Чтение 12–й страницы книги ~Последний день приговоренного к смерти~

определенные часы. Так, сидя без движения, беспомощно свесив ноги, полуголые
люди с непокрытыми головами начинали двадцатипятидневное путешествие на тех
же телегах и в той же одежде - ив июльский зной, и в ноябрьское ненастье.
Человечество как будто стремится, чтобы небо разделяло с ним карательные
функции.

Между толпой и сидевшими в телегах шел своеобразный диалог: поношения с
одной стороны, похвальбы с другой и ругань с обеих сторон; но начальник
конвоя сделал знак, и палочные удары без разбора посыпались на всех, кто
сидел в телегах, на их головы и плечи, и вскоре видимость спокойствия,
которая именуется порядком, была восстановлена. Однако в глазах несчастных
отщепенцев горела жажда мести, а лежавшие на коленях кулаки яростно
сжимались.

Пять телег, конвоируемых пешими стражниками и конными жандармами, одна
за другой скрылись под высоким сводом тюремных ворот; за ними последовала
еще одна, шестая, на которой были вперемежку свалены котлы, миски и запасные
цепи. Несколько запоздавших стражников выбежали из харчевни и бросились
догонять свой отряд. Толпа рассеялась. Все сразу исчезло, как фантастическое
видение. В воздухе постепенно растаял грохот колес и стук копыт по мощеной
дороге на Фонтенбло, щелканье бичей, бряцание кандалов и рев толпы, желавшей
каторжникам несчастливого пути.

И это для них только начало! О чем толковал мне адвокат? О галерах!
Нет, нет, во сто крат лучше смерть! Лучше эшафот, чем неволя, лучше небытие,
чем ад; лучше подставить шею под нож Гильотена, чем под железное ярмо
каторги. Боже правый, только не галеры!

XV

К несчастью, я не был болен. На другой день меня взяли из лазарета и
снова заперли в темнице.

Не болен! Нет, я молод, здоров и силен. Кровью свободно течет у меня в
жилах; все мышцы повинуются всем моим прихотям; я крепок духом и телом,
создан для долгой жизни; все это несомненно; и тем не менее я болен,
смертельно болен, и болезнь моя - дело рук человеческих.

С тех пор как я вышел из лазарета, меня терзает, сводит с ума одна
мысль, безумная мысль, что я мог бы бежать, если бы меня оставили там. И
врачи и сестры милосердия проявляли ко мне явный интерес. Такой молодой и
обречен на такую смерть! Казалось, им жаль меня, так они суетились возле
моей постели. Э! Что там! Просто любопытство! И потом эти целители обязаны
исцелять от болезней, но не от смертного приговора. А как бы им это было
легко! Только открыть дверь! Такое пустое дело!

Теперь уж ни малейшей надежды. Жалоба моя будет отклонена, потому что
все делалось по закону; свидетели свидетельствовали правильно, защитники
защищали правильно, судьи судили правильно. На это я не рассчитываю, разве
что... Нет, вздор! Нечего надеяться! Кассационная жалоба - это веревка,
которая держит человека над пропастью и ежеминутно грозит порваться, пока не
оборвется в самом деле. Будто нож гильотины занесен над головой шесть недель
подряд.

А вдруг меня помилуют? Помилуют! Но кто? Почему? И как?.. Не могут меня
помиловать. Говорят, нужно показать пример.

Мне осталось всего три этапа: Бисетр, Консьержери, Гревская площадь.

XVI

За тот короткий срок, что меня продержали в лазарете, я успел посидеть
у окна на солнце - оно показалось снова, - вернее, - пол учить от солнца то,
что пропускали решетки на окне.

Я сидел, опустив отяжелевшую и одурманенную голову на руки, которым не
под силу была их ноша, локтями опирался на колени, а ноги поставил на
перекладину стула, ибо я так подавлен, что все время сгибаюсь и съеживаюсь,
как будто в теле моем не осталось ни костей, ни мышц.

Спертый воздух тюрьмы душил меня больше, чем когда-либо, в ушах все еще
звучал лязг кандалов, Бисетр стал мне нестерпим. Господь бог, думал я, мог
бы сжалиться надо мной и послать мне хоть птичку, чтобы она попела немножко
на крыше напротив окна.

Не знаю, господь или дьявол услышал меня, только почти в ту же минуту
под моим окном зазвучал голос, - не птички, нет, гораздо лучше: чистый,
свежий, нежный голос пятнадцатилетней девушки. Я встрепенулся, поднял голову
и стал жадно вслушиваться. Напев был медлительный и томный, похожий на
грустное и жалобное воркование; вот слова песни:

На улице Дю-Майль

Зашился я в капкан.

Жандармы поймали,

Связали по рукам.

Не могу выразить, как горько я был разочарован; а голос все пел:

Надели наручники,

И кончен разговор.

Спасибо, на дороге

Стоял знакомый вор.

Товарищ, товарищ,

С тобой поговорю,

Скажи моей девчонке,

Что я сыграл игру.

Скажи моей девчонке,

Пусть денег не шлет,

Убил я человека

За толстый кошелек.

За часики с цепочкой

За шляпу и пальто,

За темную ночку,

За черт знает что.

Пускай в Версаль поедет,

Попросит короля,

Не даст ли снисхожденье

Убийце, тру-ля-ля.

Пускай подаст прошенье.

За это, мой гонец,

Я подарю ей туфли

И ленту на чепец.

Король читать не станет.

Велит перед зарей

Плясать мне мой танец

Меж небом и землей*.

{*Перевод Павла Антокольского.}

Дальше я не слышал и не в силах был слушать. Наполовину внятный, а
наполовину скрытый смысл этой омерзительной песенки о борьбе разбойника с
жандармами, о встрече с вором, которого он посылает к жене со страшной
вестью: я убил человека, и меня поймали, "зашился я в капкан"; о женщине,
которая поспешила в Версаль с прошением, и о короле, который разгневался и
велит преступнику "плясать свой танец меж небом и землей"; и при этом
нежнейшая мелодия, пропетая нежнейшим голоском, когда-либо баюкавшим
человеческий слух!.. Я оцепенел, я был подавлен, уничтожен...
Противоестественны были такие гнусные слова на румяных и свежих устах. Точно
след слизняка на лепестке розы.

Я не в силах передать свои чувства; мне было и больно и сладко слушать
язык вертепа и каторги, жестокий и живописный говор, грязный жаргон в
сочетании с девичьим голоском, прелестным переходом от голоса ребенка к
голосу женщины! Слышать эти уродливые, исковерканные слова в плавных
переливчатых звуках песни!

Ох, какая подлая штука - тюрьма! Своим ядом она отравляет все. Все в
ней замарано - даже песенка пятнадцатилетней девушки! Увидишь там птичку -
на крыле у нее окажется грязь; сорвешь красивый цветок - от него исходит
зловоние.

XVII

Ах, если бы мне удалось вырваться отсюда, как бы я побежал в поля!

Нет, бежать не следует. Это привлечет внимание, наведет на подозрения.
Надо, наоборот, идти m спеша, подняв голову, напевая песню. Хорошо бы добыть
старый фартук, синий в красных разводах. В нем легче проскользнуть
незамеченным. Все окрестные огородники ходят в таких.

Подле Аркейля есть густой лесок, а рядом болото, куда я, когда учился в
коллеже, каждый четверг ходил с друзьями-школьниками ловить лягушек. Там я
могу укрыться до вечера.

Когда совсем стемнеет, я пойду дальше. В Венсен. Нет, туда не
пробраться из-за реки. Ну так я пойду в Арпажон. - Лучше было бы свернуть на
Сен-Жермен и добраться до Гавра и оттуда отплыть в Англию. - Ах, не все ли
равно! Допустим, я очутился в Лонжюмо. Проходит жандарм; спрашивает у меня
паспорт. - Все погибло!

Эх ты, злосчастный мечтатель! Сломай сперва стены в три фута толщиной,