него, видно, не очень страшная, он не стонет, не жалуется, только дрожит
от малярии.
делается наверху. На нижней ступеньке Лешка, в руках у него перископ, и он
то и дело тихонько высовывает его из-за бруствера. Пулеметы нам тут не
страшны, но вот если ударят минометы, тогда придется плохо.
выстрела. Уже совсем рассвело, всходит солнце, и синева южного неба ярко
сияет в потоках света. Первые солнечные лучи кладут свои еще холодные лапы
на пыльные комья бруствера. Обманутый тишиной, где-то в вышине заявляет о
себе жаворонок. Как нечто далекое и не сразу осмысленное, сыплется, сверху
его извечная песня, а затем и сам он трепетным комочком появляется над
нашим окопом. Желтых первый задирает голову, натянув сухую кожу на
небритой шее, прищуривает немолодые глаза и искренне удивляется:
наполненные столькими заботами и страхами, властно вторгается полузабытое
ощущение природы и обычной человеческой жизни, далеко отодвинутое этим
беспокойным утром. Так оно и остается в памяти - это никогда не дремлющее
солдатское чувство близкой тревоги и дыхание мирной, уже позабытой жизни.
Как только утихает стрельба, он начинает томиться без дела, потом снимает
гимнастерку и принимается подстраивать жестяные полоски под погоны.
Недавно ему присвоили звание ефрейтора, и Попов несколько дней все
охорашивает свои лычки, из красного немецкого кабеля сделал канты, теперь
принялся за металлические полоски-вкладыши. Желтых заметно добреет и с
горделивым чувством поглядывает на нас. Лешка по-прежнему невесел.
Кривенок, склонив голову, возится со своим пулеметом.
медальке, - говорит Желтых.
ничего нет), только Желтых вряд ли мечтает об этом - вон у него сколько их
на груди. Кривенку да мне было бы весьма кстати по какой-нибудь награде на
наши ничем не отмеченные гимнастерки, как, впрочем, и Лешке, который,
кроме гвардейского значка, также ничего не имеет. Только Лешка недовольно
поворачивает к командиру свою лобастую голову и говорит:
делается. Командир дивизии подпишет, и готово. Даром только ругался вчера:
ишь как здорово получилось, - и насмешливо добавляет: - Придет на свидание
Люська, а ты уже награжден. Жених!
нашего санинструктора. Не сказал же он этого мне или Кривенку, а именно
Лешке. Значит, все же если ничего и не было, то могло быть у него с Люсей,
неспроста такие намеки", - снова печально думаю я. Но Задорожный
недовольно хмыкает:
говорит правду. Снова появляются вчерашние подозрения, противные и
мучительные. Я стараюсь подавить их в своей душе.
подставляем, а она с тыловиками милуется. Тоже медаль зарабатывает.
Капитан этот... Как его? Мелешкин. Давно она с ним крутит. Знаю я.
Действительно, однажды на марше я видел, как он ехал верхом на лошади
возле санитарной повозки и все угощал чем-то девчат и Люсю тоже, а она уж
очень счастливо смеялась тогда.
досадно на себя и на все на свете. Но где-то в глубине сама собой живет,
не соглашается упрямая мысль: нет, не может она быть плохой, не может. Она
не такая. А время идет. В окоп заглядывает солнце и начинает припекать.
Плечи и туловище еще в тени, а головам жарко. Желтых, по-стариковски
кряхтя, пересаживается к противоположной стене, в тень.
вечера досидим, а там на новое место.
погонами. Вся одежда на нем подогнана, пуговицы застегнуты, над правым
карманчиком три узкие полоски-нашивки за ранения. Эти нашивки мало кто
носит из нас, хотя многие были ранены, но у Попова они на месте. Как раз
под ними рубиновой звездой краснеет орден. На одном зубчике эмаль
выкрошилась, и он побелел, но привинчен орден заботливо - на красной
суконной подкладке. Наводчик выглядит аккуратистом, сразу заметна
склонность к военной службе, только вот звание маловато - ефрейтор. Но
будь он сержантом, думается, его подчиненным пришлось бы несладко -
характер у Попова тихий, но упрямый и въедливый. Особенно в мелочах.
Сделай и мне такие погончики. А? А то эти - будто из них черти веревки
вили. После войны расплачусь. Приглашу тебя в гости из твоей Колымы...
арбузов - завались. Накроем стол в садике, самовар раздуем. Поллитровку,
конечно... Ну и остальное. Моя Дарья Емельяновна гостей любит! Всю жизнь
бы принимала. Такой характер... Раздавим бутылочку, вспомянем, как под
Яссами кукурузу ели, в окопах сидели... Кстати, надо бы написать Дарьке, -
вдруг вспоминает Желтых. - С самого Кировограда, пока фрицев до Молдавии
гнали, так и не написал. Хлопцы, у кого газетка?
фрицевские блокнотики, записные книжечки с пружинками-скрепками по
корешку, а теперь, кроме газеты, ничего - ни на курево, ни на письмо.
Попов вынимает из кармана аккуратно сложенный номер нашей дивизионки, и
старший сержант начинает выбирать краешек с полем пошире. Попов дает ему
химический карандаш, Желтых старательно его слюнявит и начинает что-то
выводить пристроившись на одном колене.
Желтых.
поясняет:
вообще несколько раз собирался написать больше, да все некогда. Известна
наша солдатская доля. Только карандаш послюнявишь - посыльный от комбата:
"Желтых, пулемет уничтожить!" Пальнешь по пулемету - транспортер отогнать!
Там немецкая пехота чуть не за грудки наших стрелков хватает. В нее
пошлешь десяток снарядов. А еще танки. Сколько мороки с ними! Процкий мне
говорил однажды: "Ты - мой командующий артиллерией. И помни, чтобы никакой
задержки у пехоты". Говорю: "Если я командующий, то почему не генерал?" -
"А за генерала ты справился бы?" - спрашивает он. "Ого, еще как. Если
командиром орудия справляюсь, то генералом и подавно. Было бы чем
командовать!" - с затаенной гордостью хвалится Желтых и прячет в пилотку
свое рекордное по краткости письмо.
рассеивается страх. Кажется, все обошлось...
вражеской стороне что-то утробно и страшно взвывает. Я еще не понимаю, что
это, и только замечаю, как вздрагивает под шинелью Лукьянов. Маленькие
глаза командира удивленно округляются, загораются и вдруг гаснут. Со
ступеньки вниз на дно окопа падает Лешка, и тогда до сознания доходит
смысл этого жуткого звука. Это где-то там, за вражескими холмами,
разряжаются "скрипуны" - шестиствольные немецкие минометы. Едва только
утихает их протяжный зловещий скрип, как из поднебесья обрушивается на,
нас пронзительный визг мин. Кажется, какая-то невидимая страшная сила
низвергается на дрожащую землю. Я тычусь головой в колени Кривенка. Он
падает на бок, сверху сыплется в окоп земля, бьет в уши - взрыв, второй,
два сразу, три... Мы глохнем, задыхаемся в пыли, в песке и земле; пальцы
хватаются за что-то в поисках опоры. Земля будто разверзается от грозового
урагана взрывов и дергается, стонет, дрожит, отчаянно сопротивляясь
страшной силе разрушения.
вдребезги; утро темнеет, будто на землю опять надвинулась ночь. Во рту, в
глазах, ушах - лесок и земля. Тело болезненно ноет от неослабного
напряжения и каждого близкого взрыва. Все существо с ужасом ждет: конец,
конец! Вот-вот... этот! Нет... этот! Вверху воет, скулит, падает. Земля
перемешивается с небом, все вокруг во власти безвольного оцепенения. И
вдруг сбоку слышится крик:
окопа. Я открываю глаза - на орудийной площадке в дыму мелькает согнутая
спина Попова. Возле меня шевелится в земле Лешка. Кричит и ругается
Желтых, но взрывы и визг заглушают его. Еще вспышка - удар! На нас снова
обрушивается земля. Желтых падает. В облаках пыли кто-то опять
переваливается через меня - Попов! Под его неподпоясанной гимнастеркой
прицел, наводчик придерживает его рукой. В ту же минуту раздается еще один
взрыв по другую сторону окопа. В лицо бьет пороховым смрадом и комьями
земли. Я падаю на чьи-то засыпанные по шею плечи и напрягаюсь, чтобы
выдержать...
Нортон Андрэ
Акунин Борис
Трубников Александр
Корнев Павел
Круз Андрей
Никитин Юрий