Чтение 12–й страницы книги ~Генерал и его армия~

- Слушаюсь, товарищ командующий! - Шестериков подошел резво и доложился
по форме, чему котелок и крышечка не помешали. Всю остальную жизнь он
изумлялся, каким это чутьем признал он под бекешей без петлиц не просто
генерала, а - командующего, и объяснения не находил. Разве что маузер в
деревянной кобуре его надоумил, какой он видал в кино у революционных
братишек и комиссаров.
- Будете меня сопровождать, - объявил генерал, оглядывая серое небо. -
Автомат у вас полный? Пару бы дисочков иметь в запас...
Сердце Шестерикова стронулось и сладко покатилось куда-то. Все же он
возразил, что связан приказанием - отнести обед захворавшему старшине.
Генерал поморщился, но внял, согласно кивнул. И произнес волшебные слова:
- Валяйте. Я подожду.
С этими словами река судьбы генерала и малая речка Шестерикова начали
сливаться в одно.
- Я по-быстрому, - обещал он генералу не совсем по уставу и, зачем-то
ему показав котелок, метнулся исполнять это самое "валяйте".
- А сам-то пообедал? - спросил генерал вдогонку. И, отсылая дальше
рукою, себе же ответил: - Хотя ладно, там нас накормят.
С крупного шага история перешла на рысь. Но не таков был Шестериков,
чтоб еще пехаться до этого старшины, будь он неладен со своей хворобой,
однако и вылить обед на снег он тоже не мог. Заскочив за угол, в проулок, он
малость отхлебал из котелка через край, ссыпал в рот горсточки три каши,
отломил полгорбушки хлеба и положил за пазуху, чтоб не обмерзла. Там еще
когда накормят, успокоил он шевеление совести, а пока дела серьезные
предстоят, не под кожушком лежать, считать тараканов на потолке. На его
счастье, двое дружков из своей же роты топали по проулку, сопровождая
местную деву и стараясь наперебой, с обеих сторон, ее насмешить. Шестериков
напал на них диким коршуном и с ходу распатронил, отобрал два тяжелых диска,
а взамен отдал свой неполный, заодно и обед им вручил - с приказанием от
имени командующего доставить срочно. Спустя лишь минуту предстал он снова
пред генералом - и в самое время успел: в заиндевевшем окошке углядел он
продышанный уголок, а в нем чей-то обиженный и завидущий глаз - поди,
ординарца, на которого генерал за что-то прогневался. И еще подумалось, что
не к добру этот глаз окошко сверлит, - хотя и не верил Шестериков ни в
понедельник, ни в число тринадцатое, ни в черного кота, но верил в порчу и
сглаз.
- Уже? - спросил генерал и поглядел с одобрением на Шестерикова,
готового к черту в зубы идти. - Ну, потопали.
И так-то они - хрум-хрум - начали свой путь по снежку: генерал -
впереди, при каждом шаге отбрасывая маузер бедром, Шестериков - приотстав
шагов на восемь. За околицей набросился на них степной ветер, стало уныло и
даже страшновато, но генерал шага не убавлял, что-то его изнутри грело и
двигало вперед.
Сперва шли по проводу, от шеста к шесту, потом кончилась шестовка,
провод ушел под снег. Однако ж тропинка, пробитая связистами и всякими
посыльными, ясно виднелась - со склона в низинку и опять на бугор, так что -
хрум да хрум - шли уверенно, и солнышко, хоть и туманное, а бодрило, а леса
поодаль, хоть и черные, а не страшили неизвестностью. Поле и поле,
Шестерикову было не привыкать. Да все ничего, только вскорости, едва версту
отмахали, мороз начал под шинелькой продирать насквозь, сил не стало
терпеть, не хлопать рукавицами по груди, по плечам. И сперва Шестериков
стеснялся при генерале, но, видно, и тому мороз не нравился, то и дело он
руки в перчатках прижимал к ушам, и этими-то моментами Шестериков и
пользовался, а то терпел.
- Не там хлопаешь! - закричал ему генерал. Все же, значит, услышал. -
Там тебя молодость греет. Ногами, ногами тупоти. Тут главное - не упустить.
Шестериков и не упускал, но в ногах-то еще терпимо было, а вот душа
заледенела.
- Большевистскую родную печать использовал? - спрашивал генерал,
оборачиваясь с веселостью и некоторое время идя спиной вперед. - Газетку
поверх портянок не намотал? А зря.
Так наставление советовало: читанное еще раз использовать - против
обморожений, но Шестериков в эти чудеса не верил, печать он пускал на курево
и по другому делу, а больше доверял шерстяному платку, который ему жена
прислала - разодрать на портянки.
Генерал про платок выслушал и развел руками.
- Все гениальное - просто. Кто это сказал?.. И я тоже не знаю.
Потом он придержал шаг немного, чтоб Шестериков его нагнал.
- Ты в бильярд не играешь? Учти, кто в бильярд играет - на местности
лучше ориентируется. Вот как ты думаешь, километра четыре прошли уже?
По Шестерикову, так и все десять отхрумкали, а в бильярд он не играл
сроду, потому, наверно, и вовсе не ориентировался.
- Ничего, потерпи, - утешил генерал. - Еще полстолька пройти, и
встретят нас в Больших Перемерках. Французский коньяк пил когда-нибудь?
Попьешь!
Генерал, видать, всю карту держал в голове, шагал без задержки, на
развилке решительным образом вправо шагнул, хотя, отчего-то показалось
Шестерикову, так же решительно можно бы было и влево. Но, пожалуй, это уже
потом он себе приписал такое предчувствие, а на самом деле во весь их путь
ни разу не догадался, что история уже притормозила свой бег, плетется шагом,
а зато круто набирала ход - география.
Они с генералом шли в Большие Перемерки - и правильно шли, а идти-то им
нужно было - в Малые. Свиридову, который по величине судил и с картою
второпях не сверялся, в голову не пришло, что тут, как часто оно на Руси
бывает, все обстояло наоборот. Малые Перемерки, возникшие после Больших, то
есть настоящих, первых, и считавшиеся как бы пониже чином, понемногу
раздобрели вокруг фабрички валяной обуви и давно уже переросли Большие, да
названия уже не менялись местные и так различали, а на приезжих было
наплевать, и их это тоже не тяготило. Ну, и то правда, названия селам
сменить - это же сколько вывесок надо перемалевать, да всяких бланков
перепечатать, да и надписи переписать на тех ящиках, в которых
малоперемеркинские валенки ехали во все концы отечества. Опять же, глядишь,
захудалые Большие, в свой черед, подтянутся, стекольный заводик отгрохают -
и Малым, в Большие переименованные, опять догонять? А совсем другое название
- откуда взять? Еще и похуже выйдет - в Стеклозаводе каком-нибудь жить. Вот
разве одни, предположим, Ждановском назвать, а другие Шкирятовым или
Кагановичами, так ведь на все населенные пункты дорогих вождей не хватит...
Уже сумерки начали сгущаться, когда они с генералом дохрумкали наконец
и на задах этих Перемерок увидели встречных. Человечков тридцать высыпало.
Но как-то не торопились подскочить, доложиться. Генералу это понравиться не
могло, он им еще издали, шагов за полcта, приказал сердито:
- Полковника Свиридова ко мне!
А встречные и тогда не зачесались. Переглянулись и отвечали со смехом:
- Карашо, Ванья! Давай-давай!
Генерал стал столбом и скомандовал Шестерикову:
- Ложись!
И только Шестериков упал, у одного из тех встречных быстро-быстро
запыхало в руках впереди живота, и долетел сухой треск - будто жареное
лопалось на плите. Генерал, свою же команду выполняя с запозданием,
повалился всей тушей вперед. Не помнил Шестериков, как оказался рядом с ним
и о чем в первый миг подумал, но никогда забыть не мог, как, нашаривая в
снегу слетевшую рукавицу, вляпался в липкое и горячее, вытекающее из-под
генеральского бока.
- Товарищ командующий, - позвал он жалобно. - А, товарищ командующий?
Генерал только хрипел и кашлял, вжимаясь лицом в сугроб.
- Вот и бильярд! - сказал Шестериков, отирая ладонь о льдистый снег. -
Ах, беда какая!..
Но какая случилась беда, он все же не осознал еще. В голове его так
сложилось, что это свои обознались спьяну или созорничали, придравшись, что
им не сказали пароля. Таких дуболомов он повидал в отступлении - страшное
дело, когда им оружие попадет в руки. И в ярости, чтоб их проучить,
заставить самих поваляться на снегу, он выбросил автомат перед собою и
чесанул по ним длинной очередью - над самыми головами. Дуболомы залегли
исправно и открыли частый огонь, перекликаясь картавыми возгласами.
- Немцы, - вслух объявил Шестериков, то ли себе самому, то ли генералу.
И стало ему досадно, прямо до слез, за те патроны, что он выпустил
сгоряча без пользы. По звуку судить, штук двадцать пять ушло. Впредь этой
роскоши - очередями стрелять - он себе не мог позволить. И решительно
переключил флажок на выстрелы одиночные. Как по уставу полагалось, раскинул
ноги, уперся локтями в снег, приступил к поражению живой силы противника.
Впрочем, он не думал о том, скольких удастся ему убить или ранить, он был
уже опытный солдат, и перед ним были опытные солдаты, и он знал, что, когда
перестреливаются лежа, на результаты ни та, ни другая стороны особенно не
рассчитывают. Главное было - не дать им головы поднять, потянуть время,
покуда они убедятся, что можно подойти спокойно и взять живыми. И, конечно,
не мешало создать у них такое впечатление, что не один тут постреливает, а
все-таки двое.
Он вытащил генеральский маузер из кобуры и, держа впервые такую
красивую вещь, сразу сообразил, как вынимается обойма. В ней было девять
патронов он перещупал коченеющими пальцами их округлые головки, беззвучно
шевеля губами: "Один, два, три..." - а дальше шли пустые пять гнезд, маузер
был 14-зарядный. И, видать, генерал любил пострелять из него - для
настроения, а может быть, и самолично кого в расход пустить, есть такие
любители. Ну, что ж, подумал Шестериков, на то война, ему вот и самому
захотелось парочку этих "дуболомов" срезать, едва рука удержалась. Только
обойму-то надо ж было пополнить. В кобуре было место для обоймы запасной, но
самой ее не было. "Пару бы дисочков иметь в запас..." - вспомнил он с
укором. Но и себя укорил - зачем отдал тем дружкам свой неполный диск, они
до того своей девкой заняты были, что и не заметили бы, если б не отдал. И
тотчас - с обидой, с завистью - вспомнил саму деву, которую они наперебой