мелочи и вырывает у него купленную вещь. Тот начинает считать деньги, и вместо
двух у него оказывается полтора. -- Давай полтину! Ведь я за два продавал.
Торговка стоит перед ним невозмутимо. -- Отдай мою вещь назад! -- Да бери,
голубок, бери, мы ведь силой не отнимаем,--говорит торговка и вдруг с криком
ужаса: --Да куды ж это делось-то? Ах, батюшки-светы, ограбили, среди белого дня
ограбили! И с этими словами исчезает в толпе. Жаждущие опохмелиться отдают вещь
за то, что сразу дадут, чтобы только скорее вина добыть -- нутро горит. Начиная
с полдня являются открыто уже не продающие ничего, а под видом покупки проходят
в лавочки, прилепленные в Китайской стене на Старой площади, где, за исключением
двух-трех лавочек, все занимаются скупкой краденого. На углу Новой площади и
Варварских ворот была лавочка рогожского старообрядца С. Т. Большакова, который
торговал старопечатными книгами и дониконовскими иконами. Его часто посещали
ученые и писатели. Бывали профессора университета и академики. Рядом с ним еще
были две такие же старокнижные лавки, а дальше уж, до закрытия толкучки, в любую
можно сунуться с темным товаром. Толкучка занимала всю Старую площадь--между
Ильинкой и Никольской, и отчасти Новую -- между Ильинкой и Варваркой. По одну
сторону--Китайская стена, по другую--ряд высоких домов, занятых торговыми
помещениями. В верхних этажах--конторы и склады, а в нижних--лавки с готовым
платьем и обувью. Все это товар дешевый, главным образом русский: шубы,
поддевки, шаровары или пальто и пиджачные и сюртучные пары, сшитые мешковато для
простого люда. Было, впрочем, и "модье" с претензией на шик, сшитое теми же
портными. Лавки готового платья. И здесь, так же как на Сухаревке, насильно
затаскивали покупателя. Около входа всегда галдеж от десятка "зазывал",
обязанностью которых было хватать за полы проходящих по тротуарам и тащить их
непременно в магазин, не обращая внимания, нужно или не нужно ему готовое
платье. -- Да мне не надо платья!--отбивается от двух молодцов в поддевках,
ухвативших его за руки, какой-нибудь купец или даже чиновник. -- Помилте,
вышздоровье,-- или, если чиновник,-- васкобродие, да вы только поглядите товар.
И каждый не отстает от него, тянет в свою сторону, к своей лавке. А если удастся
затащить в лавку, так несчастного заговорят, замучат примеркой и уговорят
купить, если не для себя, то для супруги, для деток или для кучера... Великие
мастера были "зазывалы"! -- У меня только в лавку зайди, не надо, да купит!
Уговорю!..--скажет хороший "зазывала". И действительно уговорит. Такие же
"зазывалы" были и у лавок с готовой обувью на Старой площади, и в закоулках
Ямского приказа на Москворецкой улице. И там и тут торговали специально грубой
привозной обувью--сапогами и башмаками, главным образом кимрского производства.
В семидесятых годах еще практиковались бумажные подметки, несмотря на то, что
кожа сравнительно была недорога, но уж таковы были девизы и у купца и у мастера:
"на грош пятаков" и "не обманешь--не продашь". Конечно, от этого страдал больше
всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря "зазывалам" было легко. На
последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в
дождливую погоду--глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит.
Он обратно в лавку... "Зазывалы" уж узнали, зачем, и на его жалобы закидают
словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на
базаре сапоги, а лезешь к нам... -- Ну, ну, в какой лавке купил? Стоит
несчастный покупатель, растерявшись, глядит-- лавок много, у всех вывески и
выходы похожи и у каждой толпа "зазывал"... Заплачет и уйдет под улюлюканье и
насмешки... Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный
охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой
площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался на это своему барину,
рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать
подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на
Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов
обуви из Кимр. Лужин, захватив с собой наряд полиции, помчался на Старую площадь
и неожиданно окружил склады обуви, указанные ему. Местному приставу он ничего не
сказал, чтобы тот не предупредил купца. Лужин поспел в то самое время, когда с
возов сваливали обувь в склады. Арестованы были все: и владельцы складов, и их
доверенные, и приехавшие из Кимр с возами скупщики, и продавцы обуви. Опечатав
товар и склады, Лужин отправил арестованных в городскую полицейскую часть, где
мушкетеры выпороли и хозяев склада, и кимрских торговцев, привезших товар. Купцы
под розгами клялись, что никогда таким товаром торговать не будут, а кимряки
после жестокой порки дали зарок, что не только они сами, а своим детям, внукам и
правнукам закажут под страхом отцовского проклятия ставить бумажные подошвы. И
действительно, кимряки стали работать по чести, о бумажных подметках вплоть до
турецкой войны 1877-- 1878 годов не слышно было. Но во время турецкой войны дети
и внуки кимряков были "вовлечены в невыгодную сделку", как они объясняли на
суде, поставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог
с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским солдаты в
разорванных сапогах, и гибли от простуды... И опять с тех пор пошли бумажные
подметки... на Сухаревке, на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом
"на грош пятаков" и "не обманешь--не продашь". Только с уничтожением толкучки в
конце восьмидесятых годов очистилась Старая площадь, и "Шипов дом" принял
сравнительно приличный вид. Отдел благоустройства МКХ в 1926 году привел
китай-городскую стену--этот памятник старой Москвы--в тот вид, в каком она была
пятьсот лет назад, служа защитой от набегов врага, а не тем, что застали
позднейшие поколения. Вспоминается бессмертный Гоголь: "Возле того забора
навалено на сорок телег всякого мусора. Что за скверный город. Только поставь
какой-нибудь памятник или просто забор -- черт их знает, откудова и нанесут
всякой дряни..." Такова была до своего сноса в 1934 году китайгород-ская стена,
еще так недавно находившаяся в самом неприглядном виде. Во многих местах стена
была совершенно разрушена, в других чуть не на два метра вросла в землю, башни
изуродованы поселившимися в них людьми, которые на стенах развели полное
хозяйство: дачи не надо! ...Возле древней башни На стенах старинных были чуть не
пашни. Из расщелин стен выросли деревья, которые были видны с Лубянской,
Варварской, Старой и Новой площадей.
Трубную площадь и Неглинный проезд почти до самого Кузнецкого моста тогда
заливало при каждом ливне, и заливало так, что вода водопадом хлестала в двери
магазинов и в нижние этажи домов этого района. Происходило это оттого, что
никогда не чищенная подземная клоака Неглинки, проведенная от Самотеки под
Цветным бульваром, Неглинным проездом. Театральной площадью и под
Александровским садом вплоть до Москвы-реки, не вмещала воды, переполнявшей ее в
дождливую погоду. Это было положительно бедствием, но "отцы города" не обращали
на это никакого внимания. В древние времена здесь протекала речка Неглинка. Еще
в екатерининские времена она была заключена в подземную трубу: набили свай в
русло речки, перекрыли каменным сводом, положили деревянный пол, устроили стоки
уличных вод через спускные колодцы и сделали подземную клоаку под улицами. Кроме
"законных" сточных труб, проведенных с улиц для дождевых и хозяйственных вод,
большинство богатых домовладельцев провело в Неглинку тайные подземные стоки для
спуска нечистот, вместо того чтобы вывозить их в бочках, как это было
повсеместно в Москве до устройства канализации. И все эти нечистоты шли в
Москву-реку. Это знала полиция, обо всем этом знали гласные-домовладельцы, и
все, должно быть, думали: не нами заведено, не нами и кончится! Побывав уже под
Москвой в шахтах артезианского колодца и прочитав описание подземных клоак
Парижа в романе Виктора Гюго "Отверженные", я решил во что бы то ни стало
обследовать Неглинку. Это было продолжение моей постоянной работы по изучению
московских трущоб, с которыми Неглинка имела связь, как мне пришлось узнать в
притонах Грачевки и Цветного бульвара. Мне не трудно было найти двух смельчаков,
решившихся на это путешествие. Один из них -- беспаспортный водопроводчик Федя,
пробавлявшийся поденной работой, а другой -- бывший дворник, солидный и
обстоятельный. На его обязанности было опустить лестницу, спустить нас в клоаку
между Самотекой и Трубной площадью и затем встретить нас у соседнего пролета и
опустить лестницу для нашего выхода. Обязанность Феди -- сопутствовать мне в
подземелье и светить. И вот в жаркий июльский день мы подняли против дома
Малюшина, близ Самотеки, железную решетку спускного колодца, опустили туда
лестницу. Никто не обратил внимания на нашу операцию--сделано было все очень
скоро: подняли решетку, опустили лестницу. Из отверстия валил зловонный пар.
Федя-водопроводчик полез первый; отверстие, сырое и грязное, было узко, лестница
стояла отвесно, спина шаркала о стену. Послышалось хлюпанье воды и голос, как из
склепа: -- Лезь, что ли! Я подтянул выше мои охотничьи сапоги, застегнул на все
пуговицы кожаный пиджак и стал спускаться. Локти и плечи задевали за стенки
трубы. Руками приходилось крепко держаться за грязные ступени отвесно стоявшей,
качающейся лестницы, поддерживаемой, впрочем, рабочим, оставшимся наверху. С
каждым шагом вниз зловоние становилось все сильнее и сильнее. Становилось жутко.
Наконец послышались шум воды и хлюпанье. Я посмотрел наверх. Мне видны были
только четырехугольник голубого, яркого неба и лицо рабочего, державшего
лестницу. Холодная, до костей пронизывающая сырость охватила меня. Наконец я
спустился на последнюю ступеньку и, осторожно опуская ногу, почувствовал, как о
носок сапога зашуршала струя воды. -- Опускайся смелей; становись, неглубоко
тутот-ка,-- глухо, гробовым голосом сказал мне Федя. Я встал на дно, и холодная
сырость воды проникла сквозь мои охотничьи сапоги. -- Лампочку зажечь не могу,
спички подмокли! -- жалуется мой спутник. У меня спичек не оказалось. Федя полез
обратно. Я остался один в этом замурованном склепе и прошел по колено в бурлящей
воде шагов десять. Остановился. Кругом меня был мрак. Мрак непроницаемый,
полнейшее отсутствие света. Я повертывал голову во все стороны, но глаз мой
ничего не различал. Я задел обо что-то головой, поднял руку и нащупал мокрый,
холодный, бородавчатый, покрытый слизью каменный свод и нервно отдернул руку...
Даже страшно стало. Тихо было, только внизу журчала вода. Каждая секунда
ожидания рабочего с огнем мне казалась вечностью. Я еще подвинулся вперед и
услышал шум, похожий на гул водопада. Действительно, как раз рядом со мной гудел
водопад, рассыпавшийся миллионами грязных брызг, едва освещенных
бледно-желтоватым светом из отверстия уличной трубы. Это оказался сток нечистот
из бокового отверстия в стене. За шумом я не слыхал, как подошел ко мне Федя и
толкнул меня в спину. Я обернулся. В руках его была лампочка в пять рожков, но