Чтение 12–й страницы книги ~Генеральная репетиция~

примешивался сладковатый и ядовитый запах дыма - во время одного из
разведывательных налетов немцы бросили зажигательную бомбу в нефтяной
резервуар и вот уже третьи сутки над городом и днем и ночью стояло невысокое
радужное зарево.

Вечером пошел дождь. Лаяли собаки - безостановочно и надсадно.

В сотый раз я оглядел свою комнату: в центре стола красовался тыквенный
пирог, цветы я расставил по всем углам и зажег свечи.

Тогда еще не было написано замечательное стихотворение Пастернака, еще
не пришла мода ужинать при свечах - просто свет в городе вырубали в девять
часов вечера, а керосиновая лампа стоила на рынке целое состояние.

Я ходил по комнате и сочинял для Юли стихи.

В тот первый военный год я написал довольно много стихов, но черновики
я все растерял, стихи позабыл, а вот эти две альбомные строфы почему-то
запомнил:

Лают азиатские собаки,

Гром ночной играет вдалеке...

Мне б ходить в черкеске и папахе,

А не в этом глупом пиджаке!

Мне б кинжал у талии осиной

И коня - земную благодать,

Чтоб с тобою, с самою красивой,

На скаку желанье загадать!..

Еще задолго до двенадцати я услышал быстрый и тихий стук.

Как во многих южных домах, дверь моей комнаты открывалась прямо на
улицу. Сначала, в дождливой темноте, которую не подсвечивало даже зарево
пожара, я вовсе ничего не мог различить. Потом, вглядевшись, я увидел
странное зрелище - двух оседланных лошадей.

- Что такое? - спросил я. - Кто?

- Тихо - проговорил кто-то шепотом, невысокая фигура в бурке отделилась
от лошадей и я узнал своего приятеля, поэта Арби Мамакаева, которого за
буйный нрав называли чеченским Есениным. - Собирайся, Александр, поехали!

- Куда? - изумился я.

Арби притянул меня к себе за плечи и зашептал мне в самое лицо:

- У нас точные сведения... Немцы будут в Грозном через неделю... Ты
чужой, ты еврей, ты дурацкие спектакли играл - тебя сразу повесят! А в горах
мы тебя спрячем! Поехали!..

А я никуда не мог ехать - я ждал Юлю!

- Я не поеду, Арби, - сказал я.

- Ты совсем дурак? - грозно спросил меня Арби.

- Слушай, - попытался я найти компромисс, - вот что - приезжай за мной
утром.

- Ты совсем дурак! - уже утвердительно повторил Арби. - Я сейчас еле
проехал... Патрули всюду... Ты поедешь?

- Нет, - сказал я.

Арби молча сплюнул, повернулся ко мне спиной и медленно, тихо увел
лошадей в темноту.

А Юля не пришла. А я, под утро, свалился в приступе жесточайшей
лихорадки - у меня время от времени бывают такие непонятные приступы,
которые не сумел разгадать еще ни один врач.

Дня через два меня пришли проведать актеры нашего театра.

Они рассказали мне, что в ночь с девятнадцатого на двадцатое октября -
в ту самую ночь - муж Юли Идрыс Дочаев в начале двенадцатого застрелился в
своем служебном кабинете.

Командование Северо-Кавказского военного округа отдало распоряжение -
прочесать горные аулы и выловить всех, уклоняющихся от воинской службы.
Ответственным за эту операцию был, по неизвестным причинам, назначен
штатский человек Идрыс Дочаев. Снова, в который раз, проявила себя во всем
блеске мудрая национальная политика Вождя народов: поручить чеченцу
возглавить карательный рейд по чеченским аулам - большее оскорбление и
унижение трудно было придумать.

А немцы до Грозного так и не дошли.

Когда Отец родной повелел выслать чеченцев и ингушей в отдаленные
районы Казахстана - Юля, русская Юля, уже не жена чеченца, уехала вместе со
всеми. Попала она куда-то под Караганду и меньше чем за полгода сгорела от
туберкулеза.

Многие говорили, что ей повезло!

С концом войны театр распался.

...Людям, как бы ни менялись они с годами, трудно отделаться от
сентиментально-снисходительного отношения к собственной юности: еще в конце
сороковых и начале пятидесятых годов мы - уцелевшие участники спектакля
"Город на заре" - созванивались, а порою и встречались в день пятого
февраля, день премьеры.

Когда в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году драматург Алексей
Арбузов опубликовал эту пьесу под одной своей фамилией, он не только, в
самом прямом значении этого слова, обокрал павших и живых.

Это бы еще полбеды!

Отвратительнее другое - он осквернил память павших, оскорбил и унизил
живых?

Уже зная все то, что знали мы в эти годы, - он снова позволил себе
вытащить на сцену, попытаться выдать за истину ходульную романтику и
чудовищную ложь: снова появился на театральных подмостках троцкист и демагог
Борщаговский, снова кулацкий сынок Зорин соблазнял честную комсомолку Белку
Корневу, а потом дезертировал со стройки, а другой кулацкий сынок Башкатов
совершал вредительство и диверсию.

Политическое и нравственное невежество нашей молодости - стало теперь
откровенной подлостью.

В разговоре с одним из бывших студийцев я высказал как-то все эти
соображения. Слова мои, очевидно, дошли до Арбузова - и пятнадцать лет
спустя, на заседании Секретариата, на котором меня исключат из членов Союза
советских писателей - Арбузов отыграется, Арбузов возьмет реванш и назовет
меня "мародером".

В доказательство он процитирует строчки из песни "Облака":

Я подковой вмерз в санный след,

В лед, что я кайлом ковырял...

Ведь недаром я двадцать лет

Протрубил по тем лагерям!..

- Но я же знаю Галича с сорокового года? - патетически воскликнет
Арбузов. - Я же прекрасно знаю, что он никогда не сидел!..

Правильно, Алексей Николаевич, не сидел! Вот, если бы сидел и мстил, -
это вашему пониманию было бы еще доступно! А вот так, просто, взваливать на
себя чужую беду, класть "живот за други своя" - что за чушь!

Потом голосом, исполненным боли и горечи, Арбузов скажет еще несколько
прочувствованных слов о том, как потрясен он глубиной моего падения, как не
спал всю ночь, готовясь к этому сегодняшнему судилищу.

Он будет так убедительно скорбен, что все выступающие после него,
словно позабыв, на какой предмет они здесь собрались, станут говорить не
столько обо мне и моих прегрешениях, сколько о том, как потрясла и
взволновала их речь Арбузова, будут сочувствовать ему и стараться помочь.

Не медведи, не львы, не лисы,

Не кикимора и сова -

Были лица - почти как лица,

И почти как слова - слова.

За квадратным столом по кругу

(В ореоле моей вины!)

Все твердили они друг другу,

Что друг другу они верны!..

Так завершится мое очень долгое, затянувшееся больше чем на четверть
века, прощание с театром? От резолюции Леонида Мироновича Леонидова до
заседания Секретариата!

Бросив в конце войны актерство и занявшись драматургией, - я все равно
как бы оставался в мире театра.

Потом я начну прощаться и с драматургией - это будет после того, как
подряд запретят мои пьесы: "Матросскую тишину" и "Август", - а последнюю
точку, как ни странно, поставит Арбузов.

Он так прямо и скажет:

- Галич был способным драматургом, но ему захотелось еще славы поэта -
и тут он кончился!

Ну, что ж, - кончился, так кончился. Я ни о чем не жалею. Я не имею на
это права. У меня есть иное право - судить себя и свои ошибки, свое
проклятое и спасительное легкомыслие, свое долгое и трусливое желание верить
в благие намерения тех, кто уже давно и определенно доказал свою
неспособность не только совершать благо, а просто даже понимать, что это
такое - благо и добро!

Я ни о чем не жалею.

Это раньше я бессмысленно и часто сокрушался по разным поводам.

Пути Господни неисповедимы, но не случайны.

Не случайна была та бессонная ночь в вагоне поезда Москва - Ленинград,
когда я написал свою первую песню "Леночка".

Нет, я и до этого писал песни, но "Леночка" была началом - не концом,
как полагает Арбузов, - а началом моего истинного, трудного и счастливого
пути.

И нет во мне ни смирения, ни гордыни, а есть спокойное и радостное
сознание того, что впервые в своей долгой и запутанной жизни, я делаю то,
что положено было мне сделать на этой земле.

Это гордыня? Не знаю. Надеюсь, что нет!