Чтение 12–й страницы книги ~Хозяйка гостиницы~

- А на что тебе?

- Хочу знать. Если долго-долго ехать на поезде, а потом долго-долго - на самолете и еще немножко - на пароходе, это и будет конец света?

- Думаю, что нет.

- Тем хуже. Где-нибудь он должен быть…

- Солнышко мое! До чего же ты стала большая, умная… Давай поговорим. Я ведь тебя давно не видела. Ты кем хочешь быть, когда вырастешь?

Когда-то хотела быть милиционером. Раздумала. Потом - водителем такси. Тоже раздумала. Теперь я хотела бы работать в цирке. - Кем?

- Слоном…

А Шунечкс Вика не понравилась: "Какой-то недоносок". Он любил вес мощное, крупное, сильное. Недаром он полюбил Веру.

…В общем, гармонии с гостями не получилось. Особенно Шунечка невзлюбил Вову. Змеи Горгоны Медузы несказанно его раздражали. "Ты бы подстригся, молодец", - сказал он однажды. Вовус поглядел непочтительно и даже позволил себе усмехнуться. С тех пор он больше для Шу-нечки не существовал. За столом хозяин глядел сквозь него, в коридорах и на террасе не замечал. Вовус, по совету Веры Платоновны, даже подстригся, но и за это не был удостоен взгляда…

Плохо вязалась с домом и Маша, как-то очень уж по-докторски авторитетная. Шунечка не любил людей, которые знают, как надо, он и сам это знал. Маша с годами стала речиста, непрестанно курила (Александр Иванович только морщился). Была бесцеремонна, не уважала порядка, заведенного в доме, на "Шунчика" смотрела иронически (очень становясь при этом похожей на Вовуса), высмеивала его султанские замашки, даже передразнивала: "Эй, там, на камбузе!" "Машенька, ради бога, тише!" - шептала Вера. Она все трусила, ожидая взрыва. Но взрыва не последовало: Александр Иванович крепко держал себя в руках, законы гостеприимства были для него святы. Так или иначе, месяц был дожит.

Расставались в общем-то с облегчением. "Вот ведь как бывает, - думала Вера, - живешь с человеком, как с самым родным, делишь с ним и стол, и кров, и детей, а проходит время…" Грустное было это прощание - грустное и невразумительное… Вера провожала Машу с детьми на вокзал, поезд подали на какой-то другой перрон; пока нашли… Вика в новых штанах, которые сшила ей тетя Вера (по кошке на каждом колене), была целиком поглощена новой заводной машиной, все время пускала ее по перрону, под ноги прохожим, и в любую минуту могла упасть на рельсы… Вовус, усмехающийся каким-то своим внутренним мыслям, так и не привыкший называть Веру на "ты"… Все это мучительно мельтешило, Вера с Машей так и не успели поговорить.

Неожиданно прозвучало по радио: "Провожающих просят покинуть вагоны".

Как покинуть? Уже? Бросились друг другу в объятия. На мгновение - прежняя близость, любовь, понимание. Мгновение кончилось, поезд ушел.

Уехали, больше не приезжали. Вера не очень-то и настаивала. Маша Смолина, когда- то самая близкая, уходила все дальше. Письма становились все реже, взаимный интерес слабел. Вот уже Вера и подолгу о Маше не вспоминала. Это было там, в какой-то другой жизни. А настоящая жизнь - сегодняшняя, реальная - текла из года в год, из лета в лето, с плантациями, розами, гостями, дачниками, со сложным, но благоустроенным хозяйством, которым Вера Платоновна управляла веселой, но твердой рукой. В летнее время дачники жили не только в доме, но и на террасе, в сарайчике, на чердаке. Всех надо было устроить, облучить, связать, разговорить, познакомить. В моменты "пик" - в дни наибольшего скопления людей - Вере Платоновне просто из-под земли приходилось добывать койки, подушки, постельное белье. "Ты у меня прямо хозяйка гостиницы", - шутил Шунечка, когда был благодушен…

Давно это было… Как-то сейчас обернется жизнь?

=31=

На другой день после похорон приехал сын Александра Ивановича Юра с женой Наташей. Жена Наташа постарела, перманент стал еще рыжее, огнистее, во рту - золотой зуб. А сын Юра еще погладчал, стал похож на пирожное эклер в розовой глазури. Он поцеловал мачехе руку, жена Наташа бросилась ей на шею, театрально рыдая… - Простите, не успели на похороны, - сказал Юра, - поверьте… Чему в таких случаях предлагается верить? Наташа продолжала рыдать. "Когда ты, дурища, от меня отлипнешь?" - нелюбезно думала Вера. Наташа отлипла. В Вере проснулась хозяйка.

- Пойдемте, я вас устрою.

- Мы только на один день, - сказал Юра, - дела… Наташа шарила глазами по стенам, по потолку, как бы

выбирая, оценивая. За обедом все выяснилось: приехали они по поводу наследства. Юре, как сонаследнику, причиталась четверть дома; в доме было три комнаты и кухня, не считая чердака и "каюты-люкс".

- В крайнем случае можно разгородить, - сказала Наташа.

"Черта с два вы у меня получите четверть дома, - думала Вера Платоновна, любезно обхаживая гостей (выучка ее была безотказна). - Все сбережения отдам, а в дом к себе не пущу. Рыжая ведьма".

Юра осторожно завел речь о сбережениях.

- Сберкнижка единственная, на мое имя, - сказала Вера Платоновна с самой любезной своей улыбкой, а подумала: "На-кася, выкуси".

- До ввода в наследство еще полгода. Я буду советоваться с юристом, - глазурно сияя, сказал Юра.

- Конечно, посоветуйтесь, время еще есть, - ответила Вера Платоновна. ("Черта с два получишь ты у меня четверть дома!")

Оказывается, что-то ее еще интересовало. А она думала - все кончено…

Вечером пришла Маша Смолина - веселая, бодрая,

- Ну вот, дорогая моя. Хватит распускать нюни. Я тебя устроила на работу.

- Как? Куда?

- В гостиницу "Салют", дежурной по этажу.

- А я справлюсь?

- А то нет! У тебя - огромный опыт работы с людьми. И самое главное, приспособляемость. Я не могла бы…

* * *

На другой день Юра с Наташей уехали. Прощаясь, Наташа опять плакала у Веры на плече, а Вера, поверх ее головы, смотрела прямо в глаза Юре, нахально улыбаясь; Юра глаза опустил. А еще на другой день уехала Маша Смолина, предварительно сводив Веру в гостиницу "Салют" и договорившись, что та выйдет на работу через месяц. Вера с матерью остались одни в пустоватом доме, среди весенних роз - все это, и дом, и розы, Вера впервые ощутила своим и готова была за это свое драться…

И еще через два дня уехала сама Вера в военный санаторий на Карельском перешейке, под Ленинградом. Путь далек, впереди неизвестное, жизнь не кончена.

=32=

Военный санаторий стоял на берегу моря - не моря, собственно, а мелкого залива, известного под именем Марки - зовой лужи. На горизонте Кронштадт, где иногда золотой искоркой светился купол собора. Вокруг - Кронштадта - форты, похожие на расползшихся черепах; один из них, загадочный, назывался "Чумной форт" - там, говорят, когда-то ставились опыты с чумой. Была поздняя весна, здесь, на севере, еще запоздалая против обычных сроков. На деревьях чуть проклевывались почки, из земли, из-под сосновых игл лезла негустая нежная трава. А соснам весна была нипочем - они стояли себе, шумя на ветру. Вдоль берега сохли подпертые кольями рыбачьи сети, лежали кверху дном черные лодки. Сети пахли рыбой, лодки - смолой. Сезон здесь еще только начинался. Санаторий был заселен главным образом отставными полковниками, генералами - все важные, тучные, медлительные, сердечники. Они ходили по кольцевой тропинке, именуемой "терренкур", и после каждой сотни метров присаживались отдохнуть. В столовой они были серьезны, озабоченны, долго выбирали меню на завтра, заказывали овощи и салатики, явно тоскуя по свиной отбивной. Говорили о разгрузочных днях, о том, кому и сколько удалось сбавить… Вера Платоновна, в черном, наглухо закрытом платье, вела себя более чем сдержанно и в общение не вступала. Жила она в палате на двоих. Соседка - стройненькая дамочка лет сорока с войлочно-взбитыми, светло- соломенными волосами - - вдова солиста армейского ансамбля песни и пляски: "Мой муж был крупным артистом - жест, обаяние, кудри из-под фуражки. Женщины так и лезли на стенку, на стенку…" Смысл ее жизни был в заграничных поездках - муж возил ее по всему миру. Франки, доллары, лиры - твердые, падающие, стабильные… Столько- то валютой получал муж - целое состояние.

- И, знаете, я считаю, что нужно иметь джерсовых костюмов минимум пять. На все случаи жизни. Очень практично. Прекрасно чистится, не растягивается…

У самой у нее джерсовых костюмов было восемь. Узнав, что у Веры нет ни одного, она снисходительно усмехнулась - усмешкой белого колонизатора над примитивностью дикаря.

Целыми часами она делала себе педикюр, подняв колено к самому подбородку. Лак наносила тонкой кисточкой; сегодня он был ярко-розовый, завтра - перламутровый, послезавтра - лиловый…

- Ничто так не старит женщину, как неухоженные ноги.

Звали соседку Ляля - Ляля Михайловна.

- Я очень нежная по природе. Знаете, когда умер муж, я была просто в отчаянии. Решила покончить расчеты с жизнью. Пришла в ванную с бритвой. Вскрыла себе вены, руки в воду - и жду. В это время приходит мой знакомый, ну, в общем, друг. Звонит - я не отзываюсь, руки в воде, истекаю кровью. Взломал дверь, ворвался в ванную, меня - на руки, на кровать, другой рукой звонит по телефону - "неотложку". Спасли. Так я осталась жить.

- А детей у вас не было?

- Было двое. Умерли. Честно говоря, я о них не жалею. Когда умер муж, я в тысячу раз больше переживала…

- Вы, значит, одна живете? - с личным любопытством спрашивала Вера Платоновна.

- Нет. Не выношу одиночества. Живу с тем, который ворвался. Спас мне жизнь. Если бы не он, я была бы уже в крематории, а это, согласитесь, не очень приятно. Купил мне путевку. Санаторий - дерьмо. Мне, по состоянию здоровья, нужны жемчужные ванны. Приезжаю, требую. Нет жемчужных - одни углекислые. Как вам это нравится? В Карловых Варах все разновидности ванн, массаж, уход за телом - вот где можно помолодеть! А здесь - минимум культуры. К тому же мужчины… Видели вы где-нибудь таких мужчин? С ним целуешься, а рука на пульсе: нет ли инфаркта… Нет, спасибо - в первый и последний раз я сюда приехала…

Однажды Вера Платоновна вышла к обеду и увидела за столом нового человека: молодой подполковник, лет тридцати пяти. Что-то в его облике ее поразило. Вглядываясь, она поняла: да, что-то общее с молодым Шунечкой. То же удлиненное, властное, победительное лицо. Те же ровные, соболиные брови. Даже цвет глаз - желтовато-горчичный… Только черты лица помельче, поженственней, и волосы не те. Жиденькие, гладко через всю голову зализанные распадающимся зачесом. Так мужчины, дорожащие своей красотой, прячут лысину. У Шунечки-то была копна-Вера смотрела-смотрела на нового соседа, и у нее болело сердце, не как-нибудь фигурально, а обыкновенной физической болью. Подполковник, видимо, что-то почуял и на Верины робкие, из-под ресниц, взгляды отвечал вполне откровенными. После обеда: - Разрешите вас проводить? - Пожалуйста, - ответила Вера, сама ужасаясь своей сговорчивости. Но ведь это молодой Шунечка ее звал… - Вы к себе, в палату? Спите после обеда? - Нет, никогда. - Тогда не пройтись ли нам? - С удовольствием. - К морю? - Пусть будет к морю. И вот идут они по пляжу, по песку. Песок белый, тонкий, под ногами не скрипит, нежно поддается. От белесого моря тянет холодом; оно мелко, плоско, скупо замкнуто сереющим горизонтом; далеко уходят в него округленные, чайками засиженные камни. Время от времени с какого-нибудь из них лениво вспархивает чайка и равнодушно парит над водой. Вера невольно сравнивает это море - с тем, этих чаек - с теми… Какое может быть сравнение? Там море яркое, сине-сапфирное, песок темный, скрипучий, радость неистовая. Здесь все скромно, лысовато, подержанно. Как истая южанка, Вера Платоновна прелести севера не понимала. Так вышло, что гидом, путеводителем, открывшим ей северную прелесть, оказался новый знакомый - подполковник, похожий на Шунечку. Звали его Виталием Петровичем, фамилия - Кораблев. Долго-долго гуляли они в тот вечер (даже ужин пропустили), а ночь все не наступала… - Наши белые ночи, - сказал Виталий Петрович. - Видите, какая белизна в небе?

Над морем, давно погасившим закат, но полным жемчужного света, лучами расходились тонкие белые облака. В неверном ночном свете лицо спутника казалось прекрасным.

- Слышите, поют комары? Тонкая-тонкая песня, словно жалоба. Грустят - скоро конец их короткой жизни…

Виталий Петрович взял Веру под руку:

- Вот и наша с вами жизнь коротка, не длинней комариной…

* * *

Каждый вечер они ходили гулять, и он объяснял ей стройный, тонкий, звенящий северный мир. Знакомил с березами, угощал кисличкой. Белая ночь вставала на цыпочки, куда-то тянулась, взлетала, и вслед за нею тянулось, взлетало, падало сердце. Под черными соснами было темно, там ворохами лежали сосновые иглы - мягкие, пружинящие под ногой. Там, на этих иглах, под этими соснами Виталий Петрович Веру поцеловал. Поцелуй был легкий, невластный, короткий, как комариная жизнь. Самой себе ужасаясь, она закрыла глаза…

- Называй меня Талей, - сказал он в истоме.

* * *

Целыми днями они были неразлучны. Расходились только на ночь - на белую, короткую ночь. Ляля Михайловна была недовольна:

- Нельзя возвращаться так поздно. Мне для цвета лица необходимо выспаться…

Вера не слушала: она спешно ложилась в постель. Мешали, никак не укладывались большие, утомленные ходьбой, неухоженные ноги. Мешали мысли: что же я делаю, что? Залетный, одинокий комар пел у нее над ухом - вот-вот сядет, укусит. Она шлепала себя по щекам, по лбу, комар увертывался, опять пел. "Сорок пять лет, сорок пять лет…" - пел комар.

А время шло, с каждым днем урезая само себя, грабя ее, обкрадывая. Две недели оставались, потом - одна, потом - ничего… Верин срок кончился, она уезжала, Таля еще оставался. На пальце у него обручальное кольцо - в первый раз надел. Таля, Таля… Спасибо тебе за все…

- Мы еще увидимся, - сказал он. - Я тебе буду писать.

- Ну, будь здоров.

Что это было? Любовь? Нет. Слава богу, до любви не дошло…

=33=

Гостиница "Салют", куда Вера Платоновна поступила работать, была не перворазрядная, но и неплохая. Здание новое, похожее на соты, с балконами- лоджиями, однообразно покрывающими фасад. На первом этаже - буфет, парикмахерская, подсобные помещения. На втором - жилые номера: двойные, тройные. На третьем - одиночные и люкс. Выше, на четвертом, - многоместные, человек на семь-восемь, типа общежития. Вера работала на третьем этаже. Столик с телефоном, над ним - доска с крючьями, на которые вешались ключи от номеров. При каждом ключе болталась пузатая деревянная груша, специально придуманная, чтобы не клали ключей в карман, не уносили с собой. Впрочем, кое-кто ухитрялся уносить и с грушей.

Вера Платоновна - светлая, завитая, надушенная - сидела у телефона, отвечала на звонки, записывала приезжающих в книгу, вручала ключи, принимала их, вешала на доску. Казалось бы, немудреные обязанности, но поначалу работать было нелегко. День - 12 часов подряд, сутки отдыха; потом ночь - 12 часов подряд, тут уже двое суток отдыха, и опять - день… С непривычки ей было трудно, особенно ночью. Днем еще туда-сюда: за разговорами, личными и телефонными, за хлопотами мелькающей гостиничной жизни время шло быстро, почти незаметно. Сменялись у столика люди - приходили с просьбами, претензиями, требованиями, а то и просто поболтать, пошутить. Постояльцы третьего этажа были почти все мужчины, командированные, не первой молодости, с положением, при деньгах. Приятно было такому постоять у столика, а то и присесть рядом, болтая с дежурной. Всегда улыбающаяся, красиво причесанная, чуточку подкрашенная, Вера Платоновна действовала на немолодых, усталых, жизнью и женами притесненных людей как волшебный напиток. Шутка, смех, уютные движения полных, женственных рук - и вот уже ответственный расцветал, переставал чувствовать свой живот, начинал петушиться, острить… В присутствии Веры всегда люди были склонны ценить самих себя и от этого становились лучше… Гости приезжали, уезжали, возвращались, радостно ее приветствовали: не забывали. Иногда кто-нибудь от полноты чувств подносил ей подарок: коробку конфет, букет роз… Вера Платоновна подарки любила, особенно розы.

Конечно, в ее работе не все были розы - были и шипы, и ох какие… В обязанности дежурной по этажу входило наблюдение за порядком, борьба с пьяными…

- Вера Платоновна, триста пятнадцатый опять напился, посуду бьет, - докладывала горничная.

Вера бежала на сильных, быстрых своих ногах к триста пятнадцатому номеру, стучала в дверь. Из номера доносились стоны. Дверь заперта. Из-под порога - лужа.

- Товарищ Михеев, впустите меня. Я - дежурная по этажу.

- Ммм… ррр… ка, ка, ка, - невнятно бормотал Михеев. Вера запасным ключом отпирала дверь, входила в номер.

За столом, уронив голову на руки, сидел немолодой мужчина и рыдал. На полу валялся разбитый графин, вода текла к двери.