на потен циального наблюдателя блестящими глазами. Можно бы сказать:
фотография -- как все детские фотографии. Но посмотрите, пожалуйста, на мои
руки, и вам придется признать, что мое первое изображение принципиально
отличается от бесчисленных изображений, в равной мере демонстрирующих по
разным альбомам очарование детства: я лежу со сжатыми кулаками. Не
пухленькие пальчики-сардельки, которые самозабвенно, повинуясь хватательному
инстинкту, играют космами медвежьей шкуры, а серьезно сжатые маленькие
хваталки парят по обеим сторонам головы, вечно готовые в любую минуту
опуститься, задать тон. Какой, спрашивается, тон? Да барабанный же! Покамест
его нет еще в поле зрения, его, который при свете лампочек был мне обещан к
третьему дню рождения, но для специалиста по фотомонтажу не составило бы ни
малейшего труда приделать соответственное, то есть уменьшенное изображение
детского барабана, не предпринимая никаких изменений в моей позе. Пришлось
бы разве что убрать глупого и ненужного тряпичного зверя. Он и без того
выглядит как чужеродный элемент в этой, в общем-то, удавшейся композиции,
чьей темой является тот проницательный, сметливый возраст, когда режутся
первые зубки. Впоследствии меня больше не укладывали на шкуру белого
медведя. Мне было, надо полагать, полтора года, когда меня в коляске с
высокими колесами поставили на фоне дачного забора, зубцы и поперечник
которого столь точно повторены снежным покровом, что я должен отнести этот
снимок к январю двадцать шестого. Грубая, пахнущая просмоленной доской
конструкция забора, если долго ее рассматривать, ассоциируется у меня с
пригородом Хохштрис, в чьих обширных казармах первоначально были
расквартированы гусары маккензеновского полка, а уже в мое время -- полиция
Вольного города. Но поскольку моя память не сохранила ни одного имени,
связанного с этим ophcnpndnl, остается предположить, что снимок сделан во
время разового визита моих родителей к людям, которых я позже не видел либо
видел лишь мельком.
холодное время года, не надели зимних пальто. Напротив, на матушке --
русская блуза с длинными рукавами и вышитым орнаментом, которые придают
зимнему снимку вот какой вид: это в глубинах России снимают царскую фамилию,
Распутин держит аппарат, я -- царевич, а за забором притаились меньшевики и
большевики и, мастеря самодельные бомбы, принимают решение о гибели моего
самодержавного семейства. Корректное, среднеевропейское и, как станет ясно
лишь впоследствии, судьбоносное мещанство Мацерата смягчает остроту насилия
у притаившейся в снимке злодейской баллады. Люди посетили мирный Хохштрис,
ненадолго, даже не надевая зимних пальто, вышли из гостеприимной квартиры,
попросили хозяина сфотографировать их с веселым, как и положено, Оскаром
посредине, чтобы сразу после этого вернуться в тепло, к сластям и прочим
при-ятностям жизни за кофе с пирожными и взбитыми сливками.
ползущего, бегущего, годовалого, двухлетнего, двухсполовинойлетнего Оскара.
Все снимки более или менее удачные и представляют собой предварительную
стадию того портрета во весь рост, который заказали по поводу моего третьего
дня рождения.
у меня на животе, с белыми и красными зубцами. Здесь я с чувством
собственного достоинства и с серьезной решимостью на лице скрещиваю над
жестью деревянные палочки. Здесь на мне полосатый пуловер. Здесь я щеголяю в
блестящих лаковых туфельках. Здесь и мои волосы, как щетка, желающая
что-нибудь почистить, ежиком стоят у меня на голове, а в моих голубых
глазах, в каждом из них, светится жажда власти, не желающая ни с кем ее де
лить. Здесь мне удалось занять позицию, изменять которой у меня нет ни
малейшего повода. Здесь я сказал, здесь я решился, здесь принял решение
никоим образом не становиться политиком и уж подавно не торговать
колониальными товарами, а напротив, поставить точку и навсегда остаться
таким -- вот таким я и остался, задержался на этих размерах, в этой
экипировке на долгие годы. Большие люди и маленькие люди, Большой Бельт и
Малый Бельт, буквы большие и буквы маленькие, карлики и Карл Великий, Давид
и Голиаф, Мальчик-с-пальчик и гвардейцы- великаны; я же остался трехлеткой,
гномом, карапузом, вечным недомерком, чтобы меня не заставляли разбираться в
малом и в большом катехизисе, чтобы мне не стать большим, достигнув роста
метр семьдесят два, не стать так называемым взрослым и не угодить в руки
человека, который, бреясь перед зеркалом, сам себя называет моим отцом,
чтобы не взваливать на себя обязательства перед лавкой, которая по желанию
Мацерата в качестве лавки колониальных товаров должна была означать для
Оскара, ко гда тому минет двадцать один год, мир взрослых. Чтобы не пришлось
мне щелкать кассовым аппаратом, я уцепился за барабан и с третьего дня
рождения не вырос ни на один дюйм, остался трехлетним, но по меньшей мере
трех пядей во лбу, которого все взрослые превзошли ростом, который всех
взрослых превзошел умом, который не хотел сравнивать свою тень с их тенями,
который завершил свое развитие, j`j внутреннее, так и внешнее, тогда как
взрослые и в глубокой старости продолжают лепетать о развитии, который без
усилий постигал то, что другим давалось с превеликим трудом, а порой и через
мучения, у которого не было надобности каждый год носить штаны и ботинки все
больших размеров с единственной целью подтвердить процесс роста. Но при этом
-- тут даже сам Оскар не может отрицать процесса развития -- у него все-таки
росло не-vio, и не всегда мне на пользу, росло, достигло в конце концов
мессианских размеров; только кто из взрослых в мое время присматривался, кто
прислушивался к неизменно трехлетнему барабанщику Оскару?
СТЕКЛО, СТАКАН, СТОПАРИК
Оскар, его барабан и барабанные палочки, и попутно открыл вам, какие давно
вызревшие решения окончательно -- покуда его фотографировали -- принял
Оскар, созерцая праздничное застолье вокруг пирога с тремя свечками, я
считаю своим долгом, когда альбом уже безмолвно лежит возле меня в закрытом
виде, упомянуть о тех обстоятельствах, которые хоть и не объясняют мое
затянувшееся трехлетие, однако же -- спровоцированные мной -- имели место.
будешь расти так, чтобы они это могли видеть, припишут тебе задержку в
развитии и начнут таскать тебя и свои деньги от одного врача к другому в
поисках если и не твоего выздоровления, то по крайней мере объяснения твоей
болезни. Стало быть, чтобы свести консультации к терпимому минимуму, от меня
требовалось, прежде чем врач даст какое-то объяснение, подыскать со своей
стороны уважительную причину для задержки роста.
стеклянные пузыри позднего лета, даже смех Гретхен Шефлер звучит не так
резко. Матушка за фортепиано наигрывает из "Цыганского барона", позади
стула-вертушки, за спиной у матушки, стоит Ян, касаясь ее плеча и якобы
изучая ноты. Мацерат уже собирает ужин на кухне. Бабушка Анна с Хедвиг
Бронски и Александром Шефлером плотней придвигаются к зеленщику Греффу, ибо
тот знает много историй, скаутских историй, по ходу которых неизменно
проявляются верность и сила духа; прибавьте к этому напольные часы, которые
не пренебрегают ни единой четвертью часа в тончайшей вязи сентябрьского дня.
А поскольку все, подобно часам, были заняты делом и от венгерской земли, где
подвизался цыганский барон, через шагающих по греффовским Вогезам скаутов
протянулась незри мая линия мимо Мацератовой кухни, где на сковороде
устрашающе шипели кашубские лисички с яйцом и шпиком, по коридору к лавке, я
двинулся туда же, тихонько погромыхивая на своем барабане, и оказался за
прилавком, подальше от пианино, лисичек и Вогезов, приметив, что крышка
погреба откинута, -- видно, Мацерат, который лазил туда, чтобы достать банку
со смешанным компотом на сладкое, забыл ее захлопнуть. И все же мне
понадобилась целая минута, прежде чем я понял, чего от меня требует
незахлопнутая крышка нашего погреба. Не самоубийства. Боже избави! Это было
бы чересчур просто. Но другое было трудным, было болезненным, требовало от
меня жертвы, и уже в тот день, j`j и потом всякий раз, когда от меня
требовалась очередная жертва, лоб мой покрылся испариной. Самое главное --
чтобы не пострадал барабан, поэтому для начала следовало снести его вниз по
шестнадцати щербатым ступеням и разместить между мешков с мукой, объясняя
этим впоследствии, почему барабан остался невредим. Потом снова подняться до
восьмой ступеньки, нет, пожалуй, на одну ниже, или нет, сгодится и пятая.
Но, падая с этой ступени, трудно сочетать надежность с убедительностью
увечий. Поднимемся выше, нет, это слишком высоко -- десятая снизу ступенька,
и наконец я рухнул с девятой, головой вперед, на цементный пол нашего
погреба, увлекая за собой целую батарею бутылок с малиновым сиропом. Еще до
того, как задернулась гардина, закрывшая мое сознание, я мог убедиться в
успехе своего эксперимента: умышленно сброшенные бутылки с малиновым сиропом
произвели шум, достаточный для того, чтобы выманить Мацерата из кухни,
матушку -- от пианино, остальную часть общества -- с Вогезов в нашу лавку.
Но прежде, чем подоспели они, сам я успел поддаться запаху пролитого сиропа,
удостовериться, что из головы у меня течет кровь, а вдобавок, когда они уже
вступили на лестницу, поразмышлять над вопросом, что нагоняет на меня такую
усталость, то ли кровь Оскара, то ли сладкий сироп, и, однако, испытать
величайшую радость, поскольку все удалось как нельзя лучше, а барабан,
благодаря предпринятым мерам предосторожности, остался цел и невредим.
Помнится, Грефф вынес меня наверх. Лишь в гостиной Оскар выплыл из своего
облака, которое, вероятно, наполовину состояло из малинового сиропа, а
наполовину -- из его детской крови. Врач еще не подоспел, матушка кричала,
несколько раз ударила пытавшегося ее успокоить Мацерата ладонью, а потом и
тыльной ее стороной по лицу и обозвала убийцей. Итак -- и врачи снова и
снова подтвердили мою правоту, -- благодаря единственному, хоть и не
безболезненному, но хорошо рассчитанному, падению с лестницы я получил не
только крайне важное для взрослых объяснение приостановки моего роста, но
вдобавок превратил доброго и безобидного Мацерата в Мацерата повинного. Это
он не захлопнул крышку погреба, это на него матушка взвалила всю вину, и он
пронес сознание этой вины, в которой матушка упрекала его хоть и не часто,
Акунин Борис
Маркелов Олег
Березин Федор
Флинт Эрик
Пехов Алексей
Шилова Юлия