с третьей-четвертой попытки и
запомнили ее, другие же, насколько мне известно, ищут ее и до
сей поры. Вот вам и равенство. И если бы не это, Вечность,
лишенная различий, а значит и перемен, была бы слишком ужасной
даже для созерцания.
ошибаюсь, собрались, чтобы поразмышлять о войне.
спросил волшебник, -- или тебе хочется отдохнуть?
подступиться к предмету нашего рассмотрения, пока в нашем
распоряжении не будет всех необходимых фактов.
как был когда-то, даже после твоего массажа, ты же хочешь,
чтобы я за малое время многое понял. Ты можешь дать мне
несколько минут?
платок в винный уксус и положи ему на лоб. Всем остальным
молчать и отодвиньтесь от него, ему нужно побольше воздуха.
один другого в бок, если кому-то случалось кашлянуть, а Король
закрыл глаза и, чувствуя к зверям благодарность, погрузился в
свои мысли.
за одну только ночь, а он -- всего лишь человек да к тому же и
старый.
свой выбор на умученном заботами старике, перенесенном сюда из
шатра под Солсбери. В детстве он ничем особым не выделялся,
разве что привязчивостью, да и ныне до гения ему было
далековато. Быть может, весь наш длинный рассказ посвящен, в
конечном итоге, довольно бесцветному старому джентльмену,
которому самое место было бы в Кранфорде или в Баджерс-Грин, --
сидел бы он себе там, занимаясь организацией деревенских
соревнований по крикету или хоровых праздников.
прикрытые набрякшими веками, давно уже утратили всякое сходство
с мальчишескими. Он выглядел утомленным, и он был Королем, что
заставляло всех остальных взирать на него с почтительностью,
страхом и печалью.
И он ценил их уважение к нему. Но их трудности не имели
отношения к трудностям человека. Им, разрешившим проблемы
своего общественного устройства задолго до самого появления
человека, легко было, проявляя мудрость, заседать и рассуждать
в их Колледже Жизни. Их благожелательность, их вино, пламя
очага и заботливость по отношенияю друг к другом, -- все это
давалось им легче, чем ему, их орудию, давался его скорбный
труд.
миру, из которого он явился сюда: жену у него отняли, лучший
друг его изгнан, племянники убиты и собственный сын норовит
вцепиться ему в горло. Но самым худшим было не то, что
случилось с ним лично, -- хуже всего, что в это втянуты все его
соотечественники. Звери правы, -- и впрямь: свиреп человек. Они
могли говорить об этом отвлеченно, с неким диалектическим
ликованием, но для него это утверждение было конкретным: ему
приходилось жить среди йеху из плоти и крови. Он и сам был из
них, жестокий и глупый, как они, связанный с ними странной
неразрывностью человеческого сознания. Он был англичанин, а
Англия воевала. Как бы он ни ненавидел войну, как бы ни желал
ее прекратить, он все равно тонул в реальном, хоть и
неосязаемом море свойственных англичанину чувств, которыми не
мог управлять. Пойти им наперекор, сразиться с морем, -- на это
он решиться не мог.
он не даровитый. Направляемый нравственными принципами
старика-ученого, овладевшего еще юной его душой, лишенный
свободы и поглощенный им без остатка, нагруженный, словно
Синдбад, насильно лишенный собственной личности и безжалостно
призванный к умозрительному служению, он трудился на благо
Страны Волшебства с тех пор, как помнил себя. Он даже не
понимал во всей полноте того, что делает, будто тягловое
животное, обреченное тащиться по выбитой колее. И как он теперь
осознал, за спиной его вечно стоял снедаемый верой, не знающий
жалости Мерлин, а перед ним -- человек: свирепый, тупой,
аполитичный.
еще более тяжким и нескончаемым. Именно в тот миг, когда он
сдался, когда он заплакал от горечи поражения, когда старый вол
рухнул на колею, именно тогда они и явились, чтобы пинками
поднять его на ноги. Они явились, чтобы дать ему новый урок и
принудить к дальнейшим трудам.
да он и не принадлежал самому себе, -- никогда, с той поры, как
жил мальчишкой в Диком Лесу. Разве это честно -- отнять у него
все? Они превратили его в слепого щегла, о котором сами ему
рассказали, в щегла, вынужденного услаждать людей своим пением,
пока сердце его не разорвется, поющего, но уже навсегда
слепого.
мира, которой они его лишили. Ему захотелось пожить хоть
немного, -- поваляться на земле, впитывая ее запахи,
посмотреть, как anthropos, в небо и затеряться в облаках. Он
вдруг понял, что ни один человек, пусть даже живущий на самой
далекой, самой голой океанской скале, не вправе жаловаться на
однообразие ландшафта, пока он еще способен поднимать глаза к
небесам. Ибо в небе каждый миг рождается новый ландшафт, и
новый мир -- в каждой лужице на скале. Ему захотелось уйти в
отставку, пожить. Он не желал, чтобы его вновь послали назад,
тянуть, не поднимая глаз, изношенное ярмо. Он и сейчас еще не
очень стар. Он, может быть, еще сумеет прожить с десяток лет,
но то будут годы без бремени, полные солнечного света и пения
птиц, ибо птицы, без сомнения, поют и поныне, да только он
перестал их замечать, не замечал бы и дальше, если бы звери ему
не напомнили.
скорее всего, принять смерть от руки того, кому он пытался
помочь, а если и не от руки, то уж наверняка умереть под ярмом,
-- разве он не может отречься от этих трудов? Он мог бы уйти
прямо сейчас, прямо из этого холма, и никто больше его не
увидит. Пустынники Фиваиды, отшельники скалы Скеллиг-Мишель --
им посчастливилось убежать от человека на лоно мирной природы.
Именно этого, осенило его вдруг, он и хотел: покоя и мира. В
начале ночи он желал смерти и готов был ее принять, но теперь
они позволили ему увидеть проблеск жизни, давнего счастья,
того, что он когда-то любил. Они воскресили, каким бы жестоким
не казалось это воскрешение, его отрочество. Он хотел, чтобы
его оставили в покое, чтобы ему, как в детстве, не довлели
обязанности, он хотел удалиться от службы, быть может, уйти в
монастырь, -- уйти куда угодно, но дать хоть немного покоя
своей старой душе.
жестоким, блестящим оружием.
кончилась ночь.
Пехов Алексей
Акунин Борис
Флинт Эрик
Максимов Альберт
Шилова Юлия
Лукин Евгений