Чтение 12–й страницы книги ~В связи с Белларозой~

думаю, надеялся отстоять себя под прикрытием гордыни. Сорелла пока не
выложила, что у нее есть против него. Рядом с ней на кресле - мебельщики
назвали бы его козеткой - лежал (и Билли это видел) большой оберточной
бумаги конверт. А в нем Деборины документы - что ж ей было брать в Биллин
номер, как не их? О том, чтобы рвануться и схватить конверт, не могло быть
и речи.

- Не ему со мной тягаться - я и куда ловчее, и куда увесистее, -
сказала Сорелла. - Вдобавок я могла его поцарапать и еще завизжать. А ему
дурно становилось от одной мысли о сцене, скандале. По правде говоря, вид
у него и так был больной. В Иерусалим его привлек расчет сделать широкий
жест, войти в еврейскую историю, взмыть в такую высь, куда эстрадникам нет
доступа. Он познакомился лишь с одним образчиком из досье миссис
Хамет-Хомут. Но представьте себе, что газеты, желтые листки во всем мире
могли бы сварганить из этих материалов? Вот почему он ждал, чего я
потребую от него, - объяснила Сорелла.

Я сказал:

- Я все пытаюсь вычислить, чего вы хотели.

- Довести до конца главу жизни Гарри. Ее необходимо было завершить, -
сказала Сорелла. - Она составляла часть плана истребления евреев. И именно
на нас, на тех, кто жил по сю сторону Атлантического океана, где нам ничто
не угрожало, и лежит долг найти какое-то решение...

- Найти решение? И кто же его будет находить - Билли Роз?

- Но он же принял участие в Гарри, и весьма деятельное.

Помню, я покачал головой и сказал:

- Слишком многого хотите. С Билли так: где сядешь, там и слезешь.

- Похоже на то, Билли и впрямь сказал, что Фонштейн пострадал меньше
других. Он не попал в Освенцим. Ему крупно повезло. На его руке не
вытатуировали номер. Ему не пришлось сжигать трупы погибших в газовых
камерах. Я сказала Билли, что итальянская полиция наверняка имела указание
передавать евреев эсэсовцам и что многих евреев перестреляли в Риме в
Ардеатинских пещерах [в марте 1944 г. в Ардеатинских пещерах убили 320
итальянцев в отместку за 32 убитых немца].

- Что он на это сказал?

- Сказал: "Послушайте, дамочка, я-то почему должен ломать над этим
голову? Мое ли это дело, тот ли я человек? Такие вопросы не мне решать..."

Я сказала:

"Я не прошу вас умственно перенапрягаться. Прошу лишь посидеть с моим
мужем минут пятнадцать".

"Предположим, я соглашусь, - говорит он, - и что я с этого буду иметь?"

"Я передам вам Деборино досье вплоть до последней бумажки. Вот оно
тут".

"Ну, а если я не соглашусь?"

"Тогда я передам его другому лицу или лицам".

Вот тогда-то он и взорвался:

"По-вашему, вы меня прищучили? Вы, как говорится, выкручиваете мне
руки. Я не хотел бы говорить грубые слова при почтенной даме, но вы
хватаете меня за яйца, иначе это не назовешь. Сейчас, учитывая, что
привело меня в Иерусалим, у меня особенно щекотливое положение. Я хочу
пожертвовать памятный дар. А может, было бы лучше не оставлять никаких
свидетельств моей жизни, лучше, чтобы меня совсем забыли. И вот тут-то, в
самое неподходящее время, являетесь вы - мстить за ревнивую женщину,
которая хочет достать меня из могилы. Представляю, какое досье
понасобирала на меня эта психопатка; что касается моих сделок, так она -
кому это и знать, как не мне, - ничего в них не смыслила, ну а взятки и
поджоги тоже мне не пришить. И что там еще у вас? Медицинские пустяки,
которые никого, кроме меня, не касаются, выведанные у актрисуль, клепавших
на меня. И еще одно разрешите вам сказать, дамочка: даже выродок имеет
право, чтобы с ним обращались по-человечески. И последнее: не так уж много
тайн у меня осталось. Все мои тайны уже известны".

"Почти все", - сказала я.

Я заметил:

- А вы, однако, нешуточно на него давили.

- Ваша правда, - призналась Сорелла. - Но он отбивался изо всех сил.
Насчет того, что он подаст в суд за клевету, - это чистой воды блеф. Я ему
так и выложила. Указала, что прошу о самой малости. Даже написать записку
Гарри и то не прошу, только позвонить по телефону и поговорить с ним минут
пятнадцать. Он обмозговывал мое предложение стоя - очи долу, ручонки на
спинке дивана: сесть не захотел, опасался, наверное, что я сочту это
уступкой, - и снова ответил мне отказом. Сказал, что не желает встретиться
с Гарри и от слова своего не отступится.

"Я уже сделал для него все, что мог".

"Тогда вы не оставляете мне выбора", - сказала я.

Не поднимаясь с полосатой козетки, Сорелла открыла сумочку, поискала
платок, промокнула виски, складки на руках, на сгибе локтей. Белый платок
казался не больше бабочки-капустницы. Промокнула под подбородком.

- Он, должно быть, орал на вас, - сказал я.

- Он сразу перешел на крик. Но я предвидела, что он закатит истерику.
Он сказал: что ни делай, всегда кто-то только и ждет, чтобы тебя порезать,
плеснуть кислотой в лицо или разодрать на тебе платье и оставить в чем
мать родила. Эту старую курву Хамет он держал из милости - у нее глаза и
так со швихом, а она еще нацепляла на нос кривые окуляры-блюдца.
Выкапывала девчонок, которые уверяли, что в смысле полового развития он на
уровне десятилетнего мальчишки. Ему на все в высокой степени наплевать,
его всю жизнь унижали, и унизить больше его невозможно. У него даже груз с
души свалился - теперь ему больше нечего скрывать. Ему все равно, что там
поназаписывала Хаметша, эта старая стервозина, которая совала свой нос
куда не надо, плевала кровью, а последний свой плевок приберегла для
самого ненавистного ей человека. Меня же он обозвал жирной кучей дерьма!

- Совсем необязательно все повторять, Сорелла.

- Тогда не буду. Но я вышла из себя. Он подорвал во мне чувство
собственного достоинства.

- Вы что, хотели его ударить?

- Я запустила в него конвертом. Сказала: "Не желаю, чтобы мой муж
разговаривал с таким человеком, как вы. Вы недостойны..." Я метила
Дебориным конвертом в него. Но с непривычки промахнулась, и конверт угодил
в открытое окно.

- Вот это да! И что тогда сделал Билли?

- Вмиг перестал кипятиться. Кинулся к телефону, набрал номер портье,
сказал: "У меня из окна выпал важный документ. Я требую, чтобы его
незамедлительно доставили ко мне. Вы поняли? Немедленно. Сию же секунду".
Я направилась к двери, Не то чтобы мне хотелось сделать какой-то жест, но
в глубине души я все же девушка из Ньюарка. И я сказала: "Сами вы дерьмо.
Знать вас не желаю", и - как итальянцы в уличных драках - стукнула себя
ребром ладони по руке.

И без аффектации, посмеиваясь, стиснула кулачок и ребром другой руки
провела по бицепсу.

- Чисто американский финал.

- Ой, эта история вся от начала до конца на сто процентов американская,
- сказала она, - и притом характерная для нашего поколения. У наших детей
все будет иначе. Паренек вроде нашего Гилберта, с его летними
математическими лагерями? Пусть он всю свою жизнь не знает ничего, кроме
математики. Что может быть дальше от ист-сайдских многоквартирных домов и
ньюаркских задворок.

Разговор наш случился, когда пребывание Фонштейнов в Иерусалиме
близилось к концу, и теперь я жалею, что не отменил кое-какие встречи ради
них: что бы мне покормить их обедом в "Дагим Бенни", хорошем рыбном
ресторане. При желании я мог разделаться с обязательствами. Но мыслимо ли
ухлопать столько времени в Иерусалиме на чету из Нью-Джерси по фамилии
Фонштейн! Да, вот именно, что мыслимо. Сегодня я жалею, что не сделал
этого. Чем больше я думаю о Сорелле, тем более обаятельной представляется
она мне.

Помню, я ей сказал:

- Жаль, что вы не попали в Билли этим конвертом.

Но мне было ясно, что при ее жирах где уж ей попасть в цель, она и
поднимала-то руки с трудом.

Она сказала:

- Едва я выпустила конверт, как мне стало ясно, что я жажду
освободиться от него и от всего с ним связанного. Бедная Дебора, миссис
Хомут, как вы предпочитаете ее называть! Я поняла: напрасно я примкнула к
ее делу, делу всей ее трагической жизни. Тут призадумаешься о возвышенном
и низменном в человеке. Предполагается, что любовь - чувство возвышенное,
но вообразите, что вы влюбились в типа вроде Билли. Мне от Билли не нужно
было ничего - ни для себя, ни для Гарри. Дебора завербовала меня и теперь
через меня вела свои баталии с Билли, не давала ему житья и из могилы. Тут
Билли был прав.

Таков был наш последний разговор. Мы стояли на обочине подъездной
дорожки "Царя Давида", ждали, когда Фонштейн сойдет вниз. Багаж уже
погрузили в "мерседес", к этому времени каждая вторая машина в Иерусалиме
была "мерседес". Сорелла сказала:

- Как вы объясняете эту историю с Билли?

Тогда я еще не избавился от столь свойственного обитателям
Гринвич-Виллиджа пристрастия к теоретизированию - этой глубокомысленной
забавы, популярной среди мальчишек и девчонок из буржуазных семей в
недозрелую, отданную богеме пору. Стоило затеять с кем-нибудь разговор по
душам, и, по душе это тебе или не по душе, тебя наставляли на ум, пока ум
за разум не зайдет.

- Для Билли все происходящее в мире своего рода эстрадный спектакль, -
сказал я. - Спектакли для него реальность, жизнь - нет. Почему он не