Чтение 12–й страницы книги ~Рыбарь~

преступникам мсти! Из них многие часто убивают своих, но с другими ворами
работают заодно. А ты, - сказал он мне строго и верно, - назло будь не
таким! Ты будь против всех преступных и против каждого преступника". С этим
последним словом затих.

Схоронили его, продолжал рассказ Володя, за счет благотворительного
общества, а мне надо было думать, где найти пожрать. То же общество
посоветовало меня в артель, которая ставила каменные надгробья, могильные
склепы или поправляла старые. Ну и подновляла часовни, церкви.

Уж потаскал, поворочал я камни, потесал их - мозоли лопаются, из
нихсукровица течет, руки ею облиты, а работать надо: не пожалеет никто!

Проливал слезы - сказать не стесняюсь. Проливал - что послан в мир на
такую долю, и жалел себя как! и ненавидел, кажется, весь мир.

А выпадет погожий, теплый день - работать полегче, - и благодаришь
Бога. Обед, случится, дадут хороший - и уж радости сколько! Всего тебя это
меняет, и тянет душой - чего б посмотреть невиданного?

Особенно я любил, когда переходила артель на новое место: вот тебе и
другая церковь, и кладбище другое, да если это летом - ух, привольно-то!
жарко, облака белые громоздятся горами, а меж них солнце так и шпарит, по
всему кладбищу вишня разрослась, ягоды наливные краснеют. Идешь срываешь их
и высматриваешь надписи по надгробьям. И вдруг встречается: "На поле брани
он честь россов выражал". А то: "Он умереть вернулся в край отцов из той
Венеции, где звался Львом России".

Обернешься на церковь: купол ее голубой точно белоснежной пеной умыт,
золотой крест на солнце сияет, а дале - молочное облако встало пухлое,
легонькое, и от тишины, от жара огненного так воздух и звенит... ох, как
охота всю эту буйную зелень вокруг, кусты пахучие обхватить! И такая радость
проберет - мир хорош до чего, и мир-то - Россия!

В Псковской губернии, в деревушке - глухие сосновые леса кругом, -
поправляли мы церковку: беднее не бывает. Батюшка, совсем молодой, сам на
своем поле и работал. Раз обтесываем мы камни, а он после службы спешит на
огород полоть. И чего-то улыбается нам... А назад идет - несет мешок. Я,
говорит, вам молоденькой картошечки накопал, сейчас матушка сварит...

И притащили с матушкой нам котел молодой картошки, укропом посыпана.
Едим мы ее в тенечке - знойный вечер, душный, - и нельзя передать, как
приятно мне от понятия: вот моя Россия! Батюшка этот - кудельки еще вместо
бороды, матушка, не родившая пока что ни разу, бедная церковка, картошка: в
охотку в такую, что и сейчас облизнешься... - Россия это!

С тех пор я увижу сараюшку, а рядом босого пацаненка - ему трех лет
нет, а он уж работает, чтоб против голодухи выстоять: хворостиной отгоняет
от грядки кур - так у меня внутри все переворачивается от боли России.

Павленин, не забывая приканчивать остатки обеда, поражался, какой
хитрый, ушлый, заковыристо-опаснейший человек перед ним, время от времени
кивал, даже зажмуривался, выказывая сочувствие Ромееву и восхищение
верностью сказанных им слов.

Захваченный порывом высказать, высказать заветное, Володя торопливо,
нервно вспоминал:

- В псковских же местах, при поместье на реке Плюссе, подновляли мы
склепы. Кладбище родовое. Помещик пекся о нем - сам заметно уже пожилой,
тучный, голова и бородка седые, а нос большой, розовый. Обходительный барин
- рубашка на нем кипенно-белая, жилет белый, белыми же цветами расшитый, и
летний белый пиджак. Ходил с тросточкой, говорил с сильным сипом, отдувался.

Мы во дворе обедаем, а он по веранде туда-сюда - топ-топ, топ-топ,
тросточкой помахивает - своего обеда ждет. И очень нервничает, что повар
что-

нибудь не так сделает. То и дело уходит в кухню к повару - до нас
доносится

взволнованный разговор.

Обедать сядет на веранде, служит ему слуга - старик, а усы черные.
Залюбуешься, как барин от нетерпенья крышки над кастрюльками приподнимает и
обжигается, вскрикивает, пальцы облизывает. Станет есть - аж стонет, охает
от вкусного, мычит и головой поводит.

Нам он велел сделать ему впрок надгробье, выбить золотом надпись:
"Пределы ему не поставлены, ибо он дворянин России".

Наш старший над артелью осмелился спросить: как же-с, мол, извиняюсь,
насчет пределов, когда человек-то ведь уже будет мертвый? А барин: пусть -
мертвый, и хоть сорок раз мертвый, а, однако же, никаких пределов не
признаю!

За эти слова я его прямо полюбил, и еще то мне затронуло сердце, что -
не "русский дворянин", а - "дворянин России"! Не знаю, понимал ли он, как я:
Россия может и немецкой, и американской быть. Она всех стран
пространственней!

Ромеев вернулся мыслью к барину, заявив запальчиво:

- И никак мне не было обидно глядеть, как он обедает, и не брала
зависть на его богатство.

- М-мм... - Павленин, прожевывая тушеную капусту, кашлянул и как бы
доверчиво признался: - Не могу я чего-то понять: вы работаете до кровавых
мозолей, куска досыта не едите, а он всю жизнь в счастье, на ваших глазах -
такое роскошество и безделье, и чтоб вам не было обидно...

Ромеева залихорадило, он дернул головой, порывисто вытягивая шею,
стараясь придать себе высокомерный вид.

- Ни понять, ни представить ты, конечно, не можешь, - сказал желчно,
заносчиво: обращаться к Егору на "вы" ему надоело. - Ты смотришь на роскошь
снизу, у тебя текут слюнки на богатый стол, а я смотрел на барина сверху,
потому что я чувствовал... не буду тебе объяснять - почему, - но я
чувствовал, что вроде как мог таким же богатым и даже богаче быть, но я
вроде как от того отказался ради России!

И я бы по правде-истине отказался в действительном смысле.

А барин Россию любит, но не отказался ни от чего ради нее: не мог по

слабости, куда ему против меня?

То есть он слабый, больной росток в саду России, и я, как о ней целой,
так и о нем должен печься!

- И как же мне тогда, - рассерженно и убежденно заключил Володя, - не
смотреть на него сверху?!

Будь Павленин не в тюрьме под угрозой расстрела, его разорвало бы от
хохота.

Он притворился, что всерьез принял услышанное; при этом воодушевляюще
верилось: до чего ловко сумел он загнать в угол столь прожженного хитреца!
Тому остается лишь нахально врать откровенную чушь.

Ромеев с презрением говорил:

- Ты плакал, что рученьки твои отмотались мокрую шерсть таскать, спинка
изломилась и пожрать ты не можешь то, что у других на столе. А я камни
ворочал, тесал их - ладони кровоточили! травил пылью легкие и мечтал не о
том, чтоб в чистой сидеть конторе, печати ставить и чтоб мне из ресторана
приносили обед. А я думал, что я могу и должен сделать, - он на секунду
примолк, колеблясь, сказать или нет, - сделать, чтоб мне на надгробном камне
написали - "честь россов выражал".

- Ну разве ж ты, - горячо, горестно вскричал Володя, - можешь понять -
"Честь россов выражал"?

Егор спрятал взгляд, не посчитав нужным поддакнуть. Ромеев с трудом
кое-как обуздал кипевшую в нем бурю и, приостанавливаясь, чтобы не сбиться,
со снисходительно-усмешливым выражением задал вопрос:

- Разве б ты или кто другой... из всех вас мириадов таких же... мог бы
пойти на смерть лишь за то, чтоб на его могиле было: "Он умереть вернулся в
край отцов из той Венеции, где звался Львом России"? Или: "Пределы ему не
поставлены"?

Сказано было со столь красноречивой интонацией, что Павленин не стерпел
обиды:

- Я за свое пошел жизнью рисковать и средь первых был, - проговорил
дрожащим от бешенства голосом, - и если так сошлось, что выхода нет - умру,
на колени не встану!

Ромеев глядел в его бескровное, словно отвердевшее в решимости лицо, а
Павленин высказывал жестко, грубо:

- Россия не мене родная мне, чем кому другому. Русский я. Но слова о
России не обманут и не отвлекут от положения: одни в ней имеют и много, а
другие - нет. Чтоб это поменять - шли, идут и будут идти на смерть!

Володя хотел ввернуть что-то саркастическое, но не получилось. Какое-то

время он молчал, усиленно подыскивая слова.

- Не можешь ты мне поверить, но я изъяснюсь. Чтоб кто не имел - стали
иметь, нельзя прямо за это бороться! Толку не будет. Мировое устроение не
переборешь. Надо бороться за другое - лишь тогда неимущие и заимеют!

Я это понял из слов отца. Его смерть была дозволена, чтоб он свои слова
сказал и чтоб они повернули меня против преступников, подтолкнули мстить.

Но для этого я еще был зеленый, а пока повзрослел, мне было дано
понять: надо мстить не только за отца. Надо мстить за Россию - преступникам
России! Почему я и пошел проситься в сыск.