насладились блистательной речью и логикой корифея. Потом, много лет спустя,
когда наших замечательных стариков уже не было на свете, я увидел в зале
президиума Московской коллегии адвокатов портреты многих ушедших коллег, и
среди них были Матвей Александрович с Николаем Васильевичем, причем портреты
их висели рядышком, но остались они вместе не только на портретах на стене,
но и в моей благодарной памяти.
я полгода стажировался под присмотром Вакмана, одного из самых авторитетных
специалистов по авторскому праву, причем мне невероятно повезло, поскольку я
сразу взял крен не на уголовные дела, а на гражданские, мне любезные, и
буквально искупался в авторском законодательстве. Ефим Лазаревич был
человеком мягким, никогда не повышал глуховатого голоса, а если бы и захотел
повысить, ничего бы не получилось: просто так были устроены его голосовые
связки, будто сама природа сконструировала их еще при рождении ребенка,
которому суждено было именоваться интеллигентом. Впрочем, мягкий характер и
тихий голос не мешали Вакману быть адвокатом упорным и даже жестким, но
никогда не теряющим вежливости и спокойствия даже в самых сложных или
нервных перипетиях судебных заседаний.
Ильич Капелевич, взявший надо мной добровольное шефство, однажды сказал:
"Коллега, вам предстоит период первоначального накопления страха и смелости,
без которых вы никогда не станете классным адвокатом". Что имел в виду
Капелевич, я в ту пору не оценил, но на ус, конечно же, намотал, а потом
вдруг понял: страх и смелость - это не что иное, как опыт! Впрочем, мне уже
тогда была известна печальная вольтеровская констатация: "Опережая опыт,
приходит смерть". Но скажите, кто из молодых и начитанных избежал искушения
добиться того, чтобы смерть все же пропустила опыт впереди себя, наивно
полагая, что удастся обмануть природу? Я, к сожалению, и был таким молодым.
Итак, завершая представление времени, к которому непременно должен быть
привязан мой будущий рассказ, добавляю к уже известным дню и месяцу еще и
год: 1951.
До кончины Сталина надо было прожить долгих два года, а уже витало над
головами зловещее "дело врачей", уже раскручивалась кампания против
космополитов и формалистов, еще сидели в лагерях миллионы, еще шепотом
говорили интеллигенты на кухнях даже собственных квартир - хорошенькое
времечко досталось мне: вступай в жизнь, как хочешь, бессильный и
бессловесный адвокат! Как в старом анекдоте, когда идущий на казнь
приговоренный спрашивает у конвоира: "Какое сегодня число?" - "Тринадцатое".
- "А какой день?" - "Понедельник". - "Ничего себе, неделька начинается!"
консультацию Ленинского района Москвы, которая находилась на улице Полянка,
3/9 (обычно номер дома мы произносили одним словом, как бы сплавившим цифры:
"тридробьдевять"). Высоченный домище с тремя или четырьмя подъездами, причем
наш был, кажется, вторым от угла и отличался от других тремя ступеньками,
лежащими полукругом на тротуаре перед дверью в консультацию. Помню полукруг,
как будто вижу сейчас, хотя не был там, наверное, лет тридцать.
открывали с улицы дверь прямо к нам: небольшой тамбур со стульями для
клиентов, ожидающих своей очереди, а следом за тамбуром - большая комната
метров восемь на четыре. В комнате два ряда письменных столов, и возле
каждого по два стула (один для адвоката, другой для клиента). Когда все
дежурные адвокаты собирались вместе и рассаживались за столами, то казались
пассажирами автобуса, поскольку видели затылки друг друга. Аналогия с
автобусом подтверждалась большим окном вместо стены, выходящим на улицу: мы
видели все, что было за окном, и улица видела все, что было в "автобусе".
Были еще три маленькие комнатки, в одной сидел заведующий консультацией, а
две другие были предназначены для конфиденциальных бесед адвокатов с
клиентами, если была в них нужда.
консультации Зинаида Ильинична, которая, как кондуктор, объявляла остановки.
"Сима Осиповна, гостью примете?", "Сергей Сергеевич, милый, к вам пришли,
можно?", "Клиент к Станкевичу!", когда же публика шла, как у нас говорили,
"с улицы", секретарь возглашала иначе: "Ирочки Ярославская или Филатова, кто
примет клиента?" В комнате "висел" несмолкаемый "смог" непрерывных
разговоров адвокатов с клиентами (актеры называют такой шум "гур-гуром"), но
когда к вечеру возвращались в "альма-матер" адвокаты после судебных
заседаний, тут уж "гур-гур" нельзя было перекричать даже воплем "караул!",
это был "конец света".
случалось, что, кроме каких-то случайных и небольших фрагментов, мне никогда
не приходилось писать об адвокатуре, хотя мое сердце всегда и поныне
принадлежит ей. И вот только сегодня я взялся сказать несколько добрых слов
о своей неудачной любви. Впереди три истории - новеллы, которые обозначились
в памяти. Но едва я прикоснулся всего лишь к прелюдии, как почувствовал:
приник к источнику живительного напитка с ненасытной жаждой, утолить которую
уже невозможно, и стал превращаться в жадного собственника, ревниво
оберегающего тему. Нет услады и горечи больше той, что пережил каждый из
нас, способный сказать, как о первой любви: это было когда-то моей первой и
единственной в жизни.
трудно сойти добровольно с трибуны и оторваться от микрофона: "И последнее!"
- это слово магически действует не только на аудиторию, но даже на тех, кто
оберегает регламент. И последнее: буквально за месяц до 1 сентября 1951 года
я отметил свое двадцатидвухлетие. С высоты нынешнего возраста отчетливо
вижу, каким, в сущности, был тогда "зеленым", этого, увы, не замечая.
столом и делал вид, что читаю книгу. Вокруг меня адвокаты занимались с
клиентами, которых я смертельно боялся, предчувствуя момент, когда почтенная
Зинаида Ильинична отправит ко мне первого "бесхозного". К счастью, она была
ко мне милостива и не торопилась, прекрасно понимая мое состояние. Первое
время моей задачей было приглядываться, прислушиваться, примериваться, даже
принюхиваться (в помещении, кстати, всегда приятно пахло приготовленным
кофе), а лучше сказать: дышать воздухом консультации, а применительно ко
мне, не воздухом - атмосферой. Она мне безумно нравилась каждым своим
проявлением: тихим "гур-гуром", внешним видом людей, меня окружающих
(особенно женщин-адвокатесс, а они составляли не только лучшую, но и большую
часть консультации), доброжелательностью и мягкостью в отношениях с
клиентами (они не с радостью приходили к адвокатам, а с печалью) и даже
изысканностью в обращении друг с другом: "позвольте, коллега, заметить",
"окажите милость, голубушка", "побойтесь Бога, лапочка моя ненаглядная",
"разрешите с вами не согласиться, солнышко мое", - ни одного грубого или
невежливого слова, взгляда, даже жеста. Воистину, оазис интеллигентности! (К
сожалению, как и все мы, я тоже не знаю, что такое "интеллигент". Нам уже
давно привили мысль, что культура, образованность, воспитанность и пр. не
всегда сопутствуют интеллигентности, и это справедливо. Смею предположить,
что единственное поле, способное вырастить интеллигента, - нравственность,
основу которой Сенека назвал "внутренний диалог, суд человека над самим
собой, в котором он сам себе и обвинитель, и защитник, и судья"; даже
терминологически Сенека выдержал стиль юриспруденции...)
адвокаты, изредка поглядывая в мою сторону, намеренно усиливали громкость
своих бесед с клиентами (как бы включая меня в суть разговоров) и вообще
проводили образцово-показательный урок общения с людьми, демонстрируя
различные повороты и нюансы бесед. Я, конечно, был искренне благодарен
старшим коллегам, но, увы, и приучен к тому, что два глаза даны человеку,
чтобы одним он видел все безусловно хорошее, а вторым и нечто сомнительное
или забавное. Я знал, например, что, если к вечеру заглянет в консультацию
Яков Исидорович Гершуни, мы все ощутим себя в театре одного актера. Дело в
том, что Гершуни был крупнейшим специалистом по бракоразводным процессам,
причем разводились с его помощью только известные в стране лица. Яков
Исидорович, войдя в помещение, кивал головой всем присутствующим, обходясь
без рукопожатий, как делали другие, и без привычных в нашей среде поцелуев,
сбрасывал с плеча дорогое пальто и оставался в неизменном белоснежном
шелковом шарфике на холеной шее. Затем он садился на ближайший стул и сразу
начинал негромко рассказывать, совершенно уверенный в том, что через десять
секунд будет услышан всеми, кто находится в консультации, а через два часа -
всей Москвой. Говорил Гершуни примерно так, приобщая и адвокатов, и клиентов
к тайнам светской жизни звезд первой величины: "На этот раз, - начинал он,
как будто мы уже знали, что было в тот раз, - я предложил имярек (директору
театра) вариант развода, связанный с прелестным фактом его совместной жизни
с женой (ведущей актрисой этого театра), которая однажды пришила пижаму
супруга к своему пеньюару, чтобы он ночью не удрал на очередное свидание к
некоей даме, короче говоря, конечно же: ревность! А мог бы предложить и
другой мотив для развода, связанный..." и т. д.
напрочь выветрились из моей памяти), отпустив клиента, поднялся со своего
места и подошел ко мне. Луковский, кстати, был нашим профоргом: было ему за
полсотни лет, сухой, высокий, лысый, при галстуке, как и большинство
адвокатов, но еще и в пенсне, что весьма редко и в наше время, и в те
времена, причем пенсне было у Луковского на цепочке, и он едва заметным
движением мускулов лица освобождался от него так, что казалось, будто пенсне
слетало с носа усилием воли своего хозяина. Постояв за моей спиной,
Луковский сказал: "Позвольте полюбопытствовать, коллега, какими
произведениями нынче увлечена молодежь?" Я кротко ответил: "Восстанием
ангелов". - "Позвольте узнать фамилию автора?" Слегка удивленный, я раскрыл
обложку книги, и Луковский констатировал: "Так, Анатоль Франс? Понятно!"
Затем сбросил пенсне на шею и, прежде чем отойти, с явным неодобрением вкуса
нынешней молодежи, громко сказал: "Про войну небось?"
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий