мы часто гуляли по Рейнвенсвуду. Он мог единым духом выпалить больше слов,
чем любой, по правде говоря, он и вовсе не переводил дух, лишь бы не
прерываться. Белокожий, худой, с неожиданно пружинящей походкой, он мчался
вперед, оттянув большими пальцами карманы, бледный, точно сжигаемый
лихорадкой. От него пахло кипяченым молоком. Когда он витийствовал, в
углах его рта нарастала белая пенка. В визионерском состоянии он
практически ничего не слышал, но пресекающимся от нетерпения голосом
разбивал тебя в пух и мельчайший прах. Я вспомнил о нем позже, когда
добрался до Рембо - в "Bateau Ivre" ["Пьяном корабле" (фр.)] я узнал то же
опьянение и космических масштабов бури, только чувств, а не отвлеченных
мыслей. Во время наших прогулок он разбирал темы вроде кантовских
категорий смерти, и на этих прогулках-разборах нас бросало сначала на
запад к Фостер-авеню, потом на юг к большому Чешскому кладбищу, потом - не
раз и не два - вокруг Норт-Парк-колледжа и взад-вперед по мостам Сточного
канала. Мы продолжали наши дискуссии перед автомобильными салонами на
Лоуренс-авеню, где зеркальные стекла витрин коверкали наши жесты, но мы
вряд ли это замечали.
Шолемом, он ничуть не похож на себя прежнего. Нависшие кустистые брови,
темная кожа, мрачное лицо, сощуренные глаза, сжатый, с глубокими складками
по углам рот. Шолема не согнуло, но нажим он выдержал большой - это было
очевидно. Об этом свидетельствовали его лицо, поникшие волосы. Забившись в
один из углов моей квартиры, - гроб Господень, и только! - я внимательно
рассмотрел фотографию Шолема. Вот к кому следовало приглядеться -
замечательный родственник, борец, сработанный из прочного материала.
Этим объясняется, почему я пробовал свои силы в зрелищной индустрии,
подвизался в роли трагикомического церемониймейстера по седьмому каналу,
что ничуть не лучше кабаре второй городской программы, обедал с бандюгами
или без пяти минут бандюгами у Фритцеля, до того докатился, что откалывал
номера на идиотических вечерах вопросов и ответов у Капсинета [ведущий
телевизионных программ], пока чувство самоуважения не подсказало мне: пора
кончать с этим делом. Теперь я более всесторонне оцениваю свои
возможности. И тем не менее я признаю, что по части интеллектуальной Шолем
Стейвис меня обошел. Даже теперь его непреклонно сосредоточенное лицо,
изрыгающие на землю огонь ярости ноздри скажут вам, что он за человек. Так
как Шолема снимали около его дома, вы можете понять подлинный масштаб его
прорыва, ибо позади него тянется жилой район Чикаго, улица трехэтажек на
шесть квартир, очень приличный адрес лет шестьдесят назад: налицо все
красоты, которые могли обеспечить среднему классу строители 20-х годов, -
хуже обстановки для человека типа Шолема не найти. Ну разве мыслимо
создавать здесь философские труды? Именно из-за таких вот мест мне
ненавистны эволюционисты, которые утверждают, что хотя периоды нашего
развития один скучнее другого, зато в конце концов наш вид придет к
совершенству.
всего-то шел двадцать шестой год, а он уже прокладывал новые пути. Он
сказал мне, что продвинулся вперед так, как никому не удавалось с
восемнадцатого века. Но прежде чем он успел закончить свой эпохальный
труд, японцы напали на Перл-Харбор, и сама логика его революционных
открытий в биологии, философии и всемирной истории неизбежно привела его в
армию - добровольцем, естественно. Я немало потрудился над присланными им
бумагами - ломал голову, чтобы понять их биологические и
всемирно-исторические основания. Эволюцию гамет и зигот, деление растений
на одно- и двудольные; животных на кольчатых червей и позвоночных - это я
знал. Но когда Шолем перешел к обсуждению биологической подоплеки
современной политики, я принимал его мысли близко к сердцу, но умом не
понимал. Огромные земельные пространства занимали пассивные рецептивные
нации. Государства поменьше отличались агрессивной оплодотворяющей силой.
Резюме тут не поможет, мне необходимо прочесть его работу от начала до
конца, писал Шолем. Но правые и левые течения - и об этом он считает
необходимым как можно скорее поставить меня в известность - всего лишь
сопутствующие явления. Основной поток в конечном счете сольется в широкую
центрированную свободно эволюционизирующую сплошную массу - начатки того,
что это нам сулит, просматриваются в западных демократиях. Вот что
побудило Шолема пойти на войну. Он встал на защиту не только демократии,
но и своих теорий.
русские войска встретились на Эльбе, разрезав немецкую армию пополам,
Шолем, мой родственник, был в одном из головных дозоров, переплывших
Эльбу. Русские и американские бойцы вопили от радости, пьянствовали,
плясали, плакали, обнимались. А что творилось с чикагским пареньком из
Норт-Вест-Сайда, сыном русских иммигрантов, когда он очутился в Торгау
[город на левом берегу Эльбы; в районе Торгау 25 апреля 1945 г. войска
Первого Украинского фронта встретились с частями Первой американской
армии], на родине Канта и Бетховена, чей народ организовал и осуществил
массовое уничтожение евреев, и вовсе нельзя себе представить. Я уже
заметил, что у некоего Изи Бродского, предавшегося душой чукчам и корякам,
нет оснований считать, будто из множества людей, набившихся в здание
Первого национального банка, этого авангарда американского капитализма в
его самой коварной современной стадии, наиболее неожиданные мысли у него.
Так вот, точно так же нет никаких оснований считать, что среди солдат,
которые обнимались, плакали, надирались, буянили в Торгау (я не стану
делать исключения ни для девчонок, гулявших с русскими, ни для старух,
свесивших для прохлады ноги в реку, очень стремительную в этом месте), не
нашлось бы никого, столь же увлеченного биологическими и историческими
теориями. Но Шолем, мой родственник, на родине... скажем, Шпенглера... ну
как тут не упомянуть Шпенглера, чьи сопоставления античности с
современностью так кружили нам головы в Рейнвенсвуде в годы отрочества?
Шолем, мой родственник, не только до армии изучил всемирную историю, не
только обдумал и распутал кое-какие из наиболее озадачивающих, вгоняющих в
ступор ее узлов и клубков, но вдобавок непосредственно - как пехотинец -
испытал ее на своей шкуре. Солдаты обеих армий, и Шолем в их числе, дали
клятву на веки вечные остаться друзьями, не забывать друг друга и
построить мир без войн.
работа, обращения к правительствам, хлопоты в Организации Объединенных
Наций, международные конференции. Он ездил в Россию в составе американской
делегации и в Кремле вручил Хрущеву карту, по которой его дозор двигался к
Эльбе, - дар американского народа русскому народу, залог дружбы.
веке подлинного вклада в чистую философию, пришлось отложить.
Теперь он бросил работу, получает пенсию от своей компании и живет в
Норт-Сайде. Покоя, однако, в его жизни нет. Недавно его прооперировали по
поводу рака в больнице для ветеранов. Врачи сказали, что жить ему осталось
недолго. Вот почему он засыпал меня грудами бумаг, целыми кипами
документов - тут тебе и вырезки из "Старз энд страйпс" [армейский журнал],
и фотографии войск, братающихся в Торгау, и фотокопии писем в официальные
инстанции, и завещательные распоряжения как политического, так и личного
характера. Я посмотрел во второй, а там и в третий раз на последнюю
фотографию Шолема - скошенный вовнутрь взгляд узких глаз, лицо, отмеченное
печатью великих страстей. Он стремился к тому, чтобы его жизнь была
исполнена смысла. И верил, что смерть его также будет исполнена смысла. Я
и сам порой склонен поразмыслить над тем, что станется с человечеством
после моей смерти, и, по правде сказать, не думаю, чтобы мой уход повлек
за собой какие-то особые последствия. Шолем же, мой родственник, напротив,
нисколько не сомневается в величии своих достижений и верит, что его
влияние не прекратится после смерти и будет способствовать обретению нашим
видом чести и достоинства. А сейчас пора перейти к его завещательным
распоряжениям. У него много дополнительных просьб, некоторые из них
ритуального свойства. Он хочет, чтобы его похоронили в Торгау, на Эльбе,
неподалеку от памятника, возведенного в честь победы над нацизмом. Он
просит начать погребальную церемонию чтением последней главы "Братьев
Карамазовых" в переводе Гарнетт. А завершить ее второй частью Седьмой
симфонии Бетховена в исполнении Венского филармонического оркестра под
управлением Солти [Дьердь Солги (р.1912) - венгерский дирижер]. Он
заготовил надпись для своего надгробия. На ней обозначены его нетленный
интеллектуальный дар человечеству и его участие в исторической клятве.
Заканчивается надпись стихом из Евангелия от Иоанна (12:24): "Истинно,
истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то
останется одно; а если умрет, то принесет много плода".
начальника административно-строевого управления министерства сухопутных
сил: в нем мистеру Стейвису советовали навести справки о правилах,
действующих в ГДР (Восточной Германии) относительно ввоза человеческих
останков с целью захоронения. За справками ему рекомендовали обратиться в
канцелярию посольства ГДР в Вашингтоне, округ Колумбия. Что касается
материального вспомоществования, то правительство Соединенных Штатов не
вправе выходить за рамки определенного круга обязательств, а оплата
перевоза останков Шолема никак под них не подпадает, не говоря уж об
оплате за проезд его родственников к месту погребения. О денежных пособиях
на кладбищенские расходы и могильные участки можно узнать через управление
социального обеспечения бывших военнослужащих. Письмо в высшей степени
пристойное и весьма сочувственное.
за человек Шолем.
на следующий год (сентябрь 1984-го) в Париже в ознаменование семидесятой
годовщины битвы на Марне. На этом съезде предполагается устроить
Адамов Григорий
Посняков Андрей
Русанов Владислав
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Шилова Юлия